Газизулла с Шарифуллой исчезли. Будто сквозь землю провалились.
24
Казань жила всякого рода толками, слухами, предсказаниями, догадками. Слух рождался за слухом, будоража народ. Вдруг и Казань, и ее окрестности облетела поразительная новость: оставшаяся не у дел ханбика решила уехать в город Касимов, выйти замуж за Шагали-хана, иначе говоря — принять покровительство царя Ивана.
До самого последнего момента Суюмбика держала свои намерения в секрете, мало кто при дворе был посвящен в ее планы. Ханбика тайно снеслась с Москвой и, лишь получив весть, что за нею прибудет специальный царский посол князь Оболенский, официально объявила об отъезде. Даже такие придворные, как Камай-мурза, с кем Суюмбика порой советовалась, были удивлены ее решением. Кое-кто искренне жалел ханбику, выражал ей сочувствие. Сеид Кулшариф хранил молчание, пожелав в душе, чтоб обратного пути ей не было: «За грехи свои наказана…»
Внешне Суюмбика нисколько не переменилась. Тщательно, как всегда, одевалась и, не смотря на зрелый уже возраст, выглядела миловидной, привлекательной женщиной. При разговорах с Гуршадной она даже шутила и от души смеялась.
В один из вечеров служанки под ее приглядом приготовили к отъезду то, что она нашла нужным взять с собой: шелковые и атласные платья, бархатные и парчовые камзолы и еляны, головные уборы, украшенные золотым шитьем и кистями.
В общем-то никогда не скупившаяся, Суюмбика в эти дни была особенно щедра. Раздала свою слегка поношенную одежду прислуге, которой предстояло ехать с ней, одарила кормилицу Утямыш-Гирея, выделила долю и прислуге, остающейся в Казани: «Помолитесь за меня, пожелайте мне скорого возвращения».
Прибытие направленного царем Иваном посольства во главе с князем Оболенским и многочисленной посольской охраны вновь взбудоражило весь город. По Казанке поднялась вверх по течению предназначенная для ханбики, разукрашенная затейливой резьбой ладья, причалила неподалеку от ханского дворца. В это время наследник казанского трона Утямыш-Гирей беззаботно восседал на руках няньки, а его озабоченная мать раздумывала, как ей обставить прощание с Казанью.
Князь Оболенский не торопил Суюмбику, хотя и заметил при встрече, что путь предстоит не близкий и желательно, конечно, совершить его, пока стоят погожие дни.
— Я ведь не на один день уезжаю, князь, — ответила Суюмбика. — Надолго уезжаю. Поэтому должна попрощаться не спеша.
Сказав «надолго», она испуганно подумала: «Не пришлось бы это слово на миг, когда ангелы произнесли: «Аминь!» Нет, ненадолго — даст аллах, скоро вернусь».
— Должна попрощаться не спеша, — повторила Суюмбика, стараясь отогнать тревожные мысли. — Нелегко мне, князь, — расстаюсь с городом, который я люблю. Здесь прошла моя молодость. Здесь покоится мой дорогой супруг…
Она чуть не сказала: «…покоятся два моих супруга». Так уж устроен человек: лезут в голову всякие ненужные мысли, когда ему вовсе не до них. Она упомянула «дорогого супруга» и тут же внутренне напряглась, вспомнив минувшую тяжелую ночь, проведенную с Кужаком. Чтобы скрыть душевную смуту, Суюмбика вынуждена была улыбнуться Оболенскому.
— Ваша воля… — сказал князь.
— Я должна проститься с могилой моего любимого мужа Сафа-Гирей-хана, — продолжала Суюмбика, а мысли ее все еще были заняты минувшей ночью, бурным разговором с Кужаком. «Вот с кем тяжелей всего мне расстаться. Ах, взбалмошный мой Кужак! Разбушевался, бедняжка…» Кужак бушевал: «Я твоему Шагали-хану голову оторву!» Еле успокоила его: «Где б я ни была, когда б ни вернулась, я — твоя и только твоя!» И как сладостно было примирение после ссоры!..
Сафа-Гирей был похоронен возле придворной мечети, где покоились тела самых знатных людей ханства. Его усыпальница выделялась, как выделяется среди старых зданий недавно построенный дворец. Придворные часто видели Суюмбику около усыпальницы мужа, но долго там она не оставалась: постоит, бывало, немного, будто бы творя молитву, и уйдет. А теперь, перед отъездом, пришлось задержаться надолго, притом стоять на коленях.
Суюмбика попросила сеида Кулшарифа сотворить возле усыпальницы молитву за упокой души Сафа-Гирея. Сеид, хотя и знал, что ханбика невоздержанна в плотских утехах и в мыслях греховна, просьбу ее не отверг. Неудобно, нельзя было отказаться от службы, связанной с именем божьим. К тому же учел сеид, что суры корана над могилами, если еще и побольше слушателей собрать, прозвучат весьма впечатляюще и с немалой пользой для него самого. Словом, Кулшариф исполнил свой долг старательно, не просто заупокойную прочел, а затеял целое действо и так играл голосом, что даже бухарцы, строгие ревнители ислама, нашли бы это богослужение вполне удовлетворительным.
Суюмбика долго стояла перед усыпальницей мужа на коленях, а поднявшись, вдруг увидела в стороне безмолвную толпу народа. Она не знала, что Кулшариф распорядился открыть для верующих доступ в кремль, и не слышала, как за ее спиной собралась эта толпа. Всякая неожиданность пугает человека. Суюмбика испугалась, ноги у нее будто стали ватными. Уж не задумано ли что-нибудь недоброе против нее и ее сына?..
— Что за люди? Зачем они здесь? — спросила она так тихо, что только Кулшариф услышал.
— Их привлекло заказанное тобой моление. — Чуть подумав, хранитель веры счел нужным добавить: — Они пришли послушать священные суры корана, ибо эти суры — суть откровения, озаряющие душу божественным светом.
Испуг прошел, глаза Суюмбики радостно блеснули, словно получила она очень приятную весть. «Нет, уважаемый Кулшариф, — мысленно возразила Суюмбика, — не твое блеяние пришли они слушать, а чтоб на меня посмотреть, со мной попрощаться!»
Она хорошо знала, как следует вести себя в подобных обстоятельствах, и верно угадала, чего ждет от нее толпа зевак. Им нужно зрелище и нужно впечатляющее слово! И она должна воспользоваться случаем, чтобы усилить в народе сочувствие к себе, оставить в его памяти глубокий след. «Такой случай, может быть, больше никогда не представится, — подумала она. — Народ Казани должен услышать от своей прекрасной ханбики незабываемые слова, которые и после ее смерти передавались бы из уст в уста».
Выражая всем своим видом сдержанную гордость и целомудрие, Суюмбика шагнула к усыпальнице, встала на то место, где только что в молитвенном усердии воздевал руки Кулшариф. Постояла некоторое время недвижно, дала толпе возможность полюбоваться стройной своей фигурой и громко для нее же, для толпы, произнесла:
— Прощай, Сафа-Гирей, любовь моя! — Помолчав, — не потому, что не находила слов (все уже было обдумано), а чтобы произвести на слушателей как можно большее впечатление, — Суюмбика продолжала: — Великодушная Казань не забудет тебя! — Тут в ее голосе послышалось будто бы еле сдерживаемое рыдание. — Никогда не забудет! Ты был соколом на троне, соединил славу с милосердием, доблесть с беспощадностью к врагам веры нашей и страны нашей…
Нанизав на нить красноречия множество такого же рода достоинств покойного хана, Суюмбика рассчитанно пала на землю, якобы забилась в плаче, то вскидывая, то обессиленно роняя голову, запричитала:
— Зачем ты оставил свою любимую ханбику страдать здесь? Возьми меня к себе! Возьми!..
Одна из служанок и охранник кинулись к ней, подняли с земли. И лишь они заметили, что глаза ханбики, как ни странно, сухи.
А что касается народа… Он, бывает, суров, порой — жесток, но он и жалостлив. Он может справедливо покарать, но умеет и прощать. Еще недавно народ осуждал Суюмбику за ее легкомысленную связь, проклинал за то, что позволила чужакам из Крыма топтать казанские улицы, бесчинствовать, грабить, терзать ни в чем не повинных людей, но узнав о горестном ее положении, о предстоящем отъезде на чужбину, не мог не посочувствовать ей. Возбуждению жалости в народе поспособствовали и распущенные служителями веры пугающие слухи. Говорили, будто бы ханбику с вожделением ждет сам царь Иван. Будто бы намерен он лишить ее своей веры, заставит креститься и молиться ложному богу, заточив в зиндан не зиндан, а в крепость по названию «монастыр». И всякое другое говорили, что жалило сердца простодушных казанцев. А когда те, кто увидел Суюмбику у могилы Сафа-Гирея и услышал ее плач, наперегонки понесли по городу все более приукрашиваемые свидетельства очевидцев трогательного события, воображение доверчивого народа и вовсе распалилось.
Провожать Суюмбику поднялась, можно сказать, вся Казань. От ханского дворца до кремлевских ворот по обе стороны дороги выстроились ремесленники, базарный люд, путники, случайно оказавшиеся в этот день в Казани. За воротами прихлынула к появившейся в сопровождении служанок ханбике толпа женщин. Толкаясь, переругиваясь и плача, женщины проводили ее до Казанки, где, ткнувшись носом в берег, ждала ладья.
Решив усилить в сердцах казанцев сочувствие, вызванное лицедейством у могилы Сафа-Гирея, Суюмбика перед тем, как сесть в ладью, крикнула провожающим:
— Не забывайте меня, родные мои, вспоминайте, когда на душе у вас будет тяжело!
Ее надежда на то, что скоро вернется и снова завладеет казанским троном, ни на капельку не убавилась, но сказать об этом набежавшему на берег народу она не могла, да и не считала нужным. Пусть в его душе останется жалость, сострадание к ней! Когда понадобится, она воспользуется этим чувством.
Из толпы женщин, в особенности оттуда, где сбились в кучки сердобольные старушки, все слышнее доносились плач и стенания. Суюмбика подлила масла в огонь.
— Прощайте, дорогие мои! — проговорила она слегка дрожащим, с отзвуком рыдания голосом, уже испытанным у могилы мужа. — Прощай, лучезарная Казань! Не забывай свою любящую, свою несчастную ханбику! Не дай врагам открыть твои ворота, не дай им ступить на близкие моему сердцу улицы!..
Еще какие-то прощальные слова говорила Суюмбика — народ не все расслышал. Кто-то плакал, кто-то что-то выкрикивал, кто-то даже свистел.
Суюмбика и взятые ею с собой няньки, ашнаксы, слуги и служанки заняли свои места в ладье. Гребцы взмахнули веслами, и провожаемая гомоном собравшихся на берегу казанцев ладья поплыла в сторону Великой Идели — Волги. Следом тронулось русское посольство.