Сам Кужак все внимательней приглядывался к проворным, крепкотелым парням из племени Мин и еще до Казани взял их в свою охрану. «Познавший неволю либо очень мстителен, либо очень надежен. Мстить мне у них нет причин, напротив, они должны быть благодарны — я избавил их от продажи в рабство. Значит, могу положиться на них», — рассудил он.
Укореняясь в Казани, а в особенности в дни дворцовой заварухи после смерти Сафа-Гирея, Кужак чаще всего держал возле себя этих егетов.
В ответ на просьбу Суюмбики дать ей надежных охранников он уступил ей Ташбая с товарищами, а с ними и Аккусюка, служившего в свое время в ханской охране в Имянкале.
Ташбай поначалу воспринимал доверие, оказываемое ему Кужаком, с большой радостью «Говорят, он стремится стать ханом, — размышлял Ташбай. — Коль и вправду станет, может, отпустит нас…» Поэтому старался, чтоб ни его самого, ни его товарищей ни в чем нельзя было упрекнуть.
Утешала мысль, что жизнь, благодарение небу, пока мирволит им. «Не занесен над головой сукмар, не зудят вокруг стрелы. Одежда — от Кужака, еда — от ханбики, — жить можно. Лишь бы аллах не послал смерть до возвращения в родные края…»
Словом, доволен был Ташбай своей службой. Только вот после перевода во дворец начали задевать его подковырки товарищей: «Ну и как оно — охранять ханбику в час любовных утех?.. Ты уж смотри в оба: как бы высокочтимого Кужака в ее постели не накрыли!»
Ташбай беззлобно отбивался: «Я же не у постели стою, а у двери. И не ханбику, а ее сына охраняю, сына!» Все же как-то пожаловался Аккусюку, что служба у них и впрямь срамная.
— Придержи язык! — одернул его Аккусюк. — А если бы в рабство угодил — что бы тогда?.. Радоваться надо!
— На лице — радость, а в душе — гадость, — поморщился Ташбай. — Муторно мне что-то стало. Может, о бегстве подумаем, а?
— Несешь пустое! Куда побежишь?
— Ясно куда — в родные края. Тянет, брат, туда, ох, как тянет!
— Едва успеешь вернуться — баскак Ядкар сцапает. Сцапает и опять отправит…
— Так-то оно так… А может, коль все вместе вернемся, свернем проклятому шею?
— Я бы первым за глотку его взял! Оторвал бы голову и собакам кинул!
— Все равно я когда-нибудь доберусь до него, вот увидишь! — пообещал Ташбай. — Сколько слез из-за этого злыдня люди пролили!
Они помолчали. Даже упоминание имени баскака подействовало на них угнетающе.
— Придется, браток, пока потерпеть, — заключил Аккусюк. — Ничего другого, как ждать, нам не остается.
— Куда денешься! Такая уж у нас доля — жить, стиснув зубы, — вздохнул Ташбай. — Лбом камень не расшибешь.
Примирившись покуда с судьбой, они продолжали службу во дворце. И вдруг — сногсшибательная новость: троном завладел Ядкар.
Какой Ядкар? Уж не тот ли, не баскак ли подлый? Выяснилось — он самый.
Аккусюк с Ташбаем не в состоянии были говорить об этом спокойно: глаза горят, кулаки сжаты.
— Слышал? Баскак Ядкар тут объявился!
— Мало что объявился — ханом стал!
— Снесу я ему голову вот этой секирой!
— Легко сказать, да не подступиться к нему — кругом своих людей расставил.
— Ты уже пробовал, что ли, подступиться?
— Пробовать не пробовал, но прикинул… Он же, гад, жизнь мне сломал. Сам человека убил, а на меня свалил!
— А разве с нами не то же сделал?
— Нет, все-таки раскрою я ему башку! Повесят так повесят, а отомщу!..
На этот раз более хладнокровным оказался Ташбай, он принялся успокаивать товарища:
— Не горячись, брат, не горячись! А то до его головы не доберешься, а свою сложишь. Должен выпасть удобный случай, чтоб сразу и смыться в родные края можно было, понимаешь?
— Мне все равно, — отмахнулся Аккусюк. Родни у меня нет, приткнуться негде.
— Найдется, где приткнуться, не беспокойся! Отправимся вместе в долину Кугидели. Оженим тебя там. Только бы вырваться из рук Кужака!
— Как бы, знаешь, не угодить до этого в руки Ядкара. Тогда, считай, кончились для нас светлые денечки. Потому и надо поскорей спровадить его в преисподнюю, давно его там ждут!..
Томила Ташбая с Аккусюком жажда мести, но не дано было утолить ее. Обострялись в Казани столкновения разнородных сил и интересов, волновалось житейское море, и одна из волн вышибла наших егетов из дворца, положила конец их сравнительно благополучному существованию.
21
Расставшись с Шагалием у ворот Аталык, Шарифулла направился в ту часть города, где обитал мастеровой народ — плотники, кузнецы, каменщики, чеканщики по серебру, сапожники, портные, шапочники. Но к кому бы он ни обратился, смотрели на него не то чтобы недоверчиво, а скорей с некоторым недоумением. Каждый раз он начинал разговор с одного и того же вопроса:
— Не знаешь ли, уважаемый, человека по имени Газизулла?
— Что за Газизулла?
— Мастеровой он, вроде вас. Плотник. Где-то тут должен жить, коль не уехал в родные края.
— И-и, милок, мало ли на свете сынов адамовых с таким именем! Каждому свое чадо дорого, вот и нарекает Газизом[19]… — принимался рассуждать иной, но ничего о старшем брате Шарифуллы сказать не мог.
Кое-кто спешил отмахнуться:
— Иди, иди своей дорогой! Нет тут такого.
Один пожилой кузнец навел на след — вспомнил:
— Его и еще несколько человек взяли на работы при ханском дворце.
— Когда?
— Давно уж, не могу даже сказать, сколько лет прошло.
Шарифулла прикинул: с тех пор, как он поступил на службу в войско Сафа-Гирей-хана, тоже немало воды утекло, значит, брата могли взять на дворцовые работы. Может, он, разжившись деньгами на покупку лошади, уже отправился домой, в долину Шунгыта. Повезло, выходит, ему, в хорошее, прибыльное место попал, не мытарился, как братишка, невесть где, в чужой стране.
А может, он еще тут? Шарифулла предпринял попытку проникнуть к мастеровым, работавшим в кремле, — не удалось. Обескураженный неудачей, пошел на базар, потолкался в ряду ремесленников, занятых изготовлением всякой необходимой в обиходе мелочевки прямо на глазах покупателей. Заговорил со стариком, добрым с виду и словоохотливым, рассказал о своей заботе.
— Человеку, угодившему на ханскую службу, уже не вырваться оттуда, пока не умрет или не одряхлеет, — сказал старик. — Проще, конечно, коль умрет. Предадут земле, и все тут. Ну, а того, кто ослаб, выкинут за ворота, и такому бедняге не позавидуешь.
— Брат мой был еще крепок, не должен бы так скоро сдать…
— Э, туган, могучие, как львы, мужчины — и те на ханской службе скрючиваются. Кем он был-то, брат твой? Каким ремеслом владел?
— Плотничал он, дома и всякие другие строения ставил, даже мечеть построил.
— Ха-ай, туган, коли так — не жди его. Такого человека хан не отпустит. Видать, суждено ему там и смерть свою встретить.
Ничего утешительного Шарифулла в разговорах со случайными собеседниками не слышал, а все же, сколь бы ни убеждали его в тщетности поисков, надежды он не терял. Напротив, крепла в нем уверенность, что брат — тут, рядом, и он снова делал попытки проникнуть в ханскую крепость либо расспросить кого-нибудь из тамошних обитателей, но даже близко к воротам его не подпускали.
Кто-то сказал ему:
— А может, твой брат вовсе не там. Может, угодил на тяжелые работы — камень, к примеру, ломает, или улицу мостит, или городскую стену укрепляет…
Шарифулла с этим не согласился. Подобные работы — доля, главным образом, несчастных, с которых не спускают глаз — пленников, рабов.
Утром вооруженные плетками надсмотрщики выводят их из ночлежек, заставляют трудиться весь день, вечером опять загоняют в те сырые, душные ночлежки. Нет, не место Газизулле среди них. Как ни суди, он — мастер, значит, должен быть среди особо ценимых ханом людей. Ведь он даже мечеть построить может. Скажем, среди булгар такие мастера редки — раз-два и обчелся. Потому-то ему и обещали, что хорошо вознаградят за усердие — вернется домой с лошадью, да не одной.
Пока тыкался Шарифулла в безрезультатных поисках туда-сюда, прошло порядочно времени. Пора было ему самому где-то пристроиться. «Придется наняться к какому-нибудь богачу, а то схватят еще армаи хана, — решил он. — Лучше держаться подальше от войска. Хватит, сыт по горло…»
Но и работу искать пришлось ему довольно долго. Вид, что ли, у него был неприглядный — к кому бы ни обратился, тут же, без всяких разговоров, отказывали. Лишь хозяин платной бани, построенной на берегу Булака, за городской стеной, заговорил с ним, наконец, по-человечески, дотошно порасспрашивал и сказал:
— Ладно, поработаешь у меня. Дрова будешь рубить, баню топить, вечерами — пол и полки мыть. Но помни: только из жалости тебя беру. Коль прознает кто-нибудь из ханских доносчиков, что ты жил в плену у урусов, не миновать беды. Тебя уведут и голову снимут — все, отмучился. А ежели мою баню прикроют? Как мне быть, а? Даже на день ее закрыть — и то какой убыток! И так уж армаи этого недорезанного Кужака частенько уходят, не заплатив. Понял?
— Понял, Тагир-абзый.
— Я тебе не Тагир-абзый, а уважаемый Мухамет-Тагир-эфэнде. Понял?
— Понял, уважаемый Мухамет-Тагир-эфэнде.
— Что ты понял?
— Ну, это самое… Что армаи Кужака частенько не платят за помывку.
— Что-что? Кто не платит?
— Ну, эти… армаи Кужака.
— Какого еще Кужака?
— Ну, опять же этого самого… недорезанного Кужака.
— Это кто же тебя такому научил, а? Где ты таких слов нахватался?
— Так, Мухамет-Тагир-эфэнде, сам же ты вот только что сказал…
— Нет! Не мог Мухамет-Тагир-эфэнде сказать такое! Ты, егет, соображай, когда говоришь. Понял? Держи язык за зубами, иначе потеряешь его вместе с головой. Кхх — и нету!..
Хозяин бани движением руки показал, что значит «кхх», и продолжал:
— На тебе — одежда уруса. Скинь ее. Вон возьми мой старый бешмет. Пользуйся моей добротой. Я не жаден — не то, что всякие там мелкие базарные торговцы. Даже своей одежды не жалею для того, кто усерден в работе. Понял? Иди, наколи дров. Натаскай к утру воды. Чуть засветает — ты должен быть уже на ногах. Пока солнце взойдет и немного поднимется, баня должна быть готова. Понял?..