конец, до ханского дворца, противостоять им было уже некому.
Пока на улицах города шли жаркие схватки, опять напомнил о себе таившийся в лесу Япанча, напал на стрельцов с тыла. И опять нападение быстро отбили. Для воодушевившегося русского войска это был комариный укус.
Наутро улицы очистили от трупов, готовя путь для торжественного вступления царя в павший к его ногам город.
И вот час торжества настал. Через ворота, получившие с этого дня название Царских, в улицу, вдоль которой с обеих сторон выстроились ратники, вплыло знамя с изображением двуглавого орла. За знаменосцами, гордо и твердо ступая, шел сам царь, за ним следовали воеводы, в их числе поспешал, пыхтя, кривоногий, тучный Шагали-хан.
30
Ядкар-хан был пленен неподалеку от дворцовой мечети.
Воины полка князя Полоцкого, первыми ворвавшись во дворец, не нашли в нем никого, кто выглядел бы ханом, и кинулись осматривать другие здания. Но и там ни хана, ни его приближенных не обнаружили. Кому предназначено было сбежать — уже сбежал, кто предпочел затаиться в городе — уже затаился. Предусмотрительные люди заранее попрятали свои богатства, что можно было закопать — закопали.
Сеид Кулшариф с ближайшим своим окружением заперся в мечети. Воспользовались его убежищем и некоторые не успевшие скрыться мурзы, беки и даже воины. Они все еще не думали сдаваться, метали с минарета в русских камни, поражали их через окна оставленными на черный день стрелами. Где Ядкар-хан, жив он или пожертвовал жизнью во славу казанского трона — не знали и в мечети.
Рядом с мечетью стояло небольшое служебное строение. В нем воины из полка Полоцкого наткнулись на сидевшего на земляном полу, вроде бы свихнувшегося человека. Странно вел он себя: то что-то выкрикивал, как бы кого-то проклинал, то бил себя кулаком по лбу, то посыпал голову сгребенным меж ног в кучку грязным песком, то принимался рвать реденькие свои волосы. Был он к тому же до смешного толст — как говорится, поперек себя шире. Но воины потоптались около него, сдерживая смех, — грех смеяться над несчастным, — и уже собрались было, махнув рукой, уйти, как вдруг странный человек, обратясь лицом к ним, что-то сказал. Среди воинов был чуваш, немного понимавший и татарскую, и русскую речь. Он перевел:
— Этот человек сказал: «Стойте!»
Воины остановились. А странный человек, понизив голос, проговорил:
— Отведите меня живым-здоровым к царю Ивану, получите за это от него большой подарок…
Чуваш передал смысл его слов.
— Что-что? Подарок? — удивился один из воинов. — За этого тронутого? Ох, умру!..
— Нужен ты царю, как же! — сказал другой. — Прямо заждался он тебя.
— Видать, крепко досталось бедняге, — пожалел «тронутого» третий. — Не забудет теперь царя Ивана.
— Не перед царем, а перед богом собирается он предстать, — сказал воин со знаком десятника. — Не видите разве, какие у него глаза? Пошли!..
Но не успели они выйти — «тронутый» повторил:
— Стойте! Доставьте меня к царю Ивану! Я правду говорю: он наградит вас. Я — казанский хан! Ядкар-хан! Понимаете?
Пока воины переглядывались, не зная, верить или не верить услышанному, дверь распахнулась, в строение влетел парень нерусского обдирания и, торжествующе вскрикнув, кинулся с боевой дубинкой в руке на хана.
Его перехватили. Парень, пытаясь вырваться, забился в руках воинов.
Это был Ташбай. В нем клокотала ярость, зародившаяся в далекой долине Кугидели и копившаяся потом — в ногайской степи, на невольничьей тропе, по которой гнали его в Астрахань, и на пути сюда, в Казань. Но не о тех путях-дорогах вспомнил он, когда увидел злодея, обрекшего его с ровесниками на муки, — вспышка в памяти осветила покачивающееся под перекладиной виселицы тело Аккусюка, и словно бы шевельнулись мертвые губы Аккусюка: «Расшиби этому гаду голову!» Не смог Ташбай выполнить просьбу товарища.
— Пустите меня! — кричал он. — Отпустите!
Но чем яростней рвался из рук воинов, тем крепче его держали.
— Кончились отпущенные ему дни! Дайте снести голову злодея!
Чуваш объяснил, из-за чего неистовствует, чего хочет парень. Десятник усмехнулся:
— Это и без тебя сделают. Коль и впрямь он — хан.
— Государь сам решит, — сказал чуваш. — Айда, отведем его к государю.
— И судьба хана в руках божьих, и судьба холопа…
Ядкара повели сначала во дворец к воеводе. Двум воинам пришлось придерживать Ташбая.
Князь Полоцкий, когда к нему подвели плененного, отмахнулся было:
— Государь повелел схваченных в бою басурман казнить! Отведите к остальным!..
Но узнав, что перед ним — Ядкар-хан, в лице переменился и сам подошел к нему. Тут же кликнули толмача. Князь, разглядев пленника поближе, поморщился брезгливо: и лицо, и одежда хана — грязней некуда, будто нарочно его в пыли вываляли. «Свинья, прости господи, чище!»
Хан первым подал голос:
— Отведите меня к царю Ивану!
Князь гневно выкатил красноватые после бессонной ночи глаза.
— Государя тебе так величать надлежит: государь, царь и великий князь московский и всея Руси! А ныне — и царь казанский!
Ядкар, выслушав толмача, слово в слово повторил сказанное князем.
— Так-то!
По чину и месту своему в войске князь Полоцкий должен был представить плененного хана верхнему воеводе князю Воротынскому. Но кто, скажите, выплюнет уже попавший в рот лакомый кусок? Или же кто выпустит из рук уже схваченное богатство, сам отдаст его другому? Князь Полоцкий, пекшийся более о собственной выгоде, нежели о славе русского войска, конечно же, не упустил возможности отличиться, решил доставить бывшего казанского повелителя прямо к царю, минуя Воротынского. (Воротынский, узнав об этом, процедит сквозь зубы: «У-у-у, сволочь, пес!..»)
Царь был еще за городом, довольствовался шатром, служившим ему и жильем, и думной палатой.
Князь Полоцкий, заторопившись, не дал хану даже лицо ополоснуть. Ядкар, тяжело сопя, взобрался на коня без посторонней помощи. В пути через толмача попросил князя:
— Скажи царю Ивану: я по своей воле сдался его войску. Сам сказал, чтоб отвели к нему.
Князь опять возмутился:
— Государь, царь и великий князь московский и всея Руси Иван Васильевич с тобой в бабки не играл! Это тебе не какой-нибудь Давлет-Гирей! Заруби на носу: величать государя по уставу!
— Да-да, скажи… — тут Ядкар послушно повторил титулы царя, — я по своей воле… сам пожелал… из уважения к нему…
Вокруг царского шатра кишмя кишел вооруженный люд, но Ядкар и глаз не поднял, не в состоянии был смотреть на кого-то там и думать о чем-либо другом, кроме как о своей дальнейшей судьбе. «О, всемогущий, — мысленно взмолился он у входа в шатер, — смягчи душу лютого врага моего хоть каплей милосердия!..»
Князь Полоцкий ожидал, что государь, если и не возвысит его за важную весть сразу же, не посадит рядом с собой, то спасибо скажет и посулит награду. Но царь и спасибо не сказал, и наградить или приблизить князя к себе не пообещал. Услышав имя Ядкар-хана, он вскочил с места, охваченный, как ребенок, любопытством и нетерпением.
— Где хан? Где? Покажи мне его?
— Я того ради поспешил привезти его, великий государь, чтоб он преклонился перед твоим преславною победой осиянным престолом, — напомнил князь.
Царь спохватился, вспомнил, кто он есть, зачем пришел с войском под Казань, и, посерьезнев, опустился на смастеренное Выродковым затейливое сиденье с высокой спинкой — походный, можно сказать, трон.
Ввели плененного хана. Вернее, не ввели — едва подняли полог, прикрывающий вход в шатер, он пал на четвереньки, и толстое, напоминающее бочонок тело словно бы покатилось на катках к ногам царя.
Царю хан представлялся статным, широкоплечим мужчиной с присущим восточным людям пронзительным взглядом черных глаз или уж, по крайней мере, человеком, наделенным, благодаря знатному происхождению, величавой осанкой и благородными манерами. То же, что он увидел, привело его даже в некоторую растерянность.
Ядкар-хан обнял ноги победителя и принялся целовать его измазанные глиной сапоги. Хотя Ядкар обдумал у входа в шатер, что скажет, как поведет разговор, чтобы вымолить жизнь, все приготовленные заранее слова вдруг вылетели из головы, и он, продолжая облизывать сапоги, издавал только какой-то страдальческий стон.
— Пощади меня, великий царь! — выдавил он наконец из себя. Титулы царя, несмотря на старания князя Полоцкого, хан тоже начисто забыл.
Что при этом чувствовал царь? Тяжелое детство и отрочество, когда он, предоставленный самому себе, предавался жестоким забавам, мучил животных, оставили в его душе глубокий след, привили ему странные, на взгляд здравомыслящего человека, наклонности. Еще в те годы, попадая изредка в боярское застолье, он испытывал, например, жгучее желание дернуть того или иного боярина за бороду или щелкнуть ему по носу. Исполнить желание он не мог, и понемногу накапливалась в нем озлобленность. Сострадание ему было неведомо, жестокость он воспринимал как нечто естественное. На смену отроческим выходкам и желаниям пришли другие, поопаснее. Титул первого русского царя, полученный семнадцатилетним юношей, державные заботы, борьба с Казанским ханством притушили склонность к злому озорству. Теперь, на двадцать третьем году жизни, он был уже зрелым не по возрасту человеком и становился все более властным и суровым государем. Эти перемены в его характере, в поведении почувствовали на себе не только безрассудно издевавшиеся над ним прежде бояре, но и любимая жена Анастасия…
И все же нет-нет да всплывало в душе Ивана Васильевича что-то из детства и отрочества, возникали странные, несолидные мысли.
Вот и сейчас, увидев безобразно толстого, не то подбежавшего на четвереньках, не то подкатившегося, подобно бочонку, бывшего казанского хана, он как-то несерьезно, по-детски подумал: «А что, коль пнуть его в лоб? Далеко ли откатится?»
Нет, не вызвал Ядкар сочувствия. Это недостойное человека, тем более — хана, самоунижение скорее вызывало удивление и досаду.