— Фьють! Фью-тю-тю! Фюит-ти-ти!..
Юмагул умело воспроизводил посвист и голоса многих птиц. Айбика с детской непосредственностью, заинтересованно слушала его.
— Еще! Еще! — требовала она. Девочка и сама попробовала посвистеть, но у нее не получалось так здорово, как у Юмагула.
Тем временем поднялся шум-гам, бурзянские мальчишки вернулись с охоты. Айбика, даже не попрощавшись, скрылась в своей юрте.
Вот и все, что произошло между ними.
Два года спустя Юмагул приехал в становище бурзянцев в свите жениха на свадьбу дяди своего, Шагалия. Не насвистывал он на этот раз птичьи песни и Айбику увидеть не довелось. Когда другие веселились, участвуя в свадебных торжествах, в праздничной байге, он потерянно бродил, не находя себе места. Никак он не мог представить девочку с ясным лицом, с загоревшимися тогда от восторга глазами в роли нынешней невесты, больше того — своей будущей енгэ. Он не мог решить, жалеть ее должен (ведь дядя, Шагали, казался ему уже старым) или радоваться тому, что Айбика переедет в становище тамьянцев. Ночью в юрте, специально поставленной для сопровождающих жениха егетов, лежа рядом со своими утомленными празднеством, дружно храпевшими товарищами, он долго не мог заснуть, все думал и думал об Айбике — жалел ее.
Вскоре Айбику привезли в становище тамьянцев. Встретили ее торжественно, — когда сходила с повозки, подушку под ноги подложили, потом подхватили под руки и увели в гостевую юрту. На праздник «открытия лика» собралось все племя. Две разбитные енгэ, встав у входа в юрту, припевкой напомнили народу, что даром ничего не дается, что лицо молодушки можно увидеть, лишь преподнеся ей подарок — курмялек:
Брови зря не хмурьте —
Не подпустим к юрте!
Коль взглянуть хотите,
Курмялек несите!..
Юмагул стоял в толпе своих сверстников. Из юрты тоже слышалось пение, там другие енгэ шутливо наставляли молодую:
Ты, невестушка, гляди,
Мужа рано не буди!
Ни корота, ни сметаны
У свекрови не кради!..
Слова эти показались Юмагулу обидными, он густо покраснел, будто ему самому посоветовали не красть, и покосился на товарищей: не заметили ли? Настроение у него вдруг испортилось, и он счел за лучшее тихонечко выбраться из толпы и уйти.
Не увидел он Айбику в этот день, и в последующие несколько дней возможности ее увидеть у него не было, потому что отлучился из становища — со сверстниками, вступившими в возраст егетов, отправился на облавную охоту. Но все время думал он о своей енгэ, представляя ее в образе девочки с горящими от восторга глазами.
После возвращения с охоты Юмагул и его товарищи спустились к реке напоить коней. Тут он и увидел идущую с коромыслом и ведрами Айбику. Она набрала воды чуть выше по течению и, не глядя на егетов, скромно потупившись, направилась обратно. Юмагул негромко свистнул — как та, известная лишь им двоим, пичуга. Услышала Айбика его свист, нет ли — ничем она это не выдала, не оглянулась, даже головы не подняла. Он снова свистнул, подражая птице, и заметил, что Айбика вдруг будто споткнулась, замедлила шаг, ведра на коромысле закачались. Юмагул смотрел ей вслед, пока она не скрылась в своей аласык — летней кухне.
Когда хоронили деда, Юмагула к этому серьезному делу и близко не подпустили, пришлось ему с прочими «молодыми коньками» держаться в сторонке. Даже перед самым погребением он стоял позади толпы, обступившей могилу, не решаясь пробиться поближе. Неподалеку от него скучились девушки и молодушки. Юмагул и сам не заметил, как оказался возле них. Глядь — в двух шагах стоит Айбика. Без всякого умысла, подчинившись необъяснимому внутреннему толчку, Юмагул осторожно протиснулся к ней. Он не смотрел на Айбику, и она не повернула головы, не взглянула, кто встал рядом, но, должно быть, краешком глаза увидела — кто. Выражение ее лица не изменилось, но она чуточку отклонилась от Юмагула, прижалась к стоявшей с другой стороны Марье.
Но вот могилу ушедшего в иной мир Шакмана-турэ начали закапывать. Толпа, стараясь ничего не упустить в этом зрелище, в едином порыве придвинулась к погребальной яме, уплотнилась. Юмагула притиснули к Айбике. И тут он, набравшись храбрости, взял ее за руку. Айбика руку свою не отдернула, не было в тесноте возможности отдернуть. Юмагул легонько сжал эту мягкую, горячую руку. Немного выждав, опять сжал. Она не возмутилась, напротив, чуть-чуть шевельнула пальцами, отвечая на пожатие, и рука ее, как послушный ребенок, доверилась руке Юмагула. Так они стояли, пока не вырос могильный холм, — не глядя друг на дружку, но чувствуя согласное биение двух взволнованных сердец. Они разговаривали без слов — в таких случаях нет надобности в словах.
Когда толпа вновь пришла в движение, немного раздалась, Айбика осторожно высвободила руку. Юмагул не удерживал. Толпа начала расходиться. Айбика с Марьей отошли от Юмагула, направились в сторону становища, Юмагул присоединился к гурьбе своих сверстников.
В следующий раз они встретились опять случайно. Не на радость — на беду свою встретились…
Айбика шла с ведром в руке по извилистой тропинке, ведущей через урему из становища к загону для скота. Юмагул, сам того не ожидая, столкнулся с ней на повороте тропы. Оба остановились как вкопанные. Айбика покраснела, потупилась. Юмагул, стараясь унять нахлынувшее вдруг волнение, сорвал с ветки листочек, взял в зубы. Дальше все происходило как бы помимо их воли. Юмагул шагнул к ней, взял за руку — ту самую, мягкую, горячую, породившую в нем какую-то неясную надежду. Айбика опустила ведро на землю, принялась в растерянности поправлять другой рукой волосы. Егет притянул ее к себе, неловко обнял.
Айбика сначала не очень решительно воспротивилась, уперлась руками ему в грудь, пыталась мягко оттолкнуть, а потом сама приникла к нему, и оба они замерли. Ни он, ни она не проронили ни слова. Тишина нарушалась лишь их учащенным дыханием, да два сердца бились так громко, что казалось — кони топочут в бешеном галопе. Ими овладело незнакомое, не испытанное доселе чувство, которое обыкновенными словами не объяснить. Оно поглотило их и понесло куда-то — в мир, известный только счастливым.
Блаженное состояние, когда двое влюбленных забывают обо всем на свете, к сожалению, не бесконечно. К их сожалению. Они не понимают, почему должны выйти из сладостного забытья, вернее, у них не хватает сил для этого. Но миг отрезвления все же наступает, и тогда обе стороны — и он, и она — чувствуют себя неловко. Чтобы преодолеть смущение, кто-то должен нарушить молчание, заговорить первым. Обычно падает это на долю егета.
Вот и Юмагул почувствовал, что должен что-то сказать, ну, хотя бы прошептать имя любимой. Он уже раскрыл было рот, как вдруг услышал за спиной шаги. Оглянулся и обомлел: размашисто шагая по тропе, из-за поворота вывернулся Шагали — его дядя, ее муж.
Юмагул, конечно, тут же выпустил Айбику из объятий, но слишком поздно. И грешники, и свидетель греха на миг остолбенели. Первой сорвалась с места Айбика: забыв о своем ведре, закрыв лицо руками, побежала в становище. Юмагул остался стоять, где стоял, готовый принять наказание. Но Шагали не ударил и ничего не сказал. Молча повернулся и пошел назад.
Айбика тем временем бежала к становищу, и билась в ее голове мысль: «Лишь бы не покалечил он меня! Господи, лишь бы не покалечил!..»
Не раз доводилось ей слышать: молодых женщин за такую, как у нее, вину мужья наказывают нещадно, стегают плеткой, таская за косы. Она не сомневалась, что Шагали поступит так же, и, заранее примирившись с этим, молила бога об одном: чтоб муж не превратил ее в калеку.
Однако Шагали и пальцем ее не тронул. Даже не обругал. Ни в чем не обвинил. Просто не подходил к ней.
Он был не в себе, но не смог бы объяснить, что за чувство его томит: ревность, злость или уязвленное самолюбие?
По существующему исстари порядку он ночевал у своих жен поочередно. Этой ночью была очередь Айбики. Шагали не пошел в ее юрту. Устроился спать в избе. Но заснуть не мог. Вышел заполночь на свежий воздух, постоял, разглядывая звездное небо, и направился к юрте Марьи.
9
Письмо, переправленное предводителем кыпсаков Карагужаком в Кашлык, дойдя до рук хана Кучума, произвело такое впечатление, будто в ханский дворец ударила молния и перевернула в нем все вверх дном. Из-за этого даже произошли перемены в судьбе кое-кого из придворных, река их жизни потекла совсем в другую сторону.
Карагужак, вручая письмо верному слуге хана Байынте, не предполагал, что оно вызовет в столице Сибирского ханства переполох и большие перемены. Намерения у него были скромные: подшутить над Кучум-ханом, ну, заодно и припугнуть его слегка. А то чересчур уж осмелел, пытается прибрать к рукам все башкирские племена, обитающие у восточных склонов Урала, даже в глубь Урала начал баскаков своих засылать пусть-ка, решил Карагужак, дойдет до Кашлыка: в случае чего башкиры могут обрести покровителя в лице русского царя, а это ничего хорошего Кучуму не сулит.
Письмо вопреки ожиданиям Карагужака не припугнуло Кучум-хана, а привело его в неистовство. Он рычал на дворцовых служителей и своих визирей, не принял прибывшее в Кашлык посольство.
Хан пришел в раздражение уже оттого, что прочитать доставленное ему загадочное послание тотчас же оказалось некому. При дворце отирались два человека, умевшие читать и писать, но оба они как раз в это время ради подношений сверх ханских щедрот творили молитвы где-то на стороне. Кинувшимся на поиски дворцовым служителям первым подвернулся под руку недавний шакирд из города Кашгара, именовавший себя теперь муллой Кашгарлы. Бухнувшись перед ханом на колени, этот молоденький мулла принял поданную ему бумагу, пробежал по ней взглядом и застыл с разинутым от удивления ртом.
— Ну, что молчишь? — рыкнул Кучум-хан. — Или тебя за твои молитвы угостили чем-нибудь столь вкусным, что ты и язык проглотил? Читай скорей!