Охранники смотрели на него с некоторым удивлением: уж не тронутый ли слегка этот егет? Кто-то из них сказал нерешительно:
— Возблагодарим, что ли, братцы, всевышнего?
Все взмахнули руками, мазнули ладонями по щекам:
— Аллахи акбар!
Охранник, который первым увидел Ташбая и пытался отогнать его от бани, теперь сказал миролюбиво:
— Будь спокоен, постараемся отыскать этого… как его, Аккусюка. Не забудь, братва, — Аккусюк!
— Уж, пожалуйста, скажите ему: пусть найдет возможность заглянуть сюда, к этой бане.
Я буду ждать тут. Может, охранники, вот как вы, захотят помыться, и он с ними придет, может, один сумеет выбраться…
Оставив Ташбая у входа в баню, новые его знакомцы шумной гурьбой ушли в город.
Ташбай нисколько не сожалел о том, что раздал полученные от Суюмбики деньги. Прежде он никогда не имел денег, не умел обращаться с ними, и мешочек с серебром тяготил его: вдруг потеряет или украдут! Теперь он почувствовал облегчение. Хорошо, что деньги достались таким же, как он сам, бедолагам. Кто-кто, а уж Ташбай на себе испытал всю тяжесть подневольной жизни в ханской охране. Все равно деньги разошлись, распылились бы, а так хоть людей порадовал! И самое главное — это, может быть, поможет ему вызволить товарищей. Пришлют Аккусюка, так с остальными связаться будет не трудно. Об одном только он не подумал: коль Аккусюк найдет возможность прийти и как-нибудь удастся вызволить других, денег на дорогу не осталось. Но ничего, все образуется, лишь бы они оказались на свободе.
Да, надо ведь еще найти себе приют, да такой, чтоб не спускать глаз с бани, раз уж назначил встречу возле нее. Надо все время крутиться рядом с ней. Как быть? А просто: поклониться хозяину бани, наняться к нему на работу!
…Мухамет-Тагир-эфэнде, оглядев его с головы до ног, спросил:
— Откуда ты пришел?
— Ниоткуда. Тут живу.
— Врешь, небось! Знаю я вас! Воровал? У меня не своруешь, не надейся. Порядок у меня такой: с темна дотемна — на ногах. Понял? Иди, берись за дело!..
В ожидании Аккусюка Ташбай проработал около недели. Измотала его эта работа похлеще, чем охранная служба. Наконец, терпение у него лопнуло — плюнул на баню и пошел в город.
А в городе произошло или должно было произойти что-то необычное. Из переулков на улицу, по которой шел Ташбай, стекался народ. Вскоре он уже шагал в толпе, стараясь понять, куда направляются люди, зачем, чего хотят. Но понять что-либо по обрывкам разговоров было трудно, и он обратился к человеку, шагавшему рядом:
— Что, агай, случилось? Куда люди идут?
Тот почему-то не ответил, отозвался другой — долговязый, пожилой мужчина:
— Хан устроил зрелище для народа, велено посмотреть.
— Как это — «устроил зрелище»?
— Разве ты, сынок, не знаешь, как устраиваются ханские зрелища? Берут, к примеру, тебя, надевают на шею петлю и вздергивают на столб, чтоб все увидели твой светлый лик.
— Что — повесили кого-нибудь?
— Именно, сынок. Сам вот увидишь.
— А за что? За что повесили-то?
— На хана, говорят, руку поднял, на нашего высокочтимого нового хана.
— Как поднял?..
— Ну, как… Убить нацелился, да не сумел, бедняга.
— Почему?
— Ты, егет, прямо-таки как дитя!.. Ума, выходит, не хватило, вот почему!
И Ташбай, и человек, отвечавший на дотошные его вопросы, замолчали. Верней, пришлось прервать беседу. Где-то впереди люди остановились, а идущие сзади напирали, толпа уплотнилась. Долговязый дядька с Ташбаем выбрались в сторонку. Ташбай не вытерпел, опять спросил:
— А где его схватили?
— Там, где кинулся на хана, где же еще!
— А с чем кинулся?
— Не с топором, наверно. Он сам был в охране, — пояснил дядька и, понизив голос, добавил: — Я бы на его месте хороший нож всадил…
У Ташбая сердце сжалось в недобром предчувствии. Неужто?.. Он не успел додумать, собеседник потянул его вперед:
— Гляди, вон он, человек, поднявший руку на самого хана!..
Ташбай взглянул туда, куда указал дядька, и замер. На перекладине виселицы, поставленной на площади перед воротами ханской крепости, висело, покачиваясь, очень знакомое ему тело.
— Аккусюк! — вскрикнул Ташбай.
— Молчи! — дернул его за рукав спутник и потащил назад. — Ты знаешь этого человека? — негромко спросил он, немного погодя.
— Да. Мы с ним…
— Ш-ш-ш! Смывайся-ка поскорей отсюда. Как бы «ханские глаза и уши» не сцапали тебя!
Ташбай уже двинулся было по той же улице в обратную сторону, как дядька догнал его.
— Пошли-ка вместе, а то и впрямь голову потеряешь…
К ним присоединился еще один человек, все время безмолвно следовавший за смелым незнакомцем.
26
Устроенное ханом страшное зрелище потрясло Ташбая, долго он не мог прийти в себя. Мир для него померк. Бледный, в лице ни кровинки, шагал он, с трудом превозмогая внезапную слабость, охватившую все тело, точно после тяжелой болезни. Может быть, он разрыдался бы, как ребенок, но постеснялся заботливого своего спутника. Отвернувшись от него, Ташбай проглотил стоявший в горле комок, сказал горестно:
— Говорил я ему: не горячись! Не послушался…
— Откуда ты его знаешь?
— Да как не знать! Мы вместе угодили в ловушку. Там, в охране, есть и другие мои товарищи…
Ташбай рассказал, что пришлось им пережить. Два его спутника слушали, не перебивая, лишь сочувственно поглядывая на него.
— Надо же! — воскликнул старший из спутников, когда Ташбай закончил свой рассказ. — Кто бы мог подумать, что на казанской улице мне встретится егет из башкир! Я ведь недавно вернулся из ваших краев. В Имянкале горе мыкал, на тамошнего хана работал. Вроде вас в неволе жил… Хотел по пути домой в Казани маленько разжиться, да видишь, какие тут дела! Кругом грызня да резня. Что ни день — секут да вешают. Куда теперь податься? Ладно еще вот брата встретил. Много лет не виделись. Оба нарадоваться не можем. Вместе домой уйдем…
— Счастливые, значит, вы, — вздохнул Ташбай. — А я — когда еще доберусь до родных мест… Товарищей бы вызволить! Что я один могу?
— Нельзя тебе тут оставаться. Никак нельзя, раз вы с Аккусюком приятелями были. Дознаются — не миновать беды. В каменоломню отправят, камня им сейчас много надо. Сам видишь — стены укрепляют, войска царя Ивана боятся. Так что уходи! А то айда с нами, махнем к нам, на Горную сторону, в долину Шунгыта!
— А что мне там делать?
— Переждешь, пока эта заваруха кончится. Станет поспокойней — поворачивай оглобли, куда хочешь. Так, Шарифулла? Ты что все молчишь?
— Так, Газизулла-абзый.
— Но надо все хорошо обдумать. Когда тронуться в путь. Где через Идель переправиться. И на этом, и на том берегу рыщут ханские псы. Лучше всего, по-моему, переправиться ночью. Так, Шарифулла?
— Так, абзыкай, так! Я во всем с тобой согласен. Только бы вместе быть, больше не разлучаться!
Газизулла, оказывается, жил у старого своего знакомого — плотника. Чтобы не стеснять хозяина, устроил себе лежанку в дровяном сарае, — благо, погода стояла теплая. Поздней к нему перебрался Шарифулла. А теперь туда же они привели и Ташбая.
Случайно встреченные на улице люди отнеслись к нему как к родному, и Ташбай быстро сблизился с ними. Помогло сблизиться и то, что старший из братьев знал милые сердцу Ташбая места, охотно поддерживал разговоры о долинах Караидели и Агидели, а младший как о лучшем своем друге вспоминал о башкирском егете, с которым сошелся в плену. Шарифулла показал оставленное ему другом письмо, рассказал, о чем идет в нем речь, и о том рассказал, как Газизулла, заставив человека в феске прочитать это письмо, едва не попал в беду.
А у Ташбая за пазухой лежало другое письмо, доверенное ему Суюмбикой. Мысли о невыполненном обещании и о товарищах, которым не смог помочь, не давали ему покоя. Он долго колебался, прежде чем согласился отправиться с новообретенными друзьями на Шунгыт.
Через несколько дней после знакомства, ближе к вечеру, они вышли втроем из города и пошагали в сторону Волги.
Волга… Великая могучая Идель…
Неоглядно разлившись весной, в половодье, напомнив о своем могуществе, теперь она уже вошла в берега, и напоенная ею земля вспенилась зеленью. С утренней зорьки до вечерних сумерек в прибрежных зарослях и рощах не умолкают птичьи голоса. Деловито, по-хозяйски отсчитывает кому-то лета кукушка. Она и впрямь хозяйка этой поры — идет к концу месяц кукушки. Месяц кукушки года мыши.
Удивительно равнодушна природа к жизни детей адамовых, нет ей дела до них, у нее свои законы. На левобережье Волги, на лобастом взгорье у Казанки шумит город, кипят страсти, а Волга течет себе бесстрастно и течет. Там, в городе, хватают людей, бьют, режут, вешают; люди ссорятся, матерятся, плачут, пытаются куда-то сбежать от всего этого, мечутся, будто рыбы, угодившие в мотню огромного бредня. А Волга течет себе и течет, плавно покачивая свесившиеся к самой воде ветви ивняка.
На правобережье тоже неспокойно. Даже, пожалуй, мало сказать — неспокойно. Изо дня в день нарастает, усиливается тут, на Горной стороне, движение. Особенно оживленно возле устья Свинги, день деньской стоит над речкой звон, как перед сенокосом, когда отбивают косы. Люди куют, проверяют, точат оружие, готовятся к предстоящему большому походу. Звучит разноязыкая речь — переметнулся к русским Камай-мурза, собирает войско против Ядкара, сзывает недовольных им казанцев.
А Волге нет дела до того, кто к чему готовится, кто против кого сабли точит. Течет она и течет, величаво, невозмутимо…
Когда трое наших путников подошли к Волге, уже стемнело. На берегу — ни души. Ночь опустилась тихая, но не по этой причине тихо у реки. Не слыхать и не видать лодочников, обычно ночующих у костров и готовых доставить вас хоть к самому шайтану. Куда они подевались? Что случилось? Или уж от ханских армаев попрятались?
Паромщики ночью не работают. А если б и работали, эти трое не смогли бы переправиться на пароме. На паромной переправе торчат ханские псы, ловят беглецов, подозрительных и, отлупив, заворачивают обратно. Так что нужна лодка. И нужно еще упросить лодочника. Ни у одного из троих нет ни единой монетки. На два таньга, оставленные Ташбаем на всякий случай, купили еды. Вот когда он пожалел, что поторопился раздать деньги, не оставил себе побольше!