На опушке леса Миколка остановил коня и задумался: «Как-никак, а уже двое суток в бегах Никешка. И хотя ушли они с Гервасием пешком, однако верст по двадцать, если не боле, делали. Выходит, искать их надо верст за сорок — сорок пять от дому. Стоит ли поэтому углубляться в лесные дебри?»
— Трогай! — распорядился Миколка. — Опушкою скачем!
Кто скажет, что палач неправильно рассудил? Сам боярин и тот оправдал бы его. Беда заключалась в том, что расчет строился лишь на предположениях. Тут-то и вышла совершенно непредвиденная ошибка.
…Только это подошли беглые к лесу, как Выводков виновато сказал:
— Прости. Утаил от тебя, побоялся сказать… Короб я тут сколотил. Вырою из ямы — увидишь, что в нем.
— А покажешь, и обида вся не в обиду. И хвалю, что не болтлив. Так и надо. Пойдем — помогу…
Идти пришлось довольно далеко, верст с десяток.
— Тут! — остановился наконец Никешка. И, достав спрятанные в кустарнике лопату и заступ, принялся за работу.
Но что случилось? Там ли он роет? Нет, все верно. Вон зарубка, вон для верности надломленный сук. Почему же нет ничего? Где короб?
Взмахи становились чаще, порывистей. Лопата яростно вонзалась в землю и далеко в сторону отбрасывала тяжелые комья суглинка.
— Не верю!.. Не может быть! — бросил Никешка лопату и, как безумный, начал разрывать землю руками.
Гервасий прислонился спиной к дереву и молча наблюдал. Когда же у Никешки горячечная вспышка сменилась полным изнеможением, Гервасий вытащил юношу из ямы, перевязал окровавленные пальцы и уложил на свою епанчу.
Выводков отлеживался до сумерек, но, едва поднявшись, рванулся к лопате.
— Полежал бы, — заботливо сказал Гервасий. — Пожевал бы малость хлебца.
Никешка отрицательно покачал головой и начал рыть землю у соседнего дерева.
Три дня длились напрасные поиски.
— Да ты скажи — что зарыл? — спросил наконец Гервасий, видя, что Никешка не собирается поделиться с ним своей тайной.
Выводков исподлобья поглядел на Гервасия и, сорвав с головы шапку, изо всех сил хлопнул ею об землю.
— Будь что будет! И клятвы не надо. Все одно пропадать! — И подробно рассказал про свою затею.
— Друг ты мой! — повеселел Гервасий. — Сказал бы сразу — и горюшка б не хлебнул.
— А что? — встрепенулся Выводков.
— То самое, браток. Мы новые крылья со всем прочим состряпаем.
— Да что ты? Где? Тут?
— Чуть-чуть подале.
Сейчас же после этого разговора они собрались в дорогу.
Чем глуше становилась чащоба, тем уверенней чувствовал себя юноша. К тому же и Гервасий успокаивал: еще немного — и они придут к одинокой лесной избушке, где спасается его старый знакомец — отшельник. Жить они будут у него, как у Христа за пазухой: не выдаст он их, хоть пытай его до смерти. Не будет нужды и в пище, так как добрые люди доставляют отшельнику пропитание. А землянку вырыть — дело пустое.
Как сулил Гервасий, так оно и было. Больше того: о жилье и думать не пришлось. Отшельник сам давным-давно вырыл землянку, пускай-де кто хочет поселится в ней.
Никешка никогда не видел отшельников, но представлял их себе совсем не похожими на Гервасиева знакомца. Какой это божий человек, коли у него грудь колесом и пудовые кулаки! Вот покойный Никодим больше походил на отшельника: и душой кроток, и постник великий, и до работы охоч, и молитвенником прилежным был. А этот только и знает, что возится у печи, да шуточки разные шутит, да лежебочничает. Куда такому спастись!
— Чудной старец Кирилл, — сказал как-то Никешка Гервасию. — Больно широк — где такому в царство небесное протолкнуться?
— А он нешто спешит? — спокойно ответил Гервасий. — Успеет. Чать, мой ровесничек, не бог весть сколько годов…
«Ну и бог с ним, — подумал Никешка. — Лишь бы нам не в помеху был».
Некоторое время Выводкову чудилось, будто Кирилл нет-нет да сунет нос куда не следует. Но подозрения быстро рассеялись. По всему было видно, что старец, кроме как о собственном благополучии, ни о чем не печется. И работа пошла вовсю. Короб ежедневно пополнялся чем-нибудь новеньким: то потешной мельницей, большими змеями с прилаженными к ним конными и пешими человечками, то всякими вертушками, пружинами.
Завелись в землянке и тайнички. Там хранились нужные для сличения косточки различных пичуг и мелких зверьков, деревянные, с кожаными перепонками лапы летучей мыши и все то, что, по мнению Выводкова, не должно попадаться на глаза случайному посетителю.
Таинственно исчезнувшие из лесу плоды нелегких трудов Никешки были к середине лета полностью заменены новыми. Наступила пора строить крылья.
— Я и местечко выбрал, — сказал Гервасий. — Да еще какое! Сам леший заблудится.
Еще стояла глухая ночь, еще птицы не славили утреннюю зарю и над озерками еще не клубился туман, а Никешка и Гервасий давно уже забрались в самое нутро чащобы. Шагать было все трудней и трудней. Ноги вязли в трясине, спотыкались о кочки, пеньки, путались в колючем кустарнике, обжигались крапивой. К лицу прилипали сырые, холодные листья, и от этого казалось, будто по нему ползут и спускаются к шее, затылку, к груди и спине тысячи слизняков и мокриц.
— Конец-то когда? — не утерпел Никешка.
— Как прискачем, так и спляшем, — отшутился Гервасий. — Иль конечек устал твой?
Пришлось покорно двигаться дальше. Первым остановился Гервасий.
— Тпрр, туточка мы, прискакали!
— Неужто? — разочарованно огляделся юноша. — Тут не только работать, тут рукой двинешь — запутаешься…
— Погоди огорчаться. Глянь-ка сюда, — Гервасий раздвинул руками крепкую сеть переплетенных ветвей. — Вон оно как у нас! Что?
Сквозь раздвинутые сучья деревьев виднелась, точно нарочито для Выводкова приготовленная, большая поляна.
— Загляденьице, дядя Гервасий!.. Уж так-то ладно, так ладно, — обрадовался Никешка.
Крылья ладили долго. Казалось, все сделано, а пройдет день-другой — и неумолимо-придирчивый к себе Выводков непременно находил какой-нибудь недочет. Особенно изводило его неумение уравновесить крылья на качалке. Разве без цифирной науки одолеешь умельство такое? Тут ведь все одно к одному, одно за другое цепляется. И какая голова у птицы, и чрево какое… Вот будто чуточку хвост удлинить или поубавить — и как раз угадаешь. Ан, глядишь, от этого птица еще того хуже держится на качалке, так вниз кувырком и летит. Однажды, правда, Никешка добился своего. Но радость его была непродолжительна. Птица держалась на качалке, покуда была на ней одна, без выдумщика. С ним же она немедленно рухнула наземь. Не удавались также попытки «творить» вертушкой ветер и в то же время управлять крыльями.
Ничего путного не мог посоветовать и Гервасий. Единственное, что он разумно предлагал, — это не гоняться за большим.
— Погонишься за большим, — не переставал он твердить, — малое потеряешь. В Москву вот придем, там тебе и Яковлев Постник, и Барма, и Ширяй подвернутся — у них еще как научишься!
Никешка скрипя сердце примирился с этим.
Из склеенных лубочных листов было сотворено нечто сходное с обыкновенным, но огромным запускным змеем. В середине его Никешка проделал отверстие — место, куда надлежало ему протиснуться. По бокам этого отверстия были прилажены подвижные крылья — две рамы, обтянутые просмоленным холстом.
— Вот сам увидишь, — проникшись глубокой верой в успех, говорил Никешка Гервасию. — Как вышку поставим, так я сейчас же взберусь на край — и прыг! Аж до той сосны долечу…
Вышку соорудили на середине поляны. Узенькая площадка одним краем упиралась в вершину срубленной и врытой в землю невысокой сосны, другой ее край лежал на пологих мостках.
Поутру Выводков внимательно проверил мостки, несколько раз с наслаждением посмотрел с площадки на землю и потом, перекрестясь, просунул голову в отверстие змея.
— Не жмет? — заботливо спросил Гервасий.
— Ни-ни, вовек не снимал бы, — пошутил Никешка, вцепился руками в крылья, немного отступил от мостков и устремил взгляд на площадку.
«Высоко! — подумалось почему-то, хотя только что он был на площадке и ничего, кроме душевного подъема, не чувствовал. На мгновение вспомнилась первая, так печально окончившаяся попытка уподобиться летягам. Но прочь черные мысли! Не той породы Никешка, чтобы ему былые неудачи руки вязали…
И, чуть пригнув голову, он прыгнул вперед.
— Вот он!.. Хватайте его!.. Нечистая сила! — раздались кругом крики.
Что за наваждение? Уж не сон ли это? Точь-в-точь как когда-то в вотчине Ряполовского. Ведь никого же не было в ту минуту, когда он, взбежав на площадку, ринулся в воздух. Или от падения такой шум в ушах? Нет, так и есть — на него навалились какие-то люди, вяжут по рукам и ногам. А кто это склонился к самому его лицу и так ехидно посмеивается? Да это… — боже мой — Гервасий…
— Чур, чур меня! — шевелит Никешка запекшимися губами. — Наваждение…
Всю осень и зиму Никешку продержали взаперти. Лишь изредка под караулом уводили из подвала в хоромы для каких-нибудь сканых или резных работ.
Никешка с первого же взгляда узнал хоромы князя Ушатова. Вот куда он попал! Теперь понятно, почему его выводят из подвала поздними вечерами, когда все вокруг спит. Для того делается это, конечно, чтобы Ряполовскому труднее было пронюхать, кто похитил его рубленника-умельца.
Но Ряполовский и без того отлично знал, где находится беглый умелец. Не удалось князю добиться своего мытьем, так он катаньем взял. Да взял ли еще, вот вопрос! Небось Ряполовский тоже не лыком шит, сумеет постоять за себя. Всем начальным людям края уже ведома была бессовестная проделка Ушатова.
Однако князь был спокоен. Куда уж Глебу Тихоновичу тягаться с ним, с человеком, у которого и казна велика, и в самой Москве, коли будет нужда, крепкая заручка найдется… Напрасно Ряполовский шум поднял. Лучше ему дома сидеть и крепко держаться мудрой заповеди: не бороться с сильным, не судиться с богатым.
Так оно и получилось. Начальные люди выслушивали боярина Глеба Тихоновича с сугубым вниманием, вместе с ним горько сетовали на чинимые кривды и своевольства, а вывод у всех у них был один. Правда, конечно, вся на стороне Ряполовского. Да как докажешь, что именно Ушатов, а не кто другой украл Никешку? Пораскинешь умом — вроде есть улика; а этак подумаешь — и словно бы нет ее. Мало ли что Гервасий пристал к Макаровым рубленникам в усадьбе Ушатова и после бежал вместе с Никешкою из вотчины Ряполовского. Ему и бежать-то ни к чему: он ведь пришлый, ничейный. Вот и сунься-ка с обвинением. Князь за облыжную поруху чести так, пожалуй, отпотчует, чертям станет тошно, закажешь десятому.