Константин ШильдкретКрылья холопаИсторический роман
ОТ АВТОРА
Огромные достижения советской исторической науки позволяют ныне воссоздавать картины нашего далекого прошлого во всей их исторической правде.
Исходя из этого автор задался целью переработать опубликованную им тридцать лет тому назад повесть «Крылья холопа».
Но критический разбор повести и полученные автором отклики читателей пробудили в нем желание и дальше работать над полюбившимся образом Никиты, над более полным его раскрытием, над более детальной обрисовкой той среды, в которой жил и творил герой.
Так автор и поступил: по отдельным мотивам первоначальной повести он написал новый роман, оставив старое заглавие «Крылья холопа».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯДЕДУШКА И ВНУЧЕК
Как ни бодрился странник Никодим, как ни хотел обмануть старость, а она делала свое дело. То вдруг дышать станет нечем, то ноги не слушаются, то в ушах такой пойдет перезвон, что голова, кажется, вот-вот треснет. Да о чем толковать! По всему видно — укатали сивку крутые горки. Отходил свое старина…
Повздыхал странствующий монашек, посетовал на свои хвори и решил отправиться туда, где можно оседло доживать последние денечки. А долги ли сборы у странника? Перекинул тощую котомку через плечо, взял в руку посошок — и шествуй себе, упивайся обильными летними благовониями. В лес забредешь — обдаст тебя грибным духом и живительной сосновой смолою; через поле путь ляжет — захмелеешь от медвяно-сладкого дыхания цветов; приляжешь на лугу отдохнуть — заворожат тебя, погрузят в безмятежный сон пахучие нежно-пряные травы…
Никодим шагал не наугад, он держал путь в вотчину боярина Глеба Тихоновича Ряполовского.
Два месяца без малого понадобилось, чтобы прибыть на место. Никодим знал, что в этом краю есть лишь одна бесстолпная церковка с трехлопастным верхом — чуднейшее создание ростовского крестьянина-зодчего Андрея Малого. Дозволил бы только боярин остаться здесь жить, уж таково душевно распишет тогда божий храм старый иконник Никодим! Недаром был он любимым учеником самого Дионисия и его прославленных сыновей Владимира и Феодосия. Не он ли вместе с ними расписывал соборы Иосифо-Волоколамского и Ферапонтова монастырей? Но когда это было? Давно, ох как давно это было! И не упомнишь, пожалуй…
Никодим, увидев бесстолпную церковку, трижды, с низкими поклонами, перекрестился на нее.
— Сбросить бы с полсотни годков, вернуть рукам силу, какие бы я тут… как их, все забываю… — Он закрыл короткими, совсем детскими руками лицо и напряг память. — Да!.. фресок[1] бы каких я тут разрисовал!
Монашек устало присел на траву.
Здесь его, сладко заснувшего, и обнаружила орава деревенских ребятишек.
— Глянь-ко! — сдержанно произнес один из них. — Никак карла подземный? — И, затаив дух, неслышно подкрался к спящему.
За ним, осторожно, готовые при малейшей тревога сбежать, придвинулись и остальные.
— И верно! Смотри, Никешка, — шепнул кто-то уже с неподдельным испугом, — ей-ей, карла из-под земли вылез.
Тот, кого назвали Никешкой, чуть нагнулся, левой босой ногой почесал лодыжку правой, еще ниже наклонился и наконец, пристально вглядевшись, удовлетворенно щелкнул языком.
— Не, не карла. На нем эвона крест.
Страх у мальчишек сразу пропал. Окружив Никодима тесным кольцом, они принялись усердно разглядывать неожиданного пришельца. Уж больно не походил он на обыкновенных людей. И ростом мал, ну, прямо от горшка два вершка, и тощ до того, что, казалось, вот-вот переломится, и лицо до самых глаз заросло бледно-свинцовою бородой. В этой чащобе с трудом можно было обнаружить блекло-желтый сучочек-нос, а рта словно и не было вовсе.
— Эй вы, воробьи! — внезапно донеслось со звонницы. — Ну-кося благовестить!
Этот зов заставил мальчишек позабыть все на свете. Счастье-то какое: хоть самую малую чуточку потрезвонить за пономаря!
— Бежи-им! — закричал вне себя от радости один из ребятишек и первый ринулся к церковушке.
Шум разбудил Никодима.
— Что такое?.. Куда? Зачем бежать?.. — ничего не соображая, заморгал он, приподнимаясь на локте.
Только что собравшийся перепрыгнуть через него Никешка невольно задержался.
— Есть! — сказал он с улыбкой.
— Чего? — не расслышал Никодим.
— Рот есть. Сдавалось, нету его, — пояснил Никешка и тут же устыдился за свою непочтительность к старику. — Борода у тебя… — постарался он оправдаться. — Не видно за ней ничего…
— Ты вон про что! — звонко рассмеялся монашек. — И то: хоть росточком не вышел, зато бородой бог не обидел. У меня, малец, борода — всем бородам борода! Во как!
У Никодима был такой простодушный, открытый взгляд, и говорил он так ласково, что прежде чем прозвучал первый удар колокола, Никешке уже казалось, будто он давным-давно знает этого старика.
— Ты, внучек, чей будешь? — спросил Никодим, встав с земли.
— Рубленники мы, — не без гордости сообщил Никешка и поглядел исподлобья на собеседника: верит ли он ему? И, чтобы подкрепить свои слова чем-нибудь обстоятельным, солидно протянул: — У меня, дедушка, и топор, и потесы есть, все при месте. Да-а! Сулил отец еще пилу подарить. В Москве, сказывают, пил сколько хочешь. И ежели б…
— Отец-то, выходит, в Москве?
— Не, на погосте… Захворал и помер.
Монашек снял шапку и набожно перекрестился. Перекрестился и Никешка.
— Знаешь, что мне подумалось? — спросил Никодим, когда они подошли к паперти.
— Не, не знаю.
— А то, что у тебя бог батюшку взял, а мне внука дал.
— Да ну? — не понял Никешка. — Где же он?
— Вот, — Никодим положил руку на плечо мальчика. — Ты внучек и есть, а я — дед. Хочешь быть моим внуком?
— А ты добрый?
— Все дедушки добрые. Сам увидишь потом. Так хочешь?
— Раз ты добрый — хочу…
После вечерни крестьяне разговорились с «божьим человеком», как все они величали монашка, и наперебой приглашали к себе на ночлег. Но Никешка крепко держал старика за рукав подрясника и упрямо твердил:
— К нам пойдет, к нам… Мне посулил.
Никодим благодарно кланялся гостеприимным крестьянам, но от их приглашений решительно отказался:
— Рад бы, да нельзя: внучку обещал.
В деревне все избы были не ахти как просторны, а та, где обитала семья Выводковых, и вовсе выглядела тесной развалюшкой. Но в ней ухитрялись жить трое: ветхая старушонка — бабка Варвара, ее дочь Анисья и сын Анисьи — двенадцатилетний Никешка.
Никодим перекрестился на образ с прокопченным ликом, поклонился монастырским чином хозяйкам и не удержался от замечания:
— Хоть и рубленником был покойник, а избу неказисту оставил. Грех осуждать, а неказиста.
Анисья вступилась за мужа.
— Наша изба лучше всех была, — затараторила она. — Самому боярину полюбилась. Увез он ее. Она теперь поварня боярская… — Подозрительно выглянув на улочку, Анисья шепотом закончила: — А нас сюда сунули, в хлев.
— А нас сюда сунули, в хлев, — эхом отозвался Никешка и низко свесил русую голову. Смуглое, чуть вытянутое лицо его вдруг покраснело, и светло-синие глаза стали глубже, темнее. — А я все равно новую поставлю, лучше той нашей будет! Вот вырасту, тогда увидите.
— Ишь, ишь, расходился! — с восхищением заметил Никодим. — Люблю горячих. Сам такой. Весь ты, внучек, в меня.
Он добродушно заулыбался и обнял Никешку.
— Давай вместе ставить? Возьмешь меня на помощь? Вот и ладно. Значит, по рукам? — Монашек широко размахнулся, но не хлопнул по доверчиво подставленной ладони, а чуть коснулся ее указательным пальцем. — Эге, еще как поработаем дружно! Недаром же мы теперь — дедушка и внучек!
ГЛАВА ВТОРАЯРУССКИЕ БОГАТЫРИ
Боярин Глеб Тихонович Ряполовский, большой любитель до бесед с бывалыми людьми и еще больший охотник пользоваться их услугами, пожелал увидеть Никодима в тот же час, как узнал о его появлении.
Чрезмерно малый рост монашка вначале смутил боярина. «Ему бы впору в скоморохах ходить, — презрительно усмехнулся он про себя, — а не божьи храмы расписывать». Но стоило лишь Никодиму заговорить о своем учителе, чудесном умельце Дионисии, как Ряполовский сразу понял, что имеет дело с мастером незаурядным.
— Ты садись, — внезапно для себя предложил он. Однако, когда иконник послушно присел на краешек лавки, боярина немного покоробила такая смелость. И чтобы не выдать раздражения, он крякнул и тряхнул рыжей окладистой бородой.
В начале беседы Никодим держался не очень свободно, избегал самостоятельных высказываний и больше отвечал на вопросы. Но мог ли он долго крепиться, когда речь зашла о монахе Троице-Сергиевой лавры и затем Спасо-Андрониева монастыря Андрее Рублеве, о Дионисии с братией, о мастерах-умельцах Иване Фомине, Амвросии и о многих других русских богатырях, как он с нескрываемым восторгом их величал?
— Я что! — словно бы преобразился монашек. — Я пыль, дым, туман… Я противу достославного Дионисия и росточком своим и умельством — все равно что камышинка рядом с тополем.
Ряполовского поразили, почти испугали слова монашка. Пигалица пигалицей — и вдруг на тебе, как разговаривает! И безвестный странствующий монашек в представлении боярина вырос как бы на три головы.
А старик знай себе соловьем заливался. Акафисту подобна была его хвала росписям Успенского собора во Владимире и собора Благовещенского в Москве — знаменитым творениям Андрея Рублева. Иконник так ярко, красочно говорил, так живописал во всех подробностях рублевские фрески, что Ряполовскому сдавалось, будто он ясно видит изображения священных событий. И он не просто слушал монашка, а упивался его словами, точно хмельным медом: то дремотно жмурился, то улыбался блаженно, то радостно вскрикивал, смахивал невзначай набегавшую от умиления слезу и, молитвенно складывая время от времени руки, твердил как в забытьи: