— Ты не беспокойся, отец, — сказал, оставшись однажды наедине с отцом. — Я ведь немало в жизни повидал, не собьюсь с пути…
— Да, ты уже опытен, тут у меня сомнений нет. Но еще не ясно мне, куда твой путь выведет.
Сказано это было с явным намеком: утаиваешь, сын, какие-то мысли, не все они мне ведомы. И Шагали откровенно ответил:
— Путь мой клонится к краям, где я побывал…
— Что?!. Хочешь вместо ногайцев посадить себе на шею урусов?
Шакман побагровел. Догадывался он, что у сына на уме, а все же признание это ошеломило его.
— Нет! — закричал он. — Нет, не о том я пекся всю жизнь! Ни перед кем ты не должен сгибать спину, пусть другие сгибаются перед тобой — вот твоя цель! Иди к ней!
Шагали, дабы умерить гнев отца, осторожно напомнил:
— Еще дедами-прадедами нашими замечено, что иногда лучше сделать крюк, чем идти напрямик.
— Лучший путь тот, который ты сам пробьешь. Сам!
— Племя наше, отец, ослабло, и ты знаешь это. Чтобы сохранить его, чтобы вконец не разметали нас бури, мы должны укрыться под чьим-нибудь крепким крылом.
«Ишь ты, рассуждает разумно, — подумал Шакман. — Я не ошибся, доверив ему судьбу племени. А все же надо быть настороже, нельзя чересчур ослаблять поводья…»
— Тамьян ни перед кем не должен склонять голову! Слышишь?
— Так-то оно так, отец, но мы подобны пловцам на быстром течении. Волей-неволей приходится выбирать один из двух берегов.
— Куда же ты хочешь плыть? Где он, твой берег?
Шагали глубоко вздохнул.
— По-моему, лучше будет, коль обратимся лицом в сторону урусов…
У Шакмана щека задергалась. Конечно, сразу же после возвращения сына он почувствовал, куда того клонит. Но Шагали до сих пор откровенно об этом не заговаривал — то ли побаивался, то ли не хотел портить отцу настроение, ведь и так вызвал его недовольство, выбрав в жены чужачку. Лишь впрягшись в воз забот о племени, Шагали счел возможным раскрыть тайник своей души.
— Царь Иван обещает нам мир и спокойствие, — добавил Шагали. — Земли и воды ваши останутся за вами, жизнь свою устроите по своему желанию, сказал он.
— А еще что? Что еще обещает? Заставить нас поклоняться кресту? Отнять нашу веру? И ты, нечестивец, сам хочешь напроситься на это? — Шакман дышал учащенно.
— Нет, отец, царь Иван сказал: веру вашу и обычаи ничем не притесню.
— Ложь! — закричал Шакман. — Ложь это, ложь!
— Есть, отец, бумага, на которой он затвердил свое обещание.
— Где она? Где ее искать?
— Искать нет нужды, я ношу ее за пазухой. Я получил ее из рук самого царя Ивана.
Шакмана будто ударили чем-то тяжелым, в глазах у него на миг потемнело. Не помня себя, он сдернул висевшую на стене плетку и, вскинув ее, пошел на Шагалия.
— Мерзавец! — хотел крикнуть Шакман, но вместо крика из горла вырвался только хрип. — Продался?..
Может быть, славная плетка, не раз на своем веку учившая уму-разуму безусых неслухов и даже взрослых мужчин, прогулялась бы и по спине любимого сына ее владельца; может, показала бы, что Шакман не только строгий турэ, но и суровый отец, однако невозмутимый вид Шагалия остановил старика. И рука у него опустилась. Что ни говори, перед ним стоял не младшенький его сынишка, а новый предводитель племени Тамьян.
— Продался! — прохрипел опять Шакман, хлопнув рукоятью плетки по голенищу. — Прислужник царя Ивана!..
В голове старика мельтешили мысли одна ужасней другой. А вдруг и впрямь его сын продался царю Ивану? Уж не для того ли урусы подсунули свою девку, чтобы подкупить его? Может, сам царь Иван и подарил ее?.. Как же это он, Шакман, гордившийся своей проницательностью, не учуял опасности прямо у себя под носом? И от кого ведь исходит опасность! От сына, которого он любил более всех на свете, на которого возлагал все надежды, которого столько ждал, томимый тоской! Позор, позор!..
Шакман вдруг так ослабел, что свалился на нары. Шагали тут же приподнял его, подложил под голову подушку.
— Не трогай меня!.. Не надо!.. — еле слышно противился Шакман. — Иди, позови акхакалов! Всех до единого…
— Успокойся, отец, — уговаривал Шагали, поправляя подушку. — В акхакалах пока нет надобности. Ты, видно, нездоров. Коли надо, позовем попозже.
— Нет, вели позвать сейчас же!
Шакман решил объявить, собрав акхакалов: «Сын мой Шагали не оправдал надежд, доверять ему судьбу племени Тамьян никак нельзя! Надо сегодня же отстранить его от власти, прокричав заветное слово перед юртой со священной тамгой!» Да, но кого же тогда поставить во главе племени? Старшего сына? Среднего? Они грызутся меж собой и в то же время готовы вместе сожрать Шаталин. Разве можно довериться им. Погубят племя…
Пока Шакман лежал, одолеваемый сомнениями, Шагали выполнил отцовскую волю, велел позвать акхакалов, хотя и считал это ненужным. Зная, о чем поведет речь отец, он готовил ответ, но не как виновный в чем-то человек, а как предводитель племени. Возможно, пользуясь случаем, он Даже распорядится кое о чем…
— Собрались? — спросил Шакман, приподняв голову с подушки. — Все тут?
— Собрались, старший турэ, — отозвался один из акхакалов. — Никак захворал ты — позвал к себе домой?..
Слова «позвал к себе домой» отрезвили Шакмана. Созывать акхакалов должно в самую большую, считающуюся общеплеменной юрту со священной тамгой — изображением крюка — на двери. Шакман всегда неукоснительно соблюдал этот обычай. Неудобно же советоваться по важным, касающимся всего племени делам там, где спишь. Неспроста возник обычай, передаваемый от поколения поколению. Как же теперь быть?
— Тебе, старший турэ, можно уже отрешиться от забот, пожить спокойно, главное — здоровье, — заметил другой акхакал. — Судьба племени, благодарение небесам, в надежных руках, вручили ее твоему любимому сыну, которого ты так ждал… И невесту ему ты нашел подходящую, да, очень удачно женил — с сильным племенем мы породнились. Случись что — опора крепкая…
— И друзей у него, у нашего молодого турэ, все больше, — подхватил еще один акхакал. — Кыпсакский турэ Карагужак сам приехал и скот пригнал…
— Дела у нас, благодарение небесам, идут на лад.
Шакман с помощью сына поднялся, сел. Молча обвел всех взглядом. И понял: если он предложит опять сменить предводителя племени, предложение явно будет отвергнуто. Поэтому он, отказавшись от своего первоначального намерения, задал непростой вопрос, на который вряд ли мог получить немедленный ответ.
— Царь урусов избавил мир от казанских ханов, — заговорил он, дыша тяжело, с каким-то присвистом. — Теперь, думаю, возьмет за горло великого мурзу ногайцев. Затем направится на Астрахань. После Астрахани, наверно, повернет сюда, начнет потихоньку прибирать к рукам эти края. Понимаете, к чему идет дело?
Акхакалы, не догадываясь, куда Шакман клонит, принялись успокаивать его:
— Не-ет, не придет он в наши места!
— Да и придет, так что поделаешь. От судьбы не уйти.
— Кто знает, может, и к лучшему будет, коль придет.
— Все в руках божьих — и судьба наша, и мы сами…
— А с чего ты, Шакман-турэ, об этом заговорил?
Шакман опять обвел акхакалов взглядом, на миг задерживаясь на каждом, и кивнул на сына:
— Спросите вот у вашего молодого турэ — объяснит. Он самому царю Ивану руку пожимал, хоть с виду и прост…
Хотел Шакман этим кольнуть, унизить сына или, напротив, возвысить — акхакалы не поняли. Выждав немного, он велел Шагалию:
— Ну, показывай, что это за бумага!
Акхакалы в некотором недоумении поглядывали то на отца, то на сына. Шагали медлил.
— Может, потерпим немного, отец? — сказал он. — Не тот сегодня день. Оставим на другой раз. Выберем день повеселей и свершим это дело не торопясь…
— Где он?
— Кто?
— Талисман твой. Бумага, говорю, твоя загадочная где?
— В надежном месте, отец. Ты не беспокойся.
— Давай, выкладывай!
Шагали улыбнулся, но все заметили, что улыбка у него какая-то нарочитая. Он обернулся к две ри и властно — точь в точь отец! — крикнул:
— Эй, кто там есть! Войди-ка!
И с той же, отцовской, властностью в голосе приказал вбежавшему слуге:
— Слетай за муллой. Пусть сейчас же придет.
Слуга обернулся быстро.
— Нет его в юрте. И в становище нет.
— Куда делся?
— Куда-то, говорят, в другое племя уехал.
Шагалию не хотелось знакомить акхакалов, в особенности отца с важной бумагой при таких вот нескладных обстоятельствах. С хранимым в запазушном кармане царским письмом он осторожно ознакомил кое-кого на стороне, а сделать это в своем племени не спешил. Ждал удобного случая, вернее, времени, когда достаточно укрепит свое положение главы племени Тамьян. Он намеревался огласить письмо на каком-нибудь празднестве, когда народ будет в приподнятом настроении. И то, что муллы, единственного человека, умевшего читать, под рукой не оказалось, его только порадовало. Но перед отцом он разыграл огорчение.
— Видишь, отец, ничего не выходит. Мулла куда-то уехал. Больно уж он у нас разъезжать любит. Как ни хватись — где-то на стороне. Когда надо, сроду его не отыщешь…
— Хай, окаянный! Что за люди пошли! — возмутился Шакман.
Шагали понял, что слова эти касаются и его самого, но сделал вид, будто разделяет возмущение отца.
— И не говори, отец! Не везет нам с муллами.
— Как только покажется, приведешь его сюда!
— Ладно, отец, будет, как ты велишь. Не волнуйся. Ты ложись, отдыхай, а мы пока что разойдемся.
Не лег, а слег Шакман-турэ и подняться уже не смог. Шагалию в первые дни покою не давал: как придет в голову что-нибудь — посылает за сыном. Пять-шесть раз на дню справлялся, не вернулся ли мулла, и злился: «Чтоб ему пусто было!». А мулла Кашгарлы все разъезжал где-то. Так и умер Шакман-турэ, не успев ознакомиться с важной бумагой, привезенной сыном из далекой, сказочно далекой Москвы.
5
Не было, наверно, в этом мире никого, кто ушел в мир иной исполнив все свои желания. И у Шакмана-турэ оставалось еще множество незавершенных дел, неосуществленных замыслов.