[33] и выезд на охоту в ближайшие окрестности Малого Сарая.
Посол, не знававший прежде ничего подобного, сильно возгордился. Пришло ему на ум: «Зачем мне прозябать на побегушках у этого нищего Мамыш-Берды? Возьму да останусь при повелителе Ногайской орды, попрошусь к нему на службу!..»
Но Юсуф, напоминая на каждом шагу, по сколь важному делу прибыл посол, не давал возможности углубиться в эту мысль.
— Скажи своему турэ: великий мурза Юсуф незлопамятен, — внушал он. — Я следую завету: «Даже тому, кто кинул в тебя камень, ответь прощением и угощением». Мамыш-Берды встретил моего гонца без должного уважения. А я, как видишь, в меру своих возможностей стараюсь уважить его посла…
Едва мещеряк, сидя на пышной подушке, предавался раздумью — Юсуф обрывал нить его размышлений.
— Скажи: дружба с великим мурзой Юсуфом к худу не поведет. У нас один враг — царь Иван. Объединив силы, мы выбьем ему зубы!..
При таких вот обстоятельствах готовые сорваться с языка слова так и не сорвались. Когда Юсуф пообещал послать Мамышу пятьсот всадников, более того — послать, согласно его просьбе, своего старшего сына Галиакрама в качестве хана, мещеряк от намерения остаться в орде отказался. «Галиакрам — не безродный Мамыш, — решил он. — Сын хозяина орды, родной брат знаменитой Суюмбики. При таком хане я не прогадаю!»
Посол, быстренько простившись, уехал. А в Малом Сарае начали готовиться к отправке обещанного войска и хана.
Юсуф не мог нарадоваться: нашел сыну многообещающее место! Заартачившегося было Галиакрама обругал:
— Глупец! Тебе же открывается путь к казанскому трону! Коли этот Мамыш-Берды, дай ему аллах здоровья, разобьет войско урусов, Казань, считай, возвращена и ты — ее хан! Понял, дурень?
Понять, конечно, Галиакрам понял. Но не мог отделаться от опасений за свою драгоценную жизнь, а прямо сказать, так трусил. И все-таки желание стать в будущем хозяином казанского трона взяло верх над малодушием, вынудило его обречь себя на жизнь, более хлопотную и опасную, чем в Актюбе.
Отправился он к Мамышу в надежде стать повелителем ханства, никем пока не признанного, не имеющего ни определенных пределов, ни даже столицы. Несмотря на врожденную трусость, в пути держался довольно-таки раскованно, делал остановки, где хотел и когда хотел, чтобы, подкрепившись, вдоволь поваляться. Так, не забывая побаловать себя обильной едой и отдыхом, добрался, наконец, до городка на Меше.
Тут, получив в свое распоряжение приземистое строение и умостившись в красном углу на горке из подушек, вдруг почувствовал себя очень и очень одиноким. И повелел Мамышу:
— Половину прибывших со мной верных мне воинов поставь на охрану дворца!
— Ты не тревожься, наш уважаемый хан! — сказал Мамыш. — Я об этом позабочусь. А твоя забота — призывать склонившийся на нашу сторону народ к священной битве с русским войском. Во имя будущего нашего ханства, его могущества.
Когда тысяцкие, сотники и десятники Мамышева войска то поодиночке, то кучками прошли мимо Галиакрама, склоняя перед ним голову, в душе его страх на некоторое время уступил место воодушевлению. «Приятно все-таки быть ханом, нет на свете ничего приятней этого, — думал он. — Хорошо, что отец послал сюда меня. Ведь это счастье могло достаться и какому-нибудь другому мурзе».
По случаю прибытия хана Мамыш-Берды устроил празднество. Где-то были добыты бочонки с медовухой, из ближних окрестностей пригнали овец, наварили полные котлы мяса. Нашлись сказители, певцы, плясуны. Напились-наелись, повеселили душу все, а те, кто крутился возле Мамыша и старался теперь поближе сойтись с ханом, и вовсе нажрались и упились до потери сознания.
Дабы хан получил от празднества полнейшее удовольствие, Мамыш подложил ему в постель одну из захваченных в разных краях и превращенных в наложниц женщин. Правда, эту услугу предусмотрительного Мамыша хан с вечера оценить не смог: нахлебавшись крепкой медовухи сверх всякой меры, ничего уже не соображал, к тому же угодники, якобы блюдя обычай, натолкали ему в рот столько кусков жирного мяса, что под конец он уже и дышал еле-еле.
Разбуженный утром ужасной головной болью, Галиакрам раскрыл глаза и видит: рядом спит-посапывает красотка. «Это что еще за?.. — принялся соображать хан. — А я ведь вроде и не попользовался. Экая срамота!»
Хан с досады закряхтел. Тут и красотка проснулась, села и, довольная тем, что спокойно проспала всю ночь, пропела:
— Не угодно ли тебе что, дорогой хан? Скажи, душа моя!..
Судя по выговору, родом красотка была из татар, видимо, откуда-то из-под Казани. Блеклое, дрябловатое лицо, синева под глазами говорили о недоспанных ею ночах. Впрочем, хан не обратил внимания на ее изъяны. Вернее, не в состоянии был заметить такие мелочи. Угнетенный похмельем, терзаясь из-за постыдного для мужчины упущения, он не ответил красотке, лишь постукал со злости кулаком себе по лбу.
Догадливая наложница живо сползла с нар, бегом-бегом принесла чашку медовухи и споила ему. Хану полегчало. Вскоре Галиакрам, испытывая неизъяснимое удовольствие от легких прикосновений пальцев красотки, отправившихся в путешествие по его волосатой груди, опять уснул.
Послепраздничное «лечение» затянулось надолго. Едва хан утром продирал глаза — перед ним появлялась чаша с медовухой либо кумышкой и горка мяса. Хоть и попал Галиакрам не в такой знатный дворец, как у отца, и тем более не в такой, в каком предстояло поселиться в Казани, здешнее окружение ему понравилось. Дни проходили в хмельном веселье. На ночи тоже грех было бы обижаться. Что ни ночь — новая «ангелица».
Предавшись столь приятной и беспечальной жизни, Галиакрам и пальцем не шевельнул для выполнения отцовского приказа. А Юсуф ему перед отъездом приказал: «Как только устроишься там, первым делом постарайся выручить Суюмбику!» Забыть об этом совсем Галиакрам не забыл, но в минуты отвлечения от пьянства и ночных утех оправдывал себя: «С чего это я должен выручать Суюмбику? Пусть себе живет с Шагалием! Никто ее насильно за него не выдавал, сама пошла. Коль наскучил Шагали, пусть позовет своего Кужака. Да, пускай Кужак ее выручит!»
Эти мысли порой он выбарматывал себе под нос, а то, к удивлению наложницы, и выкрикивал:
— Нет! Не нужна ты мне! Нисколько не нужна! Не тяни руку к казанскому трону! Я на него сяду, я!
В конце концов он возненавидел сестру. «Она мой враг, — решил Галиакрам. — Враг, конечно же, враг! И нет врага опасней. Коль Мамыш прогонит урусов из Казани, она не постесняется, посадит на трон сына, а сама опять кинется в объятья какого-нибудь проходимца вроде Кужака. Нет уж, сестрица, не бывать по-твоему! Пропади ты пропадом там, в Шагалиевом гнезде!»
После того, как в «ханскую ставку» начал наезжать бывший баскак, назвавшийся Салахутдином, злоба Галиакрама по отношению к сестре усилилась. Принялся этот старикашка нахваливать Суюмбику. Рассказывать всякие истории, якобы свидетельствующие об уме и благородстве преславной ханбики. И назойливо напоминать при этом, что она — дочь великого мурзы Юсуфа и его, уважаемого хана, единоутробная сестра.
— Постарайся помочь попавшей в беду сестре, — советовал старик. — Сперва отправь к ней тайного посла, подготовь ее. Потом, когда представится возможность, пошлешь за ней войско. Заодно снесут голову коварному Шагали-хану…
Бывший баскак Салкей, ныне Салахутдин, старался пробудить сочувствие к «томящейся в плену», а так называемый хан, прикидываясь заинтересованным слушателем, перетолковывал его слова на свой лад: «Да, верно говорит старая лиса. Надо отправить туда тайного посла. Выбрать надежного слугу. Очень, очень надежного. Проворного и смелого. Послать, чтоб убрал Суюмбику. Именно так! Почему я, будущий хозяин казанского трона, должен терпеть тех, кто грозит моему счастью? В таких случаях не то что сестру — отца родного не жалеют…» — думал он.
А Салкею, будто бы поддерживая его мнение, сказал:
— Благодарю за хороший своет! Я пошлю туда, пошлю надежного человека. Но сам понимаешь, Касимов пока что — во власти урусов. Путь к ханбике закрыт. Можно сказать, на замке. Как его открыть? Коль знаешь, научи…
— Ты прав, путь закрыт, — ответил старик. — Но нет на свете замка, к которому не подошел бы какой-нибудь ключ. Пусть твой посланец сделает подношение имаму касимовской мечети. Святая молитва поможет встретиться с ханбикой. Понял?..
Понял, прекрасно понял претендент на казанский трон хитрого старика и отчетливо представил, как посланный им человек с помощью таинственного имама проникнет в касимовский дворец и положит конец притязаниям его знаменитой сестрицы.
Тут, вдалеке от могущественного отца, попривыкнув в пьяном угаре к странноватому своему окружению, состоявшему, главным образом, из незнакомых слуг и опустившихся рабынь, Галиакрам почувствовал себя подлинным ханом и не преминул бы предпринять какие-то действия для осуществления задуманного убийства, но смерть преградила путь ему самому.
Положение Мамыша все более ухудшалось, среди восставших росло недовольство, участились случаи открытого неповиновения, иные рядовые воины уже осмеливались поднять руку на десятников и даже сотников. Объяснялось это и туманностью смысла восстания, и каждодневными проявлениями несправедливости, усугубленными образом жизни «хана», на которого поначалу возлагали большие надежды, а потом махнули рукой. Войско начало разбредаться, люди уходили и затаивались в окрестных лесах. Мамыш попытался навести порядок. Схватили и повесили для устрашения остальных нескольких беглецов, — без толку. Бегство после казни лишь усилилось.
В один из этих напряженных для Мамыша дней Галиакрам потребовал для своих личных нужд десять воинов из числа прибывших с ним.
— Зачем они тебе? — удивился Мамыш.
— Повеление хана не обсуждается, а безоговорочно исполняется, — высокомерно бросил Галиакрам. — Узнаешь, когда исполнишь.
— Нет у меня твоих воинов, господин мой хан, — ответил Мамыш, усмехнувшись. — Были да все вышли. Разбежались.