полон сил, связан, хоть и дальним родством, с крымскими ханами — ханская кровь в нем течет! Что еще надо? Коль суждено ей уступить власть кому-то — почему бы сильным мира сего не остановить свой выбор на Кужаке?..
Годы никого не щадят, не щадили они и Суюмбику. Увядая, она все еще предавалась сладостным мечтам, ведь в мечтах женское счастье продлевается так легко! Ночами, стараясь не попадаться на глаза дворцовых служителей, в ее покои пробирался Кужак, и она кидалась в его объятья, чтобы забыться, отрешиться от томительных мыслей, тревог и забот. Но наступало утро, и вновь представала перед нею суровая действительность с ее бесконечными противоречиями и не знающими снисхождения законами. С каждым днем становится ясней, что русский царь опять появится под стенами Казани. Неспокойно в самом ханстве. Во дворце мало на кого можно положиться, за ней подглядывают, ее тайная связь с Кужаком ни для кого уже не тайна, и в городе молва винит ее в том, что своими любовными утехами она позорит трон…
Суюмбика вынуждена была сообщить о своем шатком положении отцу, великому мурзе ногайцев Юсуфу, попросить у него поддержки войском. В письме, пересланном с надежным человеком, она откровенно рассказала и о том, что в ханстве неспокойно, и о том, что многие в ее окружении готовы вцепиться ей в горло, лишить дорогого Юсуфова внука Утямыш-Гирея права на трон. «А самая большая опасность в том, — сообщала она, завершая письмо, — что царь урусов точит саблю, собирается овладеть Казанью. Сделай, уважаемый отец, что возможно, не откажи в помощи! Аллах не забудет твоего милосердия!»
Узнав о прибытии в город мурзы Ядкара с пятью сотнями ногайских воинов, Суюмбика приняла это за присланную отцом подмогу и мысленно побранила его: «Мало прислал, скупой старик! Дочери не поверил!..» Она решила вызвать мурзу к себе, подробно расспросить, как обстоят дела в Ногайской орде, затем отрядить к отцу послов с просьбой спешно оказать более значительную помощь. Но тут явился дворцовый служитель и сообщил, что ее вызывают в тронный зал.
Вызывают? Её?! Правительница побледнела, однако, стараясь скрыть смятение, даже не спросила, кто вызывает и чем это объясняется. Придя в себя, первым делом она послала за Кужаком — пусть незамедлительно прибудет во дворец! — и с помощью служанок переоделась: надела платье и камзол, в которых выходила к придворным в случаях, когда предстояло говорить от имени хана Утямыш-Гирея, беспечно спавшего в эти минуты в золоченой кроватке. Одевалась Суюмбика неторопливо и потом немного потянула время, чтобы наверняка подоспел Кужак.
Войдя в сопровождении придворных дам в тронный зал, Суюмбика сразу увидела его: Кужак стоял со своими охранниками неподалеку от противоположных дверей. Взгляды их встретились, лицо Суюмбики на миг осветилось радостью, но тут же посерьезнело. Зал был полон придворных, собрались, кажется, все, кому надлежало присутствовать в этом зале при торжественных церемониях. Надменно вскинув голову, с уверенностью, присущей людям, наделенным властью, Суюмбика подошла к трону и села.
— Великий наследник казанского трона Утямыш-Гирей-хан слушает вас! Кто и почему несвоевременно беспокоит его? Время приема послов назначается ханом!
— Великая ханбика, есть важная весть: она — в послании твоего отца, преславного мурзы Юсуфа.
— Я счастлива получить послание своего отца!
— Речь в послании идет о судьбе ханства. Оно должно быть прочитано вслух…
Суюмбика поняла: ее судьба решена. И не в ее пользу. Иначе не посмели бы вызвать — вызвать! — ее. Иначе просто вручили бы письмо отца ей…
Только теперь, наконец, увидела она Ядкара-мурзу, стоявшего со своей свитой на правой стороне зала. «Так вот на кого пал выбор!»
— Читайте… — разрешила она упавшим голосом.
Снова краешком глаза посмотрела на Ядкара-мурзу. Боже, до чего непригляден! Толстое, коротенькое тело, из-под верхней губы выглядывают два зуба… Никакого сравнения с Сафа-Гиреем не выдерживает…
Мысли эти отвлекали Суюмбику, она была не в состоянии внимательно выслушать послание от начала до конца, лишь самое главное, заставив себя усилием воли сосредоточиться, уловила:
«…из необходимости оберечь мусульманскую страну от поражения в войне с царем кяфыров я, повелитель ногайцев, и повелитель Крыма в согласии меж собой утверждаем на казанском троне Ядкар-хана из рода прославленных мурз и ханов…»
Хотя Суюмбика, казалось, и была готова услышать что-то в этом роде, в глазах у нее потемнело. Она привыкла к положению полновластной ханбики и надеялась, все еще надеялась, что право ее сына на трон позволит ей сохранить власть и связанные с властью радости жизни до самой смерти. Но надежда рушилась. Суюмбика, чтобы не покачнуться, стиснула обеими руками подлокотники трона, чуть-чуть повернула голову влево — обратила побелевшее лицо в ту сторону, где стоял ее возлюбленный. Кужак напрягся. Суюмбика догадалась: лишь шевельни она пальцем, подай знак — и Кужак быстрей барса метнется к Ядкару, блеснет нож… Знака она не подала. Она была умна, эта женщина, и даже в такую страшную для нее минуту сознавала, что от резни, устроенной во дворце в тот момент, когда судьба ханства и без того висит на волоске, пользы для себя не извлечет, а Кужак может погибнуть. Нет, это недопустимо, она нуждается в живом Кужаке, в его сильных руках, его жарких объятьях. «Мой милый, мне теперь особенно нужна твоя любовь, твоя поддержка, — мысленно обратилась она к возлюбленному. — Я буду ждать тебя вечером».
А если не придет?..
Она, испугавшись этой мысли, широко раскрыла глаза, лицо исказилось, потеряло обычную свою миловидность, но лишь на какой-то миг, и, посерьезнев, стало надменно-холодным.
Медленным взглядом обвела Суюмбика толпу придворных — зрителей унизительного, бесконечно горького для нее самой действа. Для них происходящее сейчас — лишь зрелище, может быть, даже забавное. Как ненавистны ей все они! И эти спесивые мурзы, готовые лизать подошвы любого хана, дармоеды, считающие себя высокородными и потому — обладающими правом совать нос не в свои дела. И эти служители веры, сеиды с их деланым благочестием. И эта Гуршадна, нажившая богатство на торговле грехами, готовая услужить за деньги кому угодно… Всем бы им, всем наплевать в поганые рожи! Жаль, не поснесла им головы при жизни Сафа-Гирея!..
Душа Суюмбики пылала, но ни единой искорке не дала она вырваться наружу; ни единым движением не выказала слабости. Она поднялась с трона, выпрямилась, предстала гордой, величественной, и все свидетели ее крушения в невольном порыве склонились перед ней.
Она ничего не сказала, — сохраняя величественную осанку, твердой поступью направилась к выходу.
На возвышение, где стоял трон, взошел последний казанский хан — Ядкар[18].
20
Суюмбика не подпустила Кужака к вершине власти, а все же до того, как ханский трон занял Ядкар, возлюбленный правительницы держал себя так, будто именно он — хозяин Казани, делал все, что заблагорассудится. Его бесшабашные воины частенько причиняли населению обиды и ущерб. Казанцы злились, жаловались друг дружке, но далее этого не шли. Все знали, кто стоит за спиной Кужака.
В городе он мог если не покарать, то хоть куснуть любого своего противника. Только вот русские, считавшиеся главными врагами ханства, были ему не по зубам. Распетушившись на манер Сафа-Гирея, Кужак попытался совершить набег на русскую глубинку, однако столкнулся с шедшими со стороны Углича к устью Свияги стрельцами и был побит. Хорошо еще, его воины оказались прыткими и по части бегства, а то от «вольного» войска остались бы одни воспоминания.
Кужак предпринял этот набег, чтобы возвысить себя в глазах Суюмбики. Потерпев неудачу, он принялся нагонять страх на мирное население ханства, и все ради той же цели. Показать себя человеком сильным, твердым, умеющим держать народ в крепкой узде — вот что нужно было Кужаку. Ханство нуждается в сильной личности, способной устрашить, и Суюмбика в конце концов поймет это, полагал он.
Когда его тайная связь с правительницей получила огласку, он стал еще жестче, злей. Теперь он даже подчеркивал, что тыл у него прочный. С другой стороны, он счел не лишним слегка припугивать и «возлюбленную ханбику», дабы потихоньку приручить ее, полностью подчинить своей воле. Но Суюмбика была и умней, и хитрей Кужака, сумела превратить его самого в прирученного барса, слепой силой которого могла воспользоваться как угодно и когда угодно.
Разделяя с ним постель, она не собиралась делиться властью. В конце концов, Кужак начал намекать на унизительность своего положения. Суюмбика пропускала его намеки мимо ушей, ничего не меняла. И однажды с языка Кужака сорвалось, что их счастью мешает Утямыш-Гирей. Писклявый мальчонка, объявленный ханом, и в самом деле стоял поперек его пути, мешал осуществлению его честолюбивых намерений.
Слова Кужака заставили Суюмбику вздрогнуть. Человек, в чьих объятиях она лежала, желал смерти ее ребенка! Иная мать, обыкновенная женщина, наверное, на ее месте возмутилась бы или разрыдалась. Суюмбика не заплакала, даже не упрекнула Кужака, сделала вид, что пропустила мимо ушей и это. Замкнула испуг и тревогу в себе.
Но утром она распорядилась перевести сына в одну из глубинных, труднодоступных комнат дворца и усилила охрану своих покоев. И сделала это так, что ответственность за безопасность ребенка легла и на Кужака.
— Дорогой мой, — сказала она, — ты знаешь, у меня много недругов. Дай мне с десяток надежных охранников из твоих людей.
Кужак выполнил просьбу ханбики, простодушно отобрал и передал в ее распоряжение самых, на его взгляд, усердных егетов. В их число попали и молодые башкиры, отбитые им по пути в Казань у Одноухого.
Натерпевшиеся от безжалостного Одноухого егеты, попав в «вольное» войско Кужака, вскоре заметно переменились, ожили. И не столько еда досыта сказалась на них, сколько радость избавления от продажи в рабство. Конечно, вынужденная служба в Кужаковом войске не означала, что они стали свободными, далеко еще было им до полной свободы, но лучше уж быть рабом с оружием в руках, чем рабом на привязи. Пусть и дальней зарницей, а блеснула надежда вернуться когда-нибудь на родную землю, к отцу-матери, к близким. Повеселели егеты и не только внешне переменились — обрели уверенность в себе и прежнюю хватку, пробовали потягаться в сноровке даже с бывалыми воинами. Заметно выделился среди своих товарищей Ташбай, ни одна его стрела не пролетала мимо цели, и боевой дубинкой — сукмаром — владел он на зависть.