Как все тамьянские молодушки, Марья спускалась к речке, колотила там белье на камне вальком, потом полоскала, зайдя в речку поглубже, где вода чище. Подол платья при этом, чтоб не замочить, приподнимала, подтыкала за поясок, оголяла полные белые икры. Иные пожилые женщины осуждали ее:
— Нет у этой килен стыда! Подол выше колен задирает…
Как раз в таком виде и застал ее Шагали, спустившись к речке после тяжелого разговора с отцом.
Марья полоскала белье, стоя по колени в воде. Пополощет вещь на быстринке, выжмет и кинет в широкую деревянную чашу, оставленную на берегу…
Шагали подошел тихонько, сел на бережок, залюбовался тем, как сноровисто работает жена. Марья стояла к нему спиной и не сразу его увидела. Он подумал вдруг, что ее оголенные почти до плеч руки белы, будто очищенная репа, и очень красивы. Да и вся она красивая, на глазах расцвела. За время жизни в племени Тамьян Марья заметно переменилась, окрепла, налилась силой, щеки зарумянились. Наверно, сказалось на ней то, что нашла в лице мужа жизненную опору и обрела душевный покой. Может быть, и природа на нее так подействовала. Короче говоря, не сравнить стало ее с худой, печальной и замкнутой девушкой, какой предстала она перед тамьянцами впервые. Девушка превратилась в крепкотелую женщину.
Вспомнилось Шагалию ее прошлое. Первая встреча в заведении Гуршадны вспомнилась… Увел он ее, пообещав доставить к отцу. И как горько, потерянно она плакала, когда они дошли до переправы через Сулман и не обнаружили паромщика Платона. До сих пор стоит перед глазами: сидит она на берегу, прикрыв лицо руками, содрогается в плаче… Вот тогда и вошла Марья в его сердце. И была ночь у величавого Сулмана, открывшая им сладостную муку близости. Их первая ночь. Никогда не забудет ту ночь Шагали, будет хранить в памяти пуще любого сокровища…
«А теперь опять она загорюет, — думал Шагали уныло, глядя на жену. — Сам ввергну ее в огонь…»
Марья обернулась, чтобы кинуть очередную выжатую вещь, и увидела его.
— Бэй! Ты, оказывается, тут…
— Да, — сказал Шагали.
— И что это ты тут сидишь?
— На тебя гляжу.
— В последний раз?..
— Иди-ка сюда, — позвал Шагали, стараясь скрыть смущение. — Надо поговорить.
— Я знаю…
К удивлению Шагалия, Марья держалась как ни в чем не бывало, будто не огорчена даже. Она кинула в деревянную чашу его скрученную жгутом рубаху.
— Что толку от разговора, раз у вас такой обычай…
— Но ведь, Марья, ты все равно останешься моей, а я — твоим…
— Ладно, Шагали, ты не расстраивайся. От судьбы не уйти.
Марья снова принялась за свою работу. Шагали не находил, что еще сказать. Он уже шевельнулся, чтоб встать и уйти, но тут Марья, разбрызгивая воду, подошла поближе.
— Когда свадьба?
— Отец говорит — надо ехать. Сейчас же…
— Возьмешь меня с собой?
— Куда?
— Ну, куда… На свадьбу. Возьми, а? Не оставляй меня одну. Я не буду мешать. Прикинусь сестрой твоей либо за енгэ сойду. А то ведь как я тут без тебя?.. Возьми!..
Шагали не смог отказать, пообещал взять ее с собой и слово сдержал, несмотря на возражения отца.
Бурзянцы поначалу не знали, кто она. Лишь когда свадебное угощение в женской юрте уже заканчивалось, как-то догадались и попеняли, но дело далеко не зашло, потому что скандалить самим бурзянцам было невыгодно. Что проку шуметь, коль никах уже свершен, девушка объявлена женой Шагалия? Пока не стряслось что-нибудь похуже, надо было проводить молодушку к тамьянцам и попраздновать у них.
Когда свадьбу продолжили на жениховой стороне, вновь возник разговор об этом. В юрте Шакмана в присутствии акхакалов обоих племен Иске-бий высказал обиду. Но рот ему сразу же заткнули.
— Обычай не запрещает мужчине при вторичной женитьбе брать с собой на свадьбу первую жену, — сказал один из тамьянских акхакалов. — Тут как сама жена пожелает, от ее воли зависит…
— Турэ племени Тиляу, говорят, поехал на третью свою свадьбу с двумя женами, — добавил другой акхакал. — Жены его там, говорят, чуть не передрались, кхе-кхе-кхе! А коли жена ведет себя тихо-мирно, какой от нее вред?
Спутник Иске-бия, сидевший рядом с ним по правую руку, попытался оправдать недовольство своего турэ:
— Да ведь девушка наша еще очень молода. Только шестнадцатый год ей пошел. Цветочек нежный на зеленом лугу, право слово. Каково ей-то было!
— И не говори! — поддержал его гость, сидевший слева от Иске-бия, и ляпнул, не подумав: — Ей бы егета помоложе, так нет же…
И сам же, сообразив, что глупость сморозил, испуганно втянул голову в ворот чекменя. Все гости обеспокоились, поглядывали на Шакмана, как он? Иске-бий поспешил сгладить неловкость:
— Жених нам, слов нет, достался достойный, дай ему аллах долгую жизнь! И видный, и хваткий…
Он хотел сказать еще что-то, но один из тамьянцев прервал его:
— Отдать девушку за какого-нибудь мальчишку, у которого еще под носом не высохло, — только осрамить ее. Жених должен быть постарше…
— Да-да! — в один голос отозвались бурзянцы.
— Зять в годах — тестю товарищ.
— Истинно так! Тесть с зятем — дружная пара, коли разница в возрасте невелика.
— Да-да, девушка угодила в хорошие руки! Бывалый человек ей достался. Отцу ее, можно сказать, ровесник. Такое не часто случается, только на долю счастливых девушек выпадает.
— Ну, не совсем уж ровесник, — уточнил кто-то из тамьянцев. — Коль посчитать, так наш Шагали, наверно, года на два моложе, а?
— Ладно, не ломайте голову из-за пустяков!
— Так интересно ведь… Ну-ка, посчитаем все же! Когда Шагали родился? В год зайца?
— В год зайца.
— С того года прошло двенадцать да еще двенадцать лет, всего, значит, двадцать четыре. Прибавим из нынешнего круга семь, получается — тридцать один. Да, тридцать второй год пошел Шагалию. А уважаемому Иске-бию исполнилось тридцать четыре…
— И как ведь складно выходит: мужу исполнится тридцать два, жене — как раз половина…
— Да оставьте вы это! — вмешался в разговор Шакман-турэ. — Прошу, угощайтесь! Ешьте, ешьте!.. Эй, скажите-ка там кураистам, пусть войдут! Под звуки курая и еда лучше идет…
Свадебные торжества и на бурзянской, и на тамьянской земле прошли без особых происшествий. Невесту перевезли благополучно. Вскоре власть в племени Тамьян была передана молодому турэ с двумя женами.
Довольный всем этим Шакман остался при сыне вроде бы как главным акхакалом с решающим голосом. Да жаль, недолго после свадьбы прожил.
6
Говорят, перед смертью вспоминаются человеку все его былые грехи и дурные поступки. Так ли это, нет ли — у мертвых не спросишь. Живые же предполагают, что дело обстоит именно так. Поскольку Шакман еще не собирался распрощаться с белым светом, на подобного рода домыслы он не обращал внимания. Но когда тяжелая болезнь уложила его в постель, начал он вспоминать, что доброго он за жизнь свою сделал и сколько зла людям причинил. Понятно, ставил он себя в ряд добродетельных людей, и, если всплывало из глубин памяти что-то постыдное, старался, зажмурившись, отогнать неприятное воспоминание, отвергнуть обвинение. Только не удавалось ему это. Прошлое представало то в виде непростительного греха, то в образе человека, которого он обидел, ударил, либо человека, на чью жизнь он посягнул. Его обступали виденья и, томя и без того ослабевшее сердце, приближали час переселения в мир, где властвует вечная тьма.
Шакман, когда оставался один, даже рукой взмахивал, пытаясь отделаться от видений и призраков: «Уходите! Не крутитесь около меня! Я не виноват! Я не творил зла по своей воле. Только ради племени старался. Чтобы усилить его. Чтобы стало оно могущественным и, приняв слабых под свое крыло, защитило их от неприятностей и бед. Разве это не благие намерения?..»
Призраки исчезали, но один призрак или чей-то дух упорствовал, не уходил. Шакман чувствовал его у своего изголовья.
«Должно быть, ждет от меня жертвоприношения», — решил Шакман.
После перекочевки на новое место ему часто стал сниться покойный отец. Он принес жертву духу отца — зарезал козленка и успокоился. А вот теперь начал тревожить его, больного, обессиленного, дух другого человека, о котором он и думать-то забыл. Это был дух Асылгужи, уже давно умершего и похороненного на берегу далекой Меллы. Да, бывший предводитель племени Ирехты, удостоившийся тарханства, напомнил ему о себе.
Шакман совершил по отношению к Асылгуже великий грех. Теперь он понял: бывший ирехтынский турэ лишает его покоя, то ли желая отомстить, то ли требуя жертвоприношения, то ли призывая к себе, на тот свет. Во всяком случае, дух давно забытого человека не явился просто так. Что же делать? Как от него отделаться?
Чем хуже чувствовал себя Шакман, тем больше мучили его мысли об Асылгуже. Он метался на нарах, попробовал сесть. Это не помогло. Тогда, цепляясь за стену, он поднялся на ноги. Почувствовав, что упадет, — колени дрожали, — опустился на место. Вытянулся на кошме, закрыл глаза. Натянул на голову покрывало, сшитое из лосиных шкур. Призрак не исчезал.
Едва не задохнувшись под покрывалом, Шакман не выдержал, закричал и велел заглянувшему слуге позвать Шагалия.
— Сынок, — проговорил он каким-то замогильным голосом, когда Шагали пришел, — сядь-ка рядом, хочу тебе что-то сказать…
Шагали, привыкший за последние дни к капризам больного отца, послушно сел рядом. Честно говоря, он уже устал выслушивать его наставления. Еще до болезни отец поднадоел ему своими советами к месту и не к месту. А заболев, Шакман и вовсе разошелся. Вызовет, и пошло: делай так, не делай эдак, держи племя в жестких руках, никого не слушай, живи своим умом. Другой вызов — и опять поучения, но уже противоположного толка: слушайся акхакалов, советуйся с ними, не обижай народ… Видно, начала изменять старику память, стал забывать, что говорил полдня назад. В один из последних вызовов все предыдущее отверг: турэ, дескать, должен быть злым, решительным, хитрым. «Ни перед кем не склоняй голову! Пусть другие склоняются перед предводителем тамьянцев, понял? Я к этому стремился. Старался прибрать к рукам всю округу. Но не достиг желанного. Ты теперь должен исполнить мои желания, ты!..»