— Теперь все храбрые! — пробурчал еще кто-то. — А пока Сафа-Гирей-хан был жив, даже имя его произнести боялись!
— И не скажи!
— Ну что вы тут торчите?! Отошли бы в сторону!..
Братья вынуждены были выбраться из толпы. Неожиданная встреча, должно быть, спутала их мысли, некоторое время они стояли, не находя, что сказать, лишь радостно оглядывали друг друга.
— Ты… ты живой, значит… — проговорил Газизулла, проглотив подступивший к горлу комок. — А я уж думал — погиб.
— Живой пока…
— В аул наш не случилось заглянуть?
— Нет. Искал тебя, чтоб вместе отправиться.
Газизулла снял топор с плеча, приставил к ноге, сдвинул свою замызганную шапку на затылок, тяжело вздохнул.
— И никаких вестей оттуда не слышал?
— Нет. Я ведь сюда только недавно вернулся. В плену был.
— Иль к урусам угодил?!
— Угодил… Остался лежать, раненый, под Муромом, они и подобрали. С одним башкиром я там сошелся, крепко он мне помог.
— Башкиром? А я ведь у башкир жил! Как его звать-то? Где он?
— Шагалием звать. Он к своим ушел. Может, благодаря ему я и жив остался. Для урусов ведь мы — враги. Но на тех, кто в ханское войско попал со стороны, не по своей воле, они смотрят совсем по-другому. Шагали меня выдал за своего земляка, тем и спас…
Толпа уже прошла, улица опустела. Шарифулла, рассказывая на ходу о пережитом, повел брата к Тагировой бане.
Газизулла, в свою очередь, рассказал о том, что пережил он:
— Сафа-Гирей отправил меня в Имянкалу к тамошнему ногайскому хану. Не в рабство, а на время, поработать. Обещали землю, лошадь дать, когда вернусь. Не одного меня — многих туда отправили. Были и плененные мастера. В Имянкале — хвать, и всех — под запор. Заклеймить не заклеймили, а все равно и мы, вольные, оказались вроде как рабами. И спереди — охранник, и сзади — охранник, чуть что — плетками ожгут… Землю мы копали, майдан камнем замостили, всякие строения возводили. Потом заставили нас мечеть построить. Ну, думаю, теперь в родную сторонку отпустят. А вместо этого Акназар-хан дал мне пятьдесят плетей и в яму велел посадить. Очухался я в яме, тут им опять мастер понадобился — вытащили, велели работать. И опять — те же охранники и те же плетки… Ждали уж мы, когда совсем околеем, да налетели однажды башкиры и вызволили нас. Видать ногайский хан им тоже сильно досаждал. Налетели, значит, все — вооруженные, схватились с ханской охраной, разогнали ее. Один егет распахнул дверь нашего зиндана, кричит: «Выходите!» Мы растерялись. Егет опять: «Вам говорю, живей выходите! Дуй, кто куда хочет! Да больше в ханские когти не попадайся!» Ну, мы и разбежались, кто куда. Тот егет еще крикнул: «Поминайте добрым словом Биктимира!». В красном углу сердца храню я это имя. Век не забуду…
То ли заново переживая все, что выпало на его долю в Имянкале, то ли задумавшись о своем избавителе-башкире по имени Биктимир, Газизулла помолчал.
— Да, браток, такое довелось отведать, что и врагу не пожелаешь, — заключил он свой рассказ.
— Вот ведь как получилось: Шагали звал меня с собой, к башкирам, я остался тут, чтоб отыскать тебя, а ты, оказывается, был там…
— Так-то оно так, да ведь не в гостях был. Кабы я среди башкир подольше вольно пожил, может, и стал бы для них своим… Но долго оставаться там я не мог. Опасно это было. И не только для меня самого, но и для тех, кто давал мне приют. Человек тебя пожалеет, приветит, а ты на него беду навлечешь! Нельзя так, браток. На добро добром надо отвечать. Я спешил. Хотел было в свой аул вернуться, да как с пустыми руками вернешься, зачем? С голоду помирать? Повернул сюда… Но ладно об этом! Расскажи, что ты повидал. Как там урусы? Говорят, царь Иван все ближе к Казани подступает. Что он с нами сделает, коль сюда придет — вот о чем надо подумать.
— Да что он сделает! Таких, как мы, наверно, не тронет.
— Ай-хай! А ежели он прижмет даже позлей, чем Сафа-Гирей?
— Не знаю… Мне так не показалось.
— А с чего ж тогда ты прикрывался этим твоим башкиром?
— Так ведь, абзыкай, войско Сафа-Гирея урусам житья не давало. Поэтому они татар ненавидят.
— Мы не татары, мы — булгары.
— Для них тут разницы нет. Воин Сафа-Гирея — значит, враг. На человека из другой страны, угодившего в казанское войско не по своей воле, они смотрят по-другому, я тебе уже говорил об этом. Попавшего со мной в плен Шагалия они вскоре отличили… Ладно еще, с его слов и меня посчитали башкиром.
— Выходит, и нам, булгарам, пощады не будет… А говорят, будто бы царь Иван объявил: народам, которые сами отойдут от Казанского ханства под его крыло, уменьшит ясак. И они будто бы смогут жить так, как хотят. Будто бы обещал оставить им их земли и воды и мечетей не трогать, — вера, мол, у них сохранится своя…
Глаза Шарифуллы хитровато блеснули.
— Это верно, абзый. Верно, что царь Иван так пообещал.
— Когда, где? Кто слышал?
— С человеком, слышавшим это, я и жил там, и вернулся оттуда.
— Прямо твоему башкиру сам царь и сказал?
— Не только сказал — бумагу дал. Письмо. И не одно…
— Посмотреть бы на это письмо хоть одним глазом! Тогда бы я поверил. А так что? Пустые слова!
— Есть у меня, абзый, есть письмо! Шагали и мне оставил. Вот…
Они уже стояли во дворе бани, забранном высокой оградой. Шарифулла, настороженно глянув по сторонам, вытащил из-за пазухи кожаный сверточек, развернул и протянул брату лист бумаги, испещренный знаками письма. Газизулла, конечно, не мог понять, что значат эти знаки — не умел читать. Он повертел листок и даже погладил его рукой, будто шкурку пушного зверька.
— А ты давал кому-нибудь прочитать? Знаешь, что тут сказано?
— Нет, не давал. Опасно ведь, абзый. Заметит недобрый человек, донесет — недолго и в зиндан угодить, да еще с исполосованной спиной.
— То-то и оно! Ладно еще, коль в зиндан посадят, а то ведь и повесить могут. Слово «урус» тут прямо-таки в дрожь вгоняет…
Газизулла опять помолчал.
— Как же с этой бумагой быть? — подумал он вслух. — Порвать, сжечь? Жалко! Может, в ней что-нибудь нужное нам сказано. Узнать надо!
Поскольку даже и в самой Казани умеющие читать были редки, братья надумали последить за посетителями бани. Коли у человека на голове чалма или феска, значит, разбирается в письме. Можно кого-нибудь из таких людей остановить в укромном месте и заставить прочитать, что царь Иван пишет.
Но как назло, посетителей в этот день оказалось мало. Лишь к вечеру появился человек в феске. Когда он помылся и пошел в город, Газизулла последовал за ним, затем догнал и затащил в тихий переулок.
Человек в феске оказался не то глуповатым шакирдом, не то начинающим хальфой[22]. Услышав, что речь идет о письме, он попробовал поторговаться:
— Известно всякому: письма бесплатно не пишутся.
— Не написать надо, а прочитать, — пояснил Газизулла.
— И бесплатно не читаются, ибо драгоценно слово начертанное…
Однако, увидев вынутый Газизуллой из-за пазухи сверточек, человек в феске сам выразил нетерпеливое желание поскорее прочитать чужое письмо.
— Ну, давай, давай, коли так, — заторопил он и выхватил листок. — Посмотрим, что тут. Бисмиллахирахман иррахим!..
Человек в феске старательно, будто ученик, показывающий учителю, сколь он усерден, прочитал нараспев на языке тюрки:
«Почтенные мусульмане, грамота сия великим падишахом Русии, Иваном-царем Васильевичем того ради учинена, чтоб шли вы без стеснения и опаски под мое крыло. Я веру вашу и обычаи ничем не притесню, а жить вам по-своему и молитвы творить по-своему. И землями вашими и водами владеть вам по вашему же разумению. И ясаку на вас положу поменее. И скоту вашему, и скарбу вашему убытку не быть. Идите все по своей воле под мое крыло, и будет вам воля. Сие великий падишах Русии, царь Иван Четвертый Васильевич собственной рукой затвердил».
Прочитал человек в феске письмо и тут же каким-то неестественным голосом выкрикнул:
— Аллах велик и всемогущ! Газават! Газават!
Газизулла сердито выдернул письмо из его руки.
— Не ори, дурак! Людей же перепугаешь. Народ еще сбежится.
Человек в феске не внял его словам, продолжал:
— Аллах велик, да поможет он нам! Газават! Газават!
Газизулла взял шакирда ли, хальфу ли за горло, чуть-чуть придушил. Тот затрясся, задергался.
— Будешь еще орать?
— Нет, эфэнде, нет, не буду… Отпусти! Он хороший, очень хороший…
— Кто хороший?
— Царь урусов. Только отпусти!
— А кто у тебя, безмозглого, спрашивает, хороший он или нет? Не вздумай опять заорать. Слышишь?
— Слышу, эфэнде, слышу. Да распахнутся перед царем Иваном врата рая!
— Это и без тебя решится. Все в руках божьих, верно?
— В божьих, эфэнде, божьих.
— Так чего ж ты, раз в божьих, горло дерешь?
— Не буду, эфэнде, не буду! Я только хотел сказать, что царь урусов — хороший человек.
— Вот заладил! Что же в нем хорошего-то?
— Этого я не знаю, эфэнде. Знаю только то, что черным по белому написано.
— Тут и впрямь много хорошего написано. Земли и воды обещает, понял? Волю обещает. Ясак убавить обещает. А что нам дал казанский хан? А? Шиш мы от него получили!
— Верно, эфэнде, верно: шиш получили.
— Ну и дурень ты, оказывается! А еще читать умеешь! Откуда у тебя это уменье?
— Аллах меня им наградил, эфэнде. Я каждый день все пять намазов творю, ни одного не пропускаю. Встал на путь служения аллаху.
— Ну, иди, коли так. И зря больше горло не дери. Слышишь?
— Слышу, эфэнде… Хуш!
— Постой-ка! Вздумаешь болтать про письмо — шею сверну. Держи язык за зубами. Понял?
— Понял, эфэнде.
— А теперь пропади с моих глаз!
Человек в феске, как говорится, мгновенно скрылся и мгновенно же вернулся в переулок со стражником. Но «врага ханства» там уже не было.
Человек в феске довел историю с письмом царя Ивана до сведения сеида Кулшарифа. В городе усилились слежка, обыски. Сыщики и стражники обошли все переулки, все вызывавшие хотя бы малейшее подозрение уголки. Добрались и до Тагировой бани. Похватали много ни в чем не повинных обывателей. Но того, кого искали, не нашли.