«Вестник радости», то кладя вместе с ней поклоны, то воздевая руки, сообщал нараспев:
— Япанча-эфэнде собирает у Арского поля войско. Оно из дня в день растет. К мусульманам, поднявшимся против урусов, примкнули племена язычников. Им нет числа. Их предводитель Мамыш-Берды в согласии с Япанчой-эфенде построил у реки Меши городок. Они договорились создать там самостоятельное ханство. Единственный человек, достойный стать ханом, — наш ханзада Утямыш-Гирей. Ему будет возвращен и казанский трон. Береги, ханбика, сына, крепко береги. И готовься к возвращению на нашу священную землю…
Суюмбика, не зная, как выразить радость, обернулась к вестнику, на миг открыла лицо. Вестник сделал то же самое. Это был молодой мужчина. Суюмбика торопливо сдернула с пальца золотое колечко, сунула ему в руку.
— Благодарю, высокочтимая ханбика. Мне не нужна награда, но возьму на память… Я — служитель веры, в свое время был шакирдом сеида Кулшарифа. Стараюсь ради возвращения казанской мечети ее лучезарной славы. Надеюсь, со священных минаретов опять зазвучит священный азан[32]. Я буду навещать тебя. А пока — прощай!..
Суюмбику будто подменили. Сразу выздоровела, оживилась, стала благосклонной к мужу. Обласкав его, выпросила для пригляда за Утямыш-Гиреем еще двух нянек и потянулась к ханской казне якобы для пожертвований. Воскресшую надежду надо было подкрепить подкупом прислуги, охранников, а может быть, и кое-кого повыше.
Резкая перемена в настроении жены удивила Шагали-хана, а потом и насторожила: нет ли за этим чего-нибудь такого?.. Поделился сомнениями с имамом.
— Приближение к богу просвещает женщину, — объяснил имам. — Ханбика стала посещать мечеть, ни единого из пяти сроков не пропускает, искренне верует. Милость аллаха всемогущего безгранична. Должно быть, услышал он молитвы ханбики и озарил ее душу светом благочестия.
А Суюмбика ждала знакомого вестника. Но прошло довольно много времени, прежде чем он опять возник в прихожей мечети возле ханбики. Весть, доставленная им, порушила ее надежду на скорое вызволение из плена.
— Выслушай меня спокойно, ханбика, — начал вестник. — Вышло не совсем так, как задумывалось. Из Ногайской орды к Мамышу прибыл твой родной брат Галиакрам. Он объявлен ханом и поможет вырвать Казань из рук урусов…
Суюмбика не проронила в ответ ни слова. Ни сил, ни соображения не хватило, чтоб сказать что-нибудь. Вернувшись во дворец, опять уткнулась лицом в подушку, заныла, заплакала — иначе не скинуть навалившуюся на душу тяжесть. Обидно было так, будто преподнесли дорогой подарок и тут же отобрали. Вспыхнула злость на Галиакрама. Сидеть бы ему, безмозглому, в Малом Сарае и не высовываться, так нет! Ух, своими бы руками задушила!.. И отцу бы бороду выдрала! Помог, называется, несчастной дочери и сиротке-внуку! Не нашел своему бестолковому сыну тихий улус где-нибудь в другом месте!..
Не потому обозлилась Суюмбика на брата, что стал он ханом каких-то там марийцев (коль сумеет, пусть себе правит ими), а потому, что лишилась она надежды на скорое избавление от унизительной зависимости, от ненавистного мужа. Раз там появился хан, значит, Утямыш-Гирей им уже не нужен и она не нужна…
К счастью, человек быстро приноравливается и к радостям, и к горестям, переживания понемногу теряют остроту, и жизнь снова течет более или менее спокойно. Поручив себя тому же аллаху, Суюмбика возобновила посещения мечети. Вслушиваясь в доносящееся из-за прикрытой двери бормотанье имама, усердно отбивала поклоны и забывалась в молитве.
И опять в один из вечеров, во время сумеречного намаза, в прихожую мечети неслышно, как тень, проскользнула закутанная с головы до ног фигура. Суюмбика встрепенулась: не привез ли ее знакомец хорошую новость? Но к немалому ее удивлению, новый вестник оказался, как он сообщил, посланцем знатного и доблестного предводителя сибирского войска Байынты.
— Турэ мой, — зашептал посланец Байынты, — велел передать тебе, уважаемая ханбика, что под его рукой — тысяча всадников. Он предоставляет это войско в твое ведение. Условие же такое: ты должна стать его женой, связанной с ним никахом. Неправедный Кучум, хан сибирский, будет свергнут. Вместо него трон займет твой сын Утямыш-Гирей. Турэ велел сказать: «Нашему народу нужен повелитель из рода высокочтимых ханов. До того, как сын твой достигнет совершеннолетия, державные дела примем на себя. Коль дашь согласие, я с помощью моих отважных воинов вырву вас, тебя и твоего сына, из плена. После этого, овладев сибирским троном, мы двинемся на урусов и отомстим царю Ивану за Казань. Я буду верным твоим спутником. Мне нужно имя достойного хана, чтобы войско мое стало несметным. В знак согласия пришли какую-нибудь свою вещицу!»
Суюмбика не могла дать согласие сразу же. Нужно было подумать. Назначила новую встречу через два дня. Но уже на следующий день твердо решила: примет предложение Байынты. Да-да, надо согласиться! Может быть, это последняя возможность вернуть счастье — больше таких предложений не будет. Она пошлет Байынте в знак согласия драгоценный браслет…
Самое важное после этого — уберечь от всяких случайностей сына. Все теперь сходится на нем, на Утямыш-Гирее. Он — ее надежда и опора. «Сегодня же заберу его в свою комнату, — думала Суюмбика, возвращаясь из мечети с очередного намаза. — Пусть и няньки спят у меня. Мне теперь не с кем делить постель. Шагали-хана больше и близко не подпущу. Не нужно мне это, единственная у меня теперь радость — мой сын…»
У входа в свои покои Суюмбика увидела русскую девушку Настю, приставленную Шагали-ханом к Утямыш-Гирею. В глазах девушки стояли слезы.
— Что случилось? Уж не заболел ли мой сын?
— Нет, не заболел, ханбика. Его увезли…
— Куда увезли? Что ты несешь?!
— Как только ты, ханбика, ушла в мечеть, охранники хана забрали его, посадили в крытую повозку и увезли. Он так плакал!..
Суюмбика поняла: увезли в Москву. Случилось то, чего она более всего боялась: ее лишили последней опоры, единственной надежды. Шагали-хан, а может быть, сам царь Иван, — кто-то, неважно — кто, — упредил ее ход. Утямыш-Гирея упрячут в какой-нибудь монастырь и будут держать там во имя безопасности Государства Московского. Это не трудно было понять.
На этот раз Суюмбика даже заплакать не смогла. Душа ее омертвела. Нет, вернее сказать — в ней вспыхнул иссушающий душу огонь ненависти ко всему, что ее окружало, ко всем людям, ко всему миру.
Ее лишили смысла жизни. Где, кому теперь она нужна? Молодость ее прошла, красота увяла… Теперь и сына отобрали. Его имя, словно наделенное волшебным свойством, притягивало к себе мысли тысяч и тысяч самых разных людей — приверженцев разгромленного Казанского ханства, надеявшихся на возврат прошлого; мурз, сеидов, войсковых турэ, потерявших власть и силу; искателей шального счастья, мечтающих стать где-нибудь ханами. Они вились вокруг имени Утямыш-Гирея, как мухи вокруг сосуда с медом. Тогда и Суюмбика была нужна им, а теперь никто на нее и не оглянется.
Отомстить, отомстить им всем!..
Суюмбика перестала ходить в мечеть, сосредоточила все внимание на муже. Она не упрекнула его, прикинулась смирившейся с потерей, лишь слегка опечаленной, нуждающейся в утешении женой. И когда Шагали-хан, вспомнив о своих супружеских обязанностях, пришел к ней, ошеломила его такой страстностью, такими ласками, каких он от нее никак не ожидал.
И муж зачастил к ней.
В один из вечеров она встретила его угощением. Попросила стряпуху, которую для отличия от девушки Насти звали Настасьей, испечь блинчиков, вскипятить чаю, принести меду. Приготовила столик. Разлила чай в звонкие китайские чашки, приобретенные еще в Казани.
Шагали-хан смутно заподозрил что-то неладное. Не привык он к такой заботе с ее стороны.
— Что ж ты не отведаешь угощения, мой хан? — спросила Суюмбика, впервые назвав его ханом. — Для тебя ведь старалась. В знак почтения и благосклонности…
— Не слишком ли далеко зашла твоя благосклонность? — пробурчал Шагали-хан. — Хочу знать: ради чего так стараешься?
— Право мужа на почтение установлено аллахом, — ответила Суюмбика. — Я всегда была почтительна к своим мужьям.
— Я знаю, ханбика, как ты относилась к своим мужьям и ради кого старалась! Это всем известно…
— Раз известно, стоит ли ворошить прошлое? Прошу, уважаемый хан, отведай блинчиков, чаю выпей.
Но упоминание о прошлом уже привело Шагали-хана в раздражение. «Я, мужчина, без никаха ни с кем в постель не ложился. А ты кого лишь в своей постели не принимала! Подстилка крымская!..» — с неожиданно накатившейся злостью подумал он.
— Пей! — ласково напомнила Суюмбика. — Выпей, пока чай не остыл.
— Выпить?.. Ты, наверно, так любовников своих угощала! А теперь заскучала по ним и решила с мужем утешиться?
Он умолк, ожидая, что Суюмбика смутится, лицом изменится. А она смотрела невозмутимо, чем окончательно разъярила его.
— Ну, что молчишь? Глядишь на меня, а видишь своего Кужака? Пей сама свой чай!
Жена сохраняла спокойствие. Шагали-хан, грязно выругавшись, схватил свою чашку, сунул ей в руку.
— Тебе, потаскуха, сказано: сама пей!
Суюмбика подняла чашку повыше, подержала, покачивая, словно собираясь плеснуть содержимым в побагровевшее лицо человека, значившегося ее мужем, и вдруг в порыве гнева и ненависти, запрокинув голову, на едином дыхании выпила налитый для него чай.
Шагали-хан раскрыл было рот, собираясь сказать еще что-то, но не успел: Суюмбика, скорчившись, рухнула на пол.
Когда на зов хана прибежали служанки, Суюмбика была уже мертва. Ее подняли, положили на тахту.
Шагали-хан долго стоял, ошалело глядя на покойную. Мелькнула в голове мысль: «Красивая была… И мертвая — красива!»
20
Великий мурза Юсуф, принимая Мамышева посла, старался напустить на лицо надменно-холодное выражение, но скрыть радость не смог. В конце концов он оказал велеречивому мещеряку знаки внимания, какие оказывал лишь послам крымского хана: устроил в его честь меджлис