ибудь скажет: «Не будем спешить, старики, подождем еще. Наберемся терпения…» На том все и кончится.
Перед мысленным взором Канзафара предстало ужасное зрелище: вот по приказу Ахметгарей-хана выводят его на майдан и начинают полосовать плетками спину… Потом потащат к плахе, чтобы отсечь секирой голову… Или вздернут на виселице… Обвиненного в нападении на ханскую ставку ждет именно такая смерть…
Снова заплакал Канзафар-бий. С детства он был плаксив и доныне не избавился от постыдной для мужчины слабости.
Прошло несколько дней. К хану больше его не водили. Утром и вечером охранник, вынув из стены у двери круглый камень, просовывал в дыру остатки чьей-то еды: небрежно обгрызенные кости, иногда — плошку шурпы. В один из дней Канзафар попробовал заговорить с охранником, просовывавшим эти самые кости и плошки:
— Не сможешь выпустить меня? — И, не дожидаясь ответа удивленного охранника, посулил: — Получишь отменного скакуна! Мало — двух скакунов!..
— Нет! — отрезал охранник. — Менять свою голову на скакуна не собираюсь!
В другой раз Канзафар шепнул ему:
— Не хочешь сам — скажи кому-нибудь, кто сможет. Обоих одарю.
Охранник все же выполнил просьбу, передал его слова дворцовому ключнику.
— Пускай сначала пригонит скакунов, тогда поглядим, — отозвался тот.
— Как же он пригонит, коль в темнице сидит?
— Это уж его забота. Мы что, дураки, чтобы выпустить узника, поверив ему на слово? Ищи его потом!
— Он — предводитель племени. Никуда не денется, в племя свое, наверно, вернется.
— Раз он — турэ, что же соплеменники о нем у не побеспокоятся? Был бы он им нужен, так целый табун, а не то что два-три скакуна пригнали бы, понял?
Ключник, довольный тем, что не поддался соблазну и решительно отверг посулы, важно пошагал по своим делам, смущенный охранник поплелся в свою каморку, а Канзафар-бий по-прежнему сидел, привалившись к неровной каменной стене, в углу зиндана.
Он предпринял еще несколько попыток уговорить уже знакомого охранника, обещал взять его с собой, дать, сколько тот захочет, скота, наделить каким угодно добром, такие возможности он, бий, имеет; пытался улестить и тем, что охранник при желании сможет остаться жить среди минцев, что его, как человека, вызволившего главу племени из беды, встретят с почестями. Однако ни этот охранник, ни кто-либо другой за рискованное дело не взялся. И Канзафар забился в свой угол, умолк.
После того, как бий «приехал в гости», прошло дней пять или шесть, он сбился со счету, потому что спал и дремал урывками и уже не в состоянии был замечать смену дня и ночи. И вот однажды, когда он задремал, за дверью раздались крики, поднялась какая-то суматоха. Канзафар открыл глаза, прислушался. Крики удалились, потом опять приблизились, дверь зиндана загрохотала, — снаружи, похоже, пытались открыть ее, сбивали замок. Канзафар и его товарищи по несчастью, охваченные надеждой на освобождение, бросились к двери, принялись, крича, толкать ее изнутри. Наконец тяжелая железная дверь распахнулась, в глаза Канзафару ударил яркий свет. Первое, что он услышал, падая вперед, было:
— Живы!
Бия подхватили, и он оказался среди своих возбужденных соплеменников. А вокруг трещало, гудело пламя — полыхал пожар, горели деревянные строения.
— Благодарю вас, благодарю! — бормотал, глотая слезы радости, Канзафар-бий. — Теперь скорей домой, надо подобру-поздорову уходить!..
Никто его не понял, может, и не расслышал его слов, а он, приходя в себя, думал: «Теперь орда непременно пришлет войско… Никого из нас не пощадит, коль не уйдем в другие края. Придется, видать, покинуть землю, леса и пастбища, завещанные предками. Наши становища, наши постройки — все, все бросить! Что поделаешь, жизнь — дороже…»
22
Подходя к родному становищу, Ташбай, конечно, волновался. И улыбался, представляя подробности встречи с близкими. Как это бывает при возвращении человека после долгого отсутствия, сначала все немного растеряются. Мать, увидев его, уронит руки, потом радостно вскрикнет… Сестренка, завизжав, повиснет на его шее…
Но оказалось, что и отец его, и мать, сломленные горем, умерли. Сестру отдали замуж в другой род. Даже избу свою Ташбай не обнаружил — разобрали ее, и на опустевшем месте разрослась полынь. Долго стоял егет, вдыхая горький запах.
Старушка соседка, разглядывавшая его издали, подошла поближе, опять оглядела из-под руки и ахнула:
— Аллах всемогущий! Никак, сын покойного Малтабара вернулся? Да и то: даже проданная на сторону скотина, коль суждено, назад возвращается… Ташбай, ты ли это, сынок?
— Я, бабушка Бибинур, я. Вернулся вот…
От нее и услышал Ташбай горестные вести.
Тем временем набежали любопытные ребятишки, разглядывали, разинув рты, его дочерна загоревшее лицо, сильно поистрепавшуюся в пути одежду. Старушка шугнула мокроносых зевак:
— Человека, что ли, сроду не видели? Идите, идите, играйте! — И, обернувшись, к Ташбаю: — Айда, сынок, в мою избу. Что на улице-то стоять? Айда, заходи!..
Приветливая, проворная старушка, обрадованная тем, что первой приветила и первой, в меру своих возможностей, угостит вернувшегося невесть из каких краев сородича, заспешила домой, Ташбай неторопливо пошагал за ней.
Не успела еще бабушка Бибинур споить гостю плошку айрана, как потянулись в ее избу старухи и досужие женщины, — ребятишки живо оповестили становище о возвращении Ташбая. Вслед за ними стали заглядывать мужчины. Хозяйка избы веретеном завертелась. Угощала всем, чем богата. Прежде всего тем же айраном, но не только. Вытащила из своих тайников головки засушенного корота и предназначенные для самых дорогих гостей свертки сушеной же пастилы из черной смородины и рябины.
Человеку для счастья иногда не так уж много надо. Одинокая старушка была счастлива тем, что вот и она оказалась кому-то нужной, что худо-бедно, а может и угостить людей. Глядя на нее и Ташбай призабыл о своем горе, разговорился, стал рассказывать о том, что довелось ему пережить, увидеть и услышать в далеких краях. И самой внимательной слушательницей была его хозяйка.
Если что-то было ей не совсем понятно, она переспрашивала, проясняла непонятное в рассказе и торжествующе взглядывала на остальных слушателей, — мол, слыхали?
— Бедняжка! — вздыхала она, когда Ташбай умолкал. — И помучили же тебя злодеи! Откуда только берутся такие бессердечные люди?.. Ты пей, сынок, молоко-то, пей! Рассказывай, а заодно и угощайся… Вот ведь, выходит, осталась тут предназначенная тебе пища, потому и — благодарение небесам! — вернулся живым-здоровым…
Повесть Ташбая была печальна, местами становилась даже жуткой. Когда он рассказал, как увидел своего товарища повешенным, старухи начали прикладывать к глазам уголки платков.
— Камень вместо сердца был у этого Ядкара-мурзы, камень!
— И не говори!
— Но и сам он не ушел от кары, — продолжал Ташбай, оживившись. — Сшибли его с трона и отправили, куда надо…
— Давно бы пора!
— Тенгри все видит! Тенгри справедлив!
— Сам бог наставил человека, который покарал злодея.
— Святой, должно быть, человек, спасибо ему!
— Ядкара свалил царь урусов, — пояснил Ташбай. — Он, как вам сказать, вроде нашего великого мурзы. Царь взял Казань и отправил Ядкара в свою Москву. В зиндан там, наверно, посадит.
— Вот и ладно! В самый раз злодею!
Если бы Ташбай знал, что последний казанский хан в плену принял по своей воле христианскую веру, женился на высватанной царем дочери боярина и, получив на кормление городок Рузу, живет себе припеваючи, разговор в становище минцев пошел бы совсем по-иному. Однако Ташбай ничего об этом не знал, и его слушатели от души порадовались тому, что баскак Ядкар, немало в свое время помытаривший их, наконец, наказан. Чувство это позже распространилось и на все племя Мин.
Правда, после внушения, сделанного предводителем племени, Ташбай прикусил язык. В самом деле, не известно, как дальше обернется жизнь. Вдруг да царь Иван отпустит Ядкара-мурзу и он вернется сюда баскаком! Всякое может случиться, поэтому надо быть осторожным.
Но то, что уже попало на язык народу, обратно не собрать. Поди собери дождинки, упавшие в Асылыкуль! Рассказанное Ташбаем разошлось не только по племени Мин, но разнеслось и по всей округе. И стали наезжать люди из других племен, чтобы повидать Ташбая. Ну, любопытный юрматынец — не такое уж диво, юрматынские становища — не дальний свет, но прискакали люди даже невесть из какого далека, от предводителя племени Оранлы Авдеяка, того самого Авдеяка, который расколол надвое племя Ирехты. Велел им турэ подробнейшим образом расспросить обо всем, чему Ташбай стал очевидцем при взятии Казани русским войском.
Среди любопытствующих оказался и человек, не привязанный, как потом выяснилось, ни к какому племени. Он соскочил с коня и, помахивая длинной дубинкой, подошел к кучке минцев, возбужденных только что полученной вестью о случившемся в Имянкале.
— Ассалямагалейкум! — зычно поздоровался приезжий. — Нет ли тут, среди вас, батыра, который свернул шею Ядкар-хану? — И когда ему указали на Ташбая, похвалил: — Молодец! Ты настоящий егет! Опередил меня. Сделал то, что собирался сделать я.
— Не я это сделал, агай! — принялся объяснять смущенный Ташбай. — Ядкара сковырнул с трона царь урусов.
— Значит, царь, лизни его собака в губы, перешел мне дорогу! Влез в чужую долю! Больно уж у меня на Ядкара руки чесались, да вот запоздал. Повесил его царь или как?
— Нет, не повесил. Только в плен взял. С собой увез.
— А баскаков не увез? Как насчет ханских псов решил?
— Не могу сказать. Оставил, наверно, ведь много их.
— Всех бы их — под корень! Эх, меня там не было! Первым делом я бы вышиб зубы баскаку Салкею. И с удовольствием по его спине вот этой дубинкой прошелся!
Пока приезжий разговаривал с Ташбаем, вокруг собрался народ. Один из минцев полюбопытствовал:
— Ты, мусафир, из какого племени будешь?