25
Выйдя из кремля, Ташбай оказался в чужом, непривычном ему мире. До сих пор он был человеком подначальным, что он должен делать — решали другие, он к этому привык. А теперь ему предстояло думать, решать, действовать самому, и самостоятельность смущала его, как смущает поначалу новая одежда. Веря и не веря тому, что может идти, куда хочет, опасливо поглядывая по сторонам, Ташбай дошел до базарной площади. Не встретит ли среди съехавшихся из далеких краев людей кого-нибудь из родных мест или, по меньшей мере, не услышит ли весть, долетевшую оттуда — вот какая мысль привела его на базар.
Ташбаю не довелось видеть казанский базар во времена, когда торговля процветала и эта площадь кишмя кишела разноплеменным народом. Не тот теперь стал базар. Не только гостей из дальней дали, но и приезжих из селений, расположенных под самым, что называется, носом Казани, заметно поубавилось. Многие предпочитали сидеть в это смутное время дома. Одни, зная повадки Кужаковых воинов, боялись ограблений, других пугали доносчики: сорвется ненароком с языка острое словцо о нынешних порядках — отведаешь плетей. Только взятые нуждой за горло ремесленники да коробейники сновали туда-сюда, надеясь обменять свой нехитрый товар на хлеб, на соль, на молоко… Да еще воинов толкалось несчетно. Куда ни глянь — армай.
Хотя торговля захирела, нельзя сказать, что суеты на базаре стало меньше. Просто нет теперь солидных купцов и степенных покупателей, любивших неспешно пройтись вдоль торговых рядов, посмотреть, где что продается, затем, вновь и вновь возвращаясь к приглянувшемуся товару, поторговаться не столько, может быть, ради выгоды, сколько ради красноречия. Теперь обе стороны, и продающая, и покупающая, перекинувшись парой слов, спешат дальше. Все охвачены каким-то беспокойством. В последнее время это беспокойство заметно возросло. Однако базар остается местом, куда люди идут, чтобы узнать новости и обменяться мнениями. Базар невнятно гомонит. А если вслушаться — одни сочувственно толкуют о Суюмбике, другие выражают недовольство Ядкаром, незванно-непрошенно севшим на Казанский трон, третьи костерят постылых Кужаковых армаев, нет-нет да задевая едким словцом имя и самого Кужака.
Стоят люди кучками, галдят, спорят — горячатся, а то и за грудки хватаются, но, завидев поблизости ханских стражников или армаев, тут же расходятся. Шум, спор, галдеж возникают уже где-нибудь в другом уголке.
От жалостливых разговоров базарного люда о Суюмбике у Ташбая вдруг сердце защемило. Ему захотелось объявить всем: «А я ее близко знаю! Я ханбику и ее сына охранял! Она мне тайное дело поручила и выпустила на волю, только я поручение еще не выполнил, вот надо отправляться в путь…» Но не то что объявлять — думать об этом было опасно. Бывает, думаешь, думаешь — и проговоришься!
Ташбая порадовало, что о Суюмбике люди говорят доброжелательно. Он испытывал к ней теплое чувство еще тогда, когда состоял в охране Кужака. Кужак ведь его и человеком-то не считал, даже, может быть, и не догадывался, что охранники тоже нуждаются в каких-нибудь развлечениях, удовольствиях, и видеть хоть издали статную, красивую ханбику было для Ташбая одним из редких удовольствий. А после того, как Суюмбика доверилась ему и освободила от власти Кужака, душа егета отозвалась искренней благодарностью к ней.
Порадовало его и то, что Ядкар-хана казанцы дружно бранят, больше того — ненавидят. «Выходит, злодей везде остается злодеем, он и тут успел себя показать». Услышав разговор о хане, Ташбай приостанавливался, его так и подмывало подать голос, тоже ругнуть подлого баскака, оказавшегося на казанском троне.
Имя Ядкар-хана напомнило Ташбаю об оставшихся в дворцовой охране товарищах. Там трое его соплеменников-минцев, один егет из племени Бурзян, один — из племени Тамьян… Там и Аккусюк, пострадавший из-за коварства того же Ядкара. «Сильно зол Аккусюк на хана, как бы сгоряча не сгубил себя!..»
Перед уходом из кремля Ташбаю не удалось повидаться с ними, попрощаться. И в обычные-то дни они виделись редко, такая уж у охранников служба: пока один чью-то дверь сторожит, другой спит, как убитый, после бессонной ночи, третий — на побегушках. А тут счастье выпало, впереди — воля, Ташбай полетел в город выпущенной из клетки птицей. Только на базарной площади спохватился: а как же они, его товарищи, с кем вместе он бедовал? И как же он сам без них? Как в столь неблагополучное время отправишься в путь без спутников?
Выходило — он не готов уйти из Казани. Не отпускала еще его Казань, взбулгаченная, жившая в ожидании каких-то, неясных пока, перемен в своей судьбе.
Никого из родных краев в базарной толчее Ташбай не нашел. Потеряв полдня впустую, пошел назад, к кремлю. Надо было все-таки повидаться с товарищами. Может, они решатся на побег? Но то, что не удалось утром, теперь оказалось вообще недостижимым. Медную бляшку — знак принадлежности к дворцовой охране — у Ташбая перед уходом отобрали, поэтому обратно его попросту не пропустили. Он даже попытался подкупить охранника, стоявшего у ворот, сунул ему деньги. Тот деньги взял, живенько спрятал, а пропустить не пропустил.
Что делать? Говорят, растерянная утка задом наперед ныряет. Ташбаю пришло в голову обратиться за помощью к Гуршадне-бике. Ведь он побывал в ее доме с самой Суюмбикой, отнес загадочный сундучок. Зная, что он — человек, удостоенный доверия ханбики, Гуршадна-бика должна помочь ему!
Но владелица непристойного заведения занимала еще и должность смотрительницы ханского гарема. Застать ее дома было нелегко. В эти полные беспокойства дни она предпочитала дому дворец. Кто знает, вдруг туда придет какая-нибудь важная весть, а она останется в неведении! Как-никак она тоже ответственна за состояние дел во дворце, в ее руках — особое богатство, особое достояние ханства. В случае чего, а прямо сказать, так в случае осады Казани врагом или даже вступления его в город, она должна сберечь это богатство, позаботившись, конечно, и о сохранении своего знаменитого заведения.
Словом, не смог Ташбай повидаться с Гуршадной-бикой. Толкнулся он туда, толкнулся сюда и в конце концов оказался возле Тагировой бани.
К бане его привела все та же мысль о товарищах. Увидев гурьбу дворцовых охранников, направлявшихся к окраине города, Ташбай последовал за ними. Подумал — на озеро Кабан идут купаться, а те свернули к Булаку. Попариться, выходит, захотелось. В баню с ними он не мог попасть. Когда моются охранники хана, никто более туда не допускается, такой порядок. Пришлось ждать, когда выйдут.
Присесть было не на что, Ташбай растянулся на травке в сторонке от входа. Его тут же заметил охранник, оставленный, должно быть, стеречь вещи остальных.
— Эй, ты что тут разлегся? Что высматриваешь? Дуй отсюда!
— Я жду, когда вы выйдете. — Ташбай поднялся, приблизился к охраннику. — Дело есть…
— Какое у тебя может быть дело к ханской охране! Иди, иди, проваливай по-хорошему!
— Правду говорю — дело есть, — продолжал Ташбай, подойдя, вместо того, чтобы проваливать, еще ближе. — Ты охранника по имени Аккусюк не знаешь?
— Нет! Не слышал о таком! Катись, говорят, тебе, отсюда!
— Да не гони ты, погоди!..
Ташбаю хотелось сказать: «Совсем недавно я был в таком же, как ты, положении. Не важничай, мы ведь с тобой — свои люди». Но скажешь, так вряд ли поверит. Из дворцовой охраны просто так не отпускают. От этой службы только смерть избавляет: либо сам помрешь, либо повесят. Ну, могут еще на войну отправить. А если обнаружится, что ты ускользнул каким-нибудь иным путем, вернут и для начала посадят в каменную темницу…
— Слушай, я серьезно. Я тебе денег дам… — Ташбай хлопнул рукой по карману.
Охранник, глянув на него свысока, будто бы нехотя согласился:
— Ну, давай… Сразу бы сказал! А то — «дело есть»! Кто нынче даром дело делает? Не тяни, не тяни, живей!..
Только спрятав серебряную таньгу, охранник принялся выяснять, за что ее получил.
— Как, говоришь, его звать-то?
— Аккусюк! Аккусюком его звать. Там он у вас, в дворцовой охране. Есть там и другие мои знакомцы, но найти их будет потрудней, а этот — видный такой…
В этот момент дверь предбанника распахнулась, выскочил еще один охранник.
— О чем разговор? — весело полюбопытствовал он.
— Да вот егет о своем знакомце спрашивает.
— А что со знакомцем стряслось?
— Ничего не стряслось. Просто, говорят, новый хан в гости его позвал.
— Хы! Угощает, значит.
— Угощает. То, говорят, кулаком по башке, то плеткой по спине…
— Славное угощение!.. — подхватил второй охранник, человек, видать, словоохотливый.
Видя, что разговор сводится к пустому зубоскальству, Ташбай попытался повернуть его к своему делу.
— Мы с ним из одних мест. Вот собрался я туда, в родные края, и думаю: может, надо что от него родичам передать или отцу-матери просьбу какую…
— Ты соображаешь, что говоришь? — возмутился только что зубоскаливший охранник. — Как мы его отыщем среди стольких людей? Да ежели и отыщем, как он к тебе вырвется? Голова-то у тебя хоть немножко работает?
— Ты уж так, сразу, поперек не вставай, — принял сторону Ташбая первый охранник. — Зачем человека надежды лишать? Он деньги дает…
— Деньги? — заинтересовался словоохотливый охранник, бросив на Ташбая недоверчивый взгляд. — Золото? Серебро?
— Коль надо, я и тебе дам, — сказал Ташбай и вытащил из кармана еще одну монету. — На, возьми, пожалуйста!
— Вот это — что надо! — одобрил охранник. — За деньги не то что земляка твоего — иголку в стогу сена можно отыскать! Как, говоришь, его зовут?..
В это время шумно вывалились из бани другие охранники.
— Кто тут деньги раздает? — закричал один из них. — И про нас не забудьте! Мы тоже — рабы божьи!
— На, туган, возьми и ты.
— А мне?
— На и тебе!
— А мне?
— На!..
Он роздал все свои деньги, оставив себе на всякий случай лишь пару монет.
— Пользуйтесь на здоровье!