Странной и бессмысленной казалась Ташбаю такая война. Подхваченный общим порывом, он кидался вместе со всеми к городским воротам, вместе со всеми отступал, это повторялось изо дня в день, и он не мог понять, зачем это нужно. Случалось его землякам на берегу далекого Асылыкуля схватиться с врагами. Налетали иногда на племя любители барымты. Но схватка происходила не по таким, как тут, уму непостижимым правилам. Там все было ясно: появились враги — пришли в действие луки. Туча острых, метких стрел кого угодно заставит дрогнуть и отступить. А уж если враг не повернет коня назад, приходит очередь ближнего боя — с копьем против копья, с дубинкой против дубинки. И дерись досыта. Вот где бой! Вот что можно назвать войной!
Впрочем, пришлось Ташбаю принять участие и в «правильной», по его представлениям, схватке. Япанча, сколотивший несколько сотен на Арском поле и затаившийся в лесу, предпринял набег на стрельцов с тыла. Это неожиданное нападение обернулось гибелью немалого числа русских. Урон мог бы оказаться и большим, если б не был быстренько поднят стоявший неподалеку конный полк. Конники сшиблись с нападающими, сбоку ударила по ним еще и часть полка князя Бельского. Нападение пресекли, хотя полностью побить войско Япанчи и схватить его самого не смогли — он опять скрылся в лесу.
Среди поднятых для отражения набега Япанчи воинов был и Ташбай. В эту схватку, в которой все для него было ясно, егет вступил не без азарта. Горяча коня ударами каблуков, он помчался с копьем наперевес навстречу одному из напавших, кольнул его, потом — второго, а когда нацелился на третьего, у него выбили из рук копье. Он мгновенно схватил висевшую на поясе боевую дубинку, замахал ею, но тут его самого ударили сзади копьем. Он не почувствовал боли и, наверное, еще некоторое время размахивал бы дубинкой, устремляясь вперед, если б вражеское копье не вывернуло его из седла. Ташбай полетел на землю.
Яростный топот и крики удалялись от него. Сгоряча он еще порывался вскочить, поймать своего коня и кинуться опять в бой, но оттого ли, что рана оказалась серьезной, или оттого, что неловко упал и сильно ушибся, сдвинуться с места он не смог. Облизав пересохшие губы, Ташбай раз-другой закричал. Но лишь после того, как его товарищи по оружию, загнав войско Япанчи в лес, повернули обратно, раненых подобрали и на носилках стаскали в предназначенный как раз для них шатер. Лекарь-немец, осмотрев и перевязав рану Ташбая, сказал:
— Карашо! Чирис тфа недель пудиш стороф!
Ташбай, конечно, ничего не понял.
Из шатра перевели его в одно из наскоро поставленных на берегу озера Кабан дощатых строений — ночами стало уже холодновато, да и днем частенько начали накрапывать дожди, чувствовалось дыхание осени. В эти долгие из-за вынужденного безделья дни или разбуженный ночью занывшей раной, Ташбай не раз задумывался о своих земляках, угодивших вместе с ним в этот переживающий невзгоды город, о товарищах своих по несчастью. «Где они теперь? Какие еще удары обрушила на них судьба?»
Свое состояние Ташбай находил сносным, рана быстро заживала. Досадно было только, что из-за нее не удастся, пожалуй, добраться самому до Ядкар-хана, схватить его и выставить перед всем честным народом, разоблачить злодея, отомстить за пережитые по его вине мучения.
Тем временем осада Казани продолжалась. Ухали пушки, стрельцы, засев в турах, обстреливали из пищалей городские улицы, тысячи ратников изо дня в день безуспешно пытались овладеть воротами города.
Видя, что дело затягивается, царь призвал немца Вольфсона, который, благодаря чужеземному званию «инженер», значительную часть пути к Казани проплыл в царском струге.
— Ну, где твои бочки с порохом? Взорви ты эту окаянную стену! Взорви, не мешкая! — заговорил царь, едва немец вошел в его шатер.
— Но я объясняли, великий государ: надо делайт… как это… подкоп. Нет подкоп — нет взрыв, то есть нет… как это… польза.
Царь сам упустил время, надеясь обойтись без канители с подкопом — при такой-то силище, казалось, возьмет город приступом. Теперь немец, доказывая очевидное, высокомерно улыбался. Не будь он чужеземец и — главное — не будь нужен, уж поучил бы его скорый на расправу Иван Васильевич, как на великого государя должно глядеть. Показал бы, где раки зимуют. Но пришлось сдержать гнев.
— Ладно, — сказал, — к делу приступай. Людишек дам, сколь надобно.
Узнав о его решении, несколько воевод зароптали: вместо того, чтобы усилить натиск, государь отвлекает войско на долгую ненужную работу. Пришли к царю с кляузой на Вольфсона, разгалделись:
— Удумал немец под землей копать в эдакую-то хлябь!
— Да он, государь, до зимы нас тут продержит, всех сгубит!
— Воистину, не нам, а врагу пособить хочет! Погибель войску нашему умыслил!
— Повесить его, каина, за измену!
Слушал царь сначала молча, а потом дал наконец волю гневу, облаял воевод за «беспонятливость и несмысленность», велел позвать опять немца и при нем указал: ежедневно по очереди выставлять в ведение господина инженера Вольфсона по сто человек от полка, да слушаться его, не изощряясь в отговорках.
Еще в Москве умные советники убедили царя в том, что, возможно, придется подвести под казанскую стену подкоп и взорвать ее, ради этого и взял он с собой чужеземца — в русском войске такое дело было внове.
Первым послать людей на копку выпало полку Курбского. Князь недолюбливал нанятых царем чужеземных лекарей, поваров и брадобреев, считал их бездельниками и дармоедами, Вольфсона тоже учтивостью не жаловал, но стрельцов к нему послал без промедления — помнил, как получил от государя вместо похвал нагоняй.
Стрельцы, вооруженные кто топором, кто кайлом, кто лопатой, врылись в землю в низине неподалеку от Булака и повели подземный ход в сторону Аталыковых ворот. Сырую, тяжелую глину выволакивали сначала в ведрах, бадейках, позднее приспособились вытаскивать в мешках.
По ночам другие ратники перетаскивали глину в окружающий город ров, чтобы местами засыпать его и пододвинуть туры вплотную к стенам. Казанцы восприняли это как естественное при осаде дело, решили: «Видать, царь Иван пришел на этот раз надолго».
Землекопы менялись каждый день, и так же, сменяясь, спускались с ними под землю плотники, они ставили через каждые два шага подпорки, чтобы не обрушился свод. Беспрерывно из подземного хода вытаскивали глину, а навстречу несли деревянные стойки и брусья. И днем, и ночью безостановочно шла жаркая работа.
А наверху в Казань по-прежнему летели пушечные ядра. И наскоки на ворота не прекращались. Но надеясь на подкоп, царь приказал поубавить перестрелку, не тратить зря припасы.
Подкоп продвигался, конечно, не так быстро, как хотелось. Примерно через две недели после начала работы царь, потеряв терпение, вызвал Вольфсона и задал лишь один вопрос:
— Когда?
Немец держался невозмутимо.
— В свой… как это… время, великий государ!
Через несколько дней царь опять вызвал его.
— Когда?
— Часы, государ, не бьют… как это… до срока.
В часах, и не только в часах, Вольфсон знал толк. Пришлось царю набраться терпения, не обидел немца ни словом. Ждал.
И вот однажды — день уже клонился к вечеру — Вольфсон сам сообщил:
— Подкоп подведен… как это… под вражий гнездо. Когда великий государ хочет взрыв? Сегодня? Завтра?
Царь вскочил.
— Сегодня. Сей же час!
Однако на совете с воеводами согласился, что разумней отставить взрыв на завтра. На ночь глядя можно потерпеть неудачу, наделать бед себе.
Никто этой ночью не спал. Подсыпали земли в ров, перекидывали мосты. Передвигали ближе к стене туры. Взрыв взрывом, а надо быть готовыми ворваться в город одновременно с разных сторон.
С вечера закатили в подкоп бочки с порохом. На рассвете их открыли и в одну из бочек вставили заженную свечу. Свеча догорит, огонь коснется пороха и… Что будет дальше, никто ясно представить не мог. Впрочем, тем, кто открыл бочки и поставил запальную свечу, недосуг было думать об этом — дай бог унести ноги!
Царь с ближними воеводами вышли из шатра. Все взгляды обратились в сторону Аталыковых ворот.
— Сейчас, — сказал Вольфсон, — сейчас вы получайт… как это… большой подарок.
И начал негромко считать: «Айн, цвай, драй…»
Время тянулось мучительно долго, даже, казалось, совсем остановилось. Все, затаив дыхание, ждали взрыва.
Но взрыва все не было.
Воеводы, кто с беспокойством, кто со скрытым злорадством начали поглядывать то на царя, то на немца. Кто-то в нетерпении принялся постукивать рукоятью плетки о голенище. Царь нахмурился, заиграл желваками.
Небо заметно светлело. Взрыва не было.
Почему?
Воеводы, словно ожидая ответа на этот страшный вопрос, разом обернулись к немцу, даже придвинулись к нему.
Немец что-то бубнил себе под нос, продолжал считать, что ли. Взрыва не было.
— Иуда! — выдохнул царь. — Продажная душонка! Обманул? Врагам моим продался? Погань!..
Царь пришел в неуемную ярость. Схватил немца за горло, но тут же отпустив, выкрикнул сипло:
— Вздернуть христопродавца! Повесить!
Немец в ужасе вытаращил глаза, зачастил дрожащим голосом:
— Найн, великий государ! Нет повесить! Ждать! Ждать! Момент! Момент!..
Его схватили и, заведя руки за спину, потащили куда-то, дабы исполнить волю великого государя, но тут земля под ногами слегка дрогнула. Все взгляды опять обратились к городу. Там Аталыковы ворота с остатками разрушенной башни и прилегающей частью стен беззвучно поднялись в воздух и начали рассыпаться. И лишь спустя какое-то время, может быть, миг, показавшийся долгим, донесся грохот взрыва.
Дожидавшееся этого мига русское войско хлынуло через пролом на казанские улицы. Одновременно, пока ошеломленные казанцы пришли в себя, ратники по приставным лестницам кинулись на крепостные стены. Вскоре всюду кипел бой. Обе стороны дрались отчаянно, казанцы — будем справедливы! — защищались мужественно.
Уличные схватки, то усиливаясь, то немного притихая, продолжались весь день. Через пролом и распахнутые теперь ворота прибывали и прибывали свежие силы русских, тесня казанцев со всех сторон. Когда русские добрались, на