Характер у Сафа-Гирея был властный. Кого устрашив, кого слегка припугнув, правил он ханством твердой рукой. Чувствуя за спиной силу не только ногайского мурзы и крымского хана, но и турецкого султана, он не церемонился с русскими. Раз за разом совершал со своим сбродным войском неожиданные набеги на ближние русские города, гнал в Казань обозы, нагруженные захваченным богатством, и пленников — прежде всего девушек и мастеровых людей. Этим он возвысил себя в глазах своей крымской родни и в глазах ногайского тестя. Там в него поверили и все больше надеялись на то, что Казань, в случае чего, русских к ним близко не подпустит, может быть, со временем и вовсе сведет силу Руси на нет.
Правда, нападения на русские города не всегда оборачивались успехом. Сафа-Гирей и сам получал по носу. Больше того, терпение русских, видно, начало иссякать — направили войско на Казань. Это произошло в год змеи. Русские подступили к стенам Казани, загнали хваленых воинов Сафа-Гирея внутрь города, однако ограничились малым: ушли, спалив на память знаменитые Ханские ворота, через которые ездил только сам хан.
Сафа-Гирей распетушился, тут же затеял новый набег. Эта безуспешная и бессмысленная затея была оплачена множеством жизней. Среди казанцев, уставших без конца воевать, возникло недовольство сумасбродными действиями хана. К голосу тех, кто жаждал мира и спокойствия, присоединился голос сторонников сближения с русскими, — были даже люди, глядевшие еще дальше, им будущее Казани виделось под крылом Руси. Раздались прямые призывы посадить на казанский трон Шагали-хана.
Смута в ханстве разрасталась. Сафа-Гирею пришлось показать, что его рука не только тверда, но и беспощадна. Сначала он расправился со своими личными врагами, «выполол» сторонников Шагали-хана и принялся вылавливать тех, кто питал сколь-нибудь теплые чувства к русским. Затем пришла очередь людей, ни в чем, в общем-то, не повинных, ни к той, ни к другой стороне не примыкавших, а всего лишь считавших, что худой мир лучше доброй ссоры, что набеги на соседей и войны с кем бы то ни было для страны обременительны. Много народу пересажал хан в свои темницы, много голов полетело. В конце концов вся Казань возмутилась. Сафа-Гирея стряхнули с трона и выгнали вон из города.
В 1546 году, году лошади, в конце месяца кукушки, когда задышало небо летним зноем, на казанский трон вторично сел Шагали-хан. С тех пор, как он первый раз поханствовал в Казани, прошло два с лишним десятка лет. Но прежней бойкости Шагали не потерял, хоть и постарел. Пообтершись среди разного рода правителей, он, конечно, поднабрался опыта, стал более осторожным, скрытным и коварным. Тем не менее погасить огонь возбуждения, оставленный в городе Сафа-Гиреем, не сумел. Наоборот, подлил масла в огонь и сам едва не сгорел в нем.
Шагали как бы перелистнул страницу истории обратно, немедленно принявшись «выпалывать» сторонников своего предшественника. Дубина ханской немилости обрушилась на всех, кто глядел в сторону Крыма и Ногайской орды, а заодно и на тех же миролюбцев, которые жаждали спокойной, без войн и жертв, жизни.
И на этот раз Шагали просидел на казанском троне недолго. Казанцы, не выдержав введенных им жестоких порядков и беспощадных преследований, опять взбулгачились. Тем временем к стенам города подступил с неожиданно подвернувшимися под руку крымцами и ногайцами свергнутый Сафа-Гирей. Шагали бежал из Казани, успев напоследок отравить во дворце около семидесяти человек.
Устрашив город хоть и немногочисленным, но свирепым крымско-ногайским войском, Сафа-Гирей вернул себе казанский трон и, чтобы восстановить в глазах замороченных дворцовыми переворотами подданных свой авторитет, возобновил набеги на русские города. Предпринял поход на Галич, прощупал Муром. Под Муромом получил по зубам, но, несмотря на неудачу, показал миру, что не намерен прекращать войну с Русью.
Теша душу надеждами на военные успехи и громкую славу, Сафа-Гирей не ограничивал себя и в прочих удовольствиях, даруемых жизнью, вдоволь потешил и грешную плоть. Как всякий уважающий себя хан, он содержал во дворце множество наложниц и любовниц. Девушки, подаренные по какому-либо случаю каким-либо другим ханом или мурзами, рабыни, купленные на невольничьих рынках, молодые пленницы, захваченные во время набегов на русские земли, — кто только не прошел через его руки! В этом деле немало услуг оказала Сафа-Гирею пронырливая Гуршадна, которая в свое время помогла ему проникнуть в опочивальню Суюмбики. Каждую девушку, тем или иным путем попавшую во дворец, Гуршадна самолично осматривала в купальне и, если находила, что та придется хану по вкусу, препровождала к нему, нарядив приличествующим образом. Услуги ее Сафа-Гирей высоко ценил, и Гуршадна превратилась на зависть остальным дворцовым служительницам в одну из самых близких к хану особ, умевших даже, когда нужно, поворачивать течение его мыслей в выгодную для себя сторону. Разумеется, хан не оставлял ее старания без вознаграждения. После каждого удачного набега на соседей ей доставались щедрые подарки и от хана, и от его воинов. Девушек, побывавших в ханской постели и более ему не нужных, она тоже прибирала к рукам, переправляла в свое знаменитое непристойное заведение.
Может быть, жизнь Сафа-Гирея и не оборвалась бы вдруг, если бы он в противоборстве с Шагали-ханом не оперся на бродившее в поисках добычи «вольное войско» своего молоденького родственника Кужака. Ведь и сам он еще был не стар, только-только исполнилось ему тридцать восемь, пошел тридцать девятый год. Бродячее «войско», состоявшее большей частью из крымцев, помогло ему вновь утвердиться на троне, но вместе с Кужаком привел Сафа-Гирей в Казань и свою смерть.
Кужак на некоторое время исчез из виду, а потом опять появился в Казани. Был он крепок телом, ладно скроен и лицом удался. Дворцовые служительницы, молодые придворные красавицы и даже дородные матери семейств не могли налюбоваться им. Можно сказать, не было женщины, которая не заглядывалась бы на него. В конце концов дрогнуло сердце и самой Суюмбики.
В последние годы Сафа-Гирей несколько охладел к ней, его увлечение полученными в дар или плененными юными созданиями все сильней раздражало Суюмбику, самолюбие ханбики страдало. Что ни говори, она ведь не какая-нибудь безродная женщина, не безвестная обитательница ханского гарема, а дочь мурзы Юсуфа! За ее спиной — могущественная Ногайская орда! Нет уж, не может она безропотно сносить такое унижение!
Она, конечно, хорошо понимала, что у всякого порядочного хана должен быть гарем, должны быть любовницы и наложницы. Но нельзя же не считаться с привыкшей к ласке и положению любимой жены ханбикой, нельзя так распоясываться на глазах придворных и дворцовых служек!
Злость на мужа породила желание отомстить ему. Как раз в эту пору, когда в душе Суюмбики было пасмурно, и обратила она взгляд на Кужака. Опрятный, сдержанный егет, приглашенный Сафа-Гиреем для обеспечения благополучия во дворце, покорил избалованное сердце ханбики не только своей привлекательной внешностью и повадками, но и учтивым вниманием к ней.
Как всегда в подобных случаях, на помощь пришла Гуршадна. Вернее, на этот раз Суюмбика сама позвала ее к себе.
— Что-то многовато стало у тебя «ангелиц», Гуршадна-бика, — сказала она после обмена приветствиями. — Слишком много вьется их возле хана.
Гуршадна знала себе цену, знала, как надо держаться, разговаривать и во дворце, и за его пределами, хотя бы даже с послами другого хана, — поднаторела в этом деле более всех дворцовых служительниц. Она сразу поняла скрытый смысл слов ханбики и немного игриво, но не теряя чувства меры, ответила:
— Добыча идет в руки хана по воле всевышнего, а обычай оставлен нам дедами-прадедами.
— Старания твои, Гуршадна-бика, чрезмерны. Как бы не причинили они ущерб делам государственным!
— Нет, нет! Такого хана, как наш, хватит на все. Это же — сокол, настоящий сокол!
— Сокол-то сокол, да ведь и враг его — беркут! Сказала бы ты ему: надо соблюдать осторожность. Возможно, к тебе он прислушается. А начну говорить я — может подумать, что из ревности.
— Наш высокочтимый хан сам знает, что делать. Ты, ханбика, не тревожься о нем. Лучше позаботься о себе…
— У меня нет других забот, кроме как о хане.
— Как это — нет? У прекрасной ханбики должны быть и свои заботы. Вон сколько красавцев вокруг!..
— Замолчи! Я никогда не нарушала верности мужу. Аллах тому свидетель!
— Стоит ли, дорогая ханбика, ссылаться на всевышного? Ему ведь все ведомо. И то, к примеру, как ты обрела любимого мужа.
— Тот грех был совершен твоими руками.
— Верно, моими. Но ради кого? Не ради же меня самой, а ради тебя.
— Аллах должен простить меня. Я просила его об этом в своих молитвах! Я сделала пожертвования сеидам и ишанам! Я размножила Коран!
— Аллах милостив, дорогая ханбика. Дети адамовы грешат и грешат, а он прощает. Не мучайся так из-за единственного греха. Годы твои, ханбика, уходят. Пока красота не увяла, не лишай себя удовольствий.
— О чем ты? О каких удовольствиях толкуешь?
— Вон какого знатного да ладного егета ввел хан в придворный круг! Заметила?..
— Ввел неразумный, ввел…
— Не упусти его, ханбика, на сторону, не проспи свое счастье!
— О всемогущий, помоги мне!
— Он придет к тебе сегодня вечером. Жди…
Энергичная и хитрая Гуршадна провела только что освоившегося во дворце Кужака к постели Суюмбики тем же путем, которым около двадцати лет назад провела Сафа-Гирея. И Суюмбика, мстя своему нынешнему богоданному мужу Сафа-Гирею, приняла Кужака с таким же пылом, с каким около двадцати лет назад, ни во что не ставя тогдашнего богоданного же мужа — молоденького Янгалия, — нырнула в объятия Сафа-Гирея.
Кужак, намного уступавший ей в возрасте, разбудил ее впавшие в дремоту чувства и с каждой встречей все более распалял их. Все сильней и сильней увлекалась Суюмбика молодым своим любовником, теряя власть над собой, и однажды мелькнула у нее мысль — не избавиться ли ради Кужака от Сафа-Гирея. Сначала эта мысль испугала Суюмбику, но понемногу она свыклась с ней. Обида, жажда мести и любовь, слившись воедино, толкнули ее на решительный шаг. С помощью той же Гуршадны убрала и второго мужа.