Поскольку зашла речь о Казани, разговор коснулся и знаменитой казанской правительницы. Тут впервые Байынта услышал, что Суюмбика по своей воле отправилась в город Касимов и вышла замуж за Шагали-хана.
Прежде, когда доходили до Кашлыка очень любопытные, может быть, и обраставшие домыслами, но в основе своей достоверные рассказы о бурной жизни Суюмбики, Байынта с сожалением думал, что вот кому-то там везет, а у него нет надежды попасть в число любовников прекрасной и страстной ханбики. Услышав об успехе некоего Кужака, получившего не только доступ в постель Суюмбики, но и непререкаемую власть над казанцами, Байынта совсем расстроился и возроптал на всевышнего. Почему такое счастье ниспослано какому-то крымцу, а не ему, не Байынте? Где справедливость? Но всевышний, должно быть, не обратил внимания на его ропот. Суюмбика как была, так и осталась для Байынты яблочком, висящим слишком высоко. Не дотянуться было ему до этого яблочка…
Беседуя с Айсуаком, среди всего прочего узнал Байынта и о том, чем дело у Кужака кончилось. Когда русские ворвались в Казань, бежал он с частью приверженцев в сторону Нукрата, но спастись не смог: потерпел поражение в случайной стычке с небольшим русским разъездом, был схвачен и затем казнен.
«Что искал, то и нашел, — мстительно подумал Байынта. — Вот и хорошо!» То есть сообщение о смерти Кужака нисколько не огорчило его, а, напротив, даже обрадовало. А судьба Суюмбики вдруг озаботила, и в душе шевельнулось нечто вроде ревности к Шагали-хану.
«Шагали-хан, говорят, стар и уродлив, — думал он. — Каково красивой ханбике жить с ним? Невесело, наверно, бедняжке. Может, взять да выкрасть ее? — Удивленный этой неожиданно явившейся мыслью, Байынта спросил себя: — А зачем? — И сам же себе ответил: — Затем, чтобы воспользоваться ее именем и славой. Она связана родством с ханами и мурзами. Что ни говори, это много значит. И к тому же… К тому же ее сын — наследник казанского трона! Коль удастся вырвать их — и мать, и сына — из рук Шагали-хана, то… я женюсь на Суюмбике и, свалив Кучума, создам новое великое ханство!»
Опять размечтался Байынта, и как приятно было ему, давно уже подкладывавшему под голову вместо подушки жесткое седло, как сладостно было представить себя в мягкой постели с прекрасной ханбикой в объятиях! А почему бы и не представить? Ведь удостоился такого счастья проходимец Кужак! И даже безобразный Шагали-хан обнимает ее. Впрочем, завидовать Шагали-хану не стоит. Суюмбика рождена не для этого жалкого старикашки. Суюмбике предназначено быть великой ханбикой, и она, благодаря Байынте, снова станет ею!
Для этого ему нужны воины, много воинов! Если рядом с ним будут несравненная ханбика и наследник трона Утямыш-Гирей, то будет и войско, все здешние племена пойдут за ним. Значит, надо действовать!
Байынта решил для начала выбрать из числа своих людей несколько самых пронырливых егетов и послать в город Касимов, чтобы установить связь с Суюмбикой.
19
Суюмбика все отчетливей осознавала, что ошиблась в своих расчетах. Шагали-хана на казанский трон не посадили, и вообще там, кажется, отпала надобность в каком-либо хане. Надежда Суюмбики на возвращение из Касимова в Казань в качестве полновластной хозяйки не сбылась, и Шагали-хан, к которому она с самого начала не испытывала никакой симпатии, стал ей просто отвратителен. Неестественно красное лицо, рыжая борода, неопрятные усы, вислобрюхая фигура, кривые ноги — все в ее нынешнем муже вызывало брезгливое чувство. Хотя избалованная поклонниками ханбика поначалу и вынуждена была допускать его в свою постель, настоящей близости между ними ни разу не было, а теперь даже при редких посещениях Шагали-ханом ее спальни она уклонялась от исполнения супружеских обязанностей, ссылаясь на плохое самочувствие, на головную боль.
Не только муж был противен ей, но и касимовский дворец, и царившие в нем порядки, и соперницы, то есть другие жены Шагали-хана с их злыми взглядами, — они ненавидели Суюмбику, шпионили за ней и старались при каждом удобном случае, когда рядом не оказывалось свидетелей, уязвить, унизить ее. Такая жизнь для самолюбивой ханбики была ничем не лучше томления в зиндане.
И от города Касимова с его залитыми грязью улицами и кривыми переулками душа ее отвратилась. Она почти перестала выходить из дворца, обрекла себя на добровольное затворничество.
Надо сказать, касимовцы встретили последнюю жену Шагали-хана не очень-то любезно. Здешний народ, в особенности в низах, был настроен по отношению к казанцам враждебно — прежде всего потому, что частые походы на Казань ложились тяжелым бременем на его плечи. Молва возложила вину за эти походы на Суюмбику. Дескать, ради того, чтобы жениться на ней, Шагали-хан без конца собирал войско, из-за нее лилась кровь детей адамовых. Короче говоря, насколько чужд был Касимов Суюмбике, настолько же она сама была чужда здешним татарам.
Эту отчужденность, даже откровенную враждебность касимовцев она чувствовала всюду — шла ли со служанками по городу или гуляла в ханском саду. Каждый встречный бросал на нее недоброжелательный взгляд, иные презрительно кривили губы, а то и плевали вслед. Однажды в переулке у мечети вслед ей метнули камень. Ханбику, привыкшую в Казани к тому, что встречные, увидев ее, поспешно склоняли голову, будто всю пламенем опалило. Насилу добралась она до постели и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала навзрыд. После этого и перестала выходить из дворца, заперлась в своей комнате и, предавшись горестным думам, в самом деле занемогла.
Вообще-то она так и так ни с кем, кроме служанок, не общалась. В этом невеселом дворце не с кем было ей поговорить, поделиться своими печалями. Не делиться же с теми, кто следил за ней, за каждым ее шагом!
Впрочем, несмотря на постоянную слежку, ей удалось послать весточку отцу. Упросила купца, проезжавшего в ногайскую сторону, передать на словах: пусть уважаемый и милый ее сердцу отец не забывает свою любимую дочь и внука Утямыш-Гирей-хана, оказавшихся в тяжелом положении; пусть предпримет все возможное, чтобы вызволить их из плена.
Купец поклялся довести мольбу несчастной ханбики до слуха великого мурзы Юсуфа. Но довел ли, нет ли — Суюмбика не знала. Зато Шагали-хану донесли, что жена его разговаривала с купцом, и Шагали-хан запретил ей встречаться с посторонними мужчинами, усилил слежку за ней.
Снова всплакнула Суюмбика и долго стояла у окна, глядя сквозь засиженное мухами стекло на погруженный в дрему город. Остановила взгляд на вонзенном в небо минарете мечети. Он навел Суюмбику на мысль: «Единственное, что я еще могу, — обратиться к богу. Может, я наказана за грехи мои. Надо почаще молиться, надо испросить прощение…»
Касимов, возникший на крутом берегу Оки когда-то очень давно, пережив немало тревог и волнений, в эти дни притих, наслаждался покоем. Будто задремали его неказистые дома, задремала построенная на взгорке мечеть. Объяла город тишина. Лишь муэдзин, увенчанный белой чалмой, пять раз в день нарушал эту тишину пронзительным криком: поднявшись по винтовой лестнице на верхнюю площадку двухъярусного минарета, он призывал правоверных к молитве и восславлял всевышнего:
— Аллахи акбар! Аллахи акбар!
Голос муэдзина могли услышать почти на всех улицах небольшого города, тем не менее мечеть посещали лишь немногие, что свидетельствовало о несколько прохладном отношении касимовцев к ней. Правда, нельзя сказать, что они отвернулись от бога, но и особого пристрастия к молит вам у них не было. Несмотря на старания престарелого имама, который в ежедневных проповедях противопоставлял соблазнам многогрешного мира заботу об очищении души, молитвенного усердия в касимовцах не прибавлялось. К служителям веры они обращались лишь тогда, когда случалась крайняя нужда в этом. Понадобилось дать имя младенцу, свершить никах либо отпеть покойника, так тут уж имам — в красном углу, и карманы его тяжелеют. А в остальное время правоверные заняты ремесленничеством и торговлишкой.
В ханском дворце имам показывается редко, вмешиваться в дела хана он не вправе — это право принадлежит лишь московскому государю. Вот если обнаружится, что хан каким-либо образом нарушает клятву верности Москве, имам может и должен одернуть его. И, бывает, одергивает. Ибо клятва священна.
Тем не менее престарелый имам всю жизнь считался одним из самых близких ко дворцу людей, имел доступ в покои членов ханской семьи. Случится ли у них неприятность, заболеет ли кто — служитель аллаха утешит, снимет с души тяжесть, молитвой и нашептываниями утишит боль.
Потому и Суюмбика, ослабнув духом и занедужив, вынуждена была послать служанку за имамом.
Хотя молодость Суюмбики давно осталась позади, а превратности судьбы и невоздержанность в любви не могли не сказаться на ее красоте, она все еще сохраняла свою женскую привлекательность. Даже в блеклых глазах немощного имама при разговоре с ней загорелся огонек, выдавая греховную мысль. Должно быть, он сам себя поймал на этом — покашлял в смущении.
— Надо тебе, ханбика, походить в мечеть, — сказал имам. — Пророк разрешил женщине сидеть с закрытым лицом в прихожей мечети, внимая словам, доносящимся из святилища, и повторяя их. Поручи дух свой всемогущему, отврати мысли от мирской суеты, самозабвенно погрузившись в молитвы…
После этого разговора к немногочисленным правоверным, пять раз на дню спешившим к намазу в мечеть, присоединились две закутанные с головы до ног в черное женщины. Одна из них оставалась у входа, другая, войдя в прихожую, опускалась на специально постланный для нее молитвенный коврик и молилась, вторя имаму, распевавшему суры Корана в глубине храма.
Искала Суюмбика в мечети утешения, а обрела потерянную надежду на возвращение былой своей власти и славы. Однажды во время послеполуденного намаза возникла возле нее фигура, закутанная, как она сама, в черное. И послыша я шепот:
— Возлюбленная ханбика, я прибыл от сохранивших верность тебе людей…
Суюмбика вздрогнула и едва не воскликнула: «О, всемогущий! Видно, услышал ты мои стенания и прислал вестника радости!»