— Онисима — в отхожий промысел. Тебя — старостою. Ступай!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯНЕРУШИМАЯ КЛЯТВА
Поутру новый староста во главе рубленников отправился в рощицу, отведенную под постройку палат.
— Руби лес, брателки! — залихватски присвистнул он и первый взмахнул топором. — Во как мы чешем — не гляди, что криво повязаны! Рраз! Е-ще! Ну-ка, покажем, как мы за работою зябнем, за обедом потеем… Рраз! Еще рраз!
Легко было работать с Никитой. «Этот зря не обидит, — говорили между собою рубленники. — Хоть и старостой стал, а не возомнил». «Свой брат — простецкий». И то была чистая правда. Выводков ничем не давал людям чувствовать своего старшинства. Даже в тех случаях, когда кто-либо начинал отлынивать от дела, он не бранился, а старался удачным, сказанным в «кон» замечанием пристыдить нерадивого и заставить его взяться за ум. «Что ногой ветер пинаешь? — спросит он у одного. — Ветер и без пинка свой урок справит». Или: «А у тебя, брат, — заметит он другому, — ей-ей, тень спать улеглась. Может, и ты маленько поспишь?» Скажет и снова со всем усердием начнет размахивать топором…
Вечером прямо из рощицы Никита спешил к Онисимовой избе. Там на крылечке его неизменно поджидала Фима. Она по милости боярышни Марфы, знавшей о ее скором замужестве, все еще оставалась дома, у матери. С каждым днем девушка все крепче привязывалась к жениху. При нем она чувствовала себя счастливейшей в мире. Выводков тоже души не чаял в суженой. И каких только он сравнений и нежных слов не находил для нее!
— Вот по осени, как примем венец, — поделился он как-то с Фимой, — я такую построю избу — Любо-дорого взглянуть!
— Где ты, там и мне любо-дорого, — прошептала она. — Лишь бы не разлучаться.
Легко сказать — не разлучаться! Никита что угодно посулить может, только не это. Велика любовь его к Фиме, все, все отдаст за нее, лишь от одного не отступится: от заветной думки своей, которая начинала снова все чаще беспокоить его. «Авось дело и без побега уладится, отпустил бы только боярин в Москву, на оброк, а там что будет, то будет», — подумал Никита.
Увидев, что девушку встревожила набежавшая тень на его лицо, он ободряюще улыбнулся.
— Какая такая разлука? Бог с ней, с разлукой.
И снова, забывая все на свете, кроме любимой, он с жаром заговорил:
— Гляжу на тебя — и видится лес. Лес по первой вешней поре. Кругом все в зимнем унынии, ан невзначай кустик зеленый. Один среди всех. Уж больно ты, лебедушка, с тем кустиком схожа…
Так, беседуя, они не заметили очутившегося перед ними дворецкого.
— Совет да любовь! — ухмыльнулся тот. — Проклаждаетесь?
— К нам милости просим, — пригласила вышедшая на голос старуха. — Не обессудь.
— Есть когда лясы с вами точить, — с холопской чванливостью передернул плечами дворецкий. — Жалуй-ка, девка, к боярышне.
— Сейчас? — огорчилась Фима.
— Как твоя воля, — съязвил посланец и тут же топнул ногой. — Ну, ходи, коли велено!..
Никита напрасно ждал невесту, она не вернулась домой.
Была глубокая звездная ночь, когда он покинул Онисимову избу. В том, что Фиме приказали отправиться в хоромы, не было ничего удивительного. Когда-нибудь должно же было это случиться. Но кто ж его знает, что может случиться? А если Тукаев повелел Фиме идти в сенные девки для того, чтобы держать ее поближе к себе? Мало ли что взбредет ему на ум? Человек высоких кровей, все дозволено…
Ночь была ясная, теплая, тихая. Ни ветерка, ни шороха травы, ни шелеста листьев.
— Где ты, Фима? — горько вздохнул Никита, остановившись за околицей и залюбовавшись далекой высью.
Небо показалось темно-фиолетовой, вверх дном опрокинутой чашей. В ней на невидимых нитях слабо держались мерцающие золотистые звезды. Нити время от времени обрывались, и тогда звезды куда-то падали, пропадали, оставляя за собой на мгновение расплавленную серебряную тропинку. Там и здесь плыли в небесном просторе призрачные голубиные стайки — матово-белые облачка.
— Эх, с Фимой бы туда, в поднебесную! — проговорил он. — Я да она, и никого боле… Одни мы, од-ни!..
Он зажмурился и качнулся из стороны в сторону. Одна рука легко и плавно разгребала воздух, другая словно обнимала кого-то… И почудилось, будто плывет он над землей, поднимается все выше и дальше. Он и она… Под ногами — облака, над головой — беспредельный простор… Еще немного — и Никита коснется дна опрокинутой темно-фиолетовой чаши… Он сделал небольшое усилие… и очнулся.
— Никак стоя заснул? — изумленно огляделся он по сторонам. И, весь еще во власти чудесного видения, не спеша направился к дому.
На другой день Выводков явился к боярину с неожиданным предложением.
— Я ночью на небо глядел, — неуверенно произнес он.
— Ну?
— Сдается мне, боярин, дюже бы ладно купол поставить на новых хороминах.
— Ну?
— А по бокам того звездного купола крылья приладить. А на крыльях…
— Чего?
— А на крыльях будто два человека летят…
— Как, как? Окстись! — испугался Тукаев. — Постой!.. Куда!.. Повтори! Бесноватый!
Выводков замер на месте. «Пропал… конец! — решил он. — Сам застенок накликал». И уже собрался на коленях молить о прощении, как вдруг совершенно спокойно уставился на Тукаева.
— Я про ангелов думал. Лукавый попутал про человеков сказать. Ангелов двух, не человеков.
— Смотри… — уже снисходительно произнес боярин. — Полетишь у меня!
— Не, не надо, — заискивающе прошептал Никита. — Крылья лучше для мельницы поделаю. Они будут особливые у меня.
— Что? Особливые?
— Особливые, благодетель. Силен ли ветер, слаб ли, они одинаково вертеться будут тебе на потребу.
Нет, Тукаеву не нужны такие крылья на мельнице. Крыльями испокон века правит ветер. А ветром — сам господь бог. Боярин так и хотел сказать, но вовремя спохватился. Чего доброго, затаит смерд обиду, не заживется в хороминах!.. Нет, лучше не трогать его.
— Разве что так-то, — пробормотал он, вытирая мокрый от пота лоб. — В неурочный часок роби. Ладно. Позволю. Ступай… Стой, стой. Смотри же. В неурочный часок. Повтори: «С устатку».
— В неурочный часок, благодетель. С устатку.
— Ступай.
Выводков ругал себя целый день. Дернула же его нелегкая полезть к боярину с крыльями! А все отчего? От короткого ума да от длинного языка. Слава богу еще, что мельница выручила, все на нее переложил.
На другой день, в воскресенье, Выводков заторопился к оврагу, где его, по давнишнему уговору, дожидалась Фима. Вчерашняя тревога улеглась. Собственно говоря, язык не повредил ему, а, наоборот, сослужил добрую службу. Боярин не только узнал о якобы особенных мельничных крыльях, но и разрешил даже налаживать их. Как же мог Никита не поделиться такой радостью с Фимой? Он это и сделал сейчас же, поздоровавшись с ней.
— Дозволил, Фимушка… Добрый боярин. С устатку, говорит, можно. В неурочный часок.
Девушка ничего не поняла.
— Ну-ка, дыхни! — улыбчато поглядела она на жениха. — Вижу — хлебнул. Кто поднес?
Выводков сдвинул брови и, хоть никого вблизи не было, коснулся губами ее уха.
— Тише… Я тебе тайну поведать хочу, — почти неслышно сказал он и протянул куда-то в сторону руку. — Видишь ту вон сосну, с обгорелой верхушкой?.. А пещеру, что за ней, знаешь? Не примечала? Пойдем, покажу… Или нет, погоди, я сюда их приволоку.
— Кого их-то?
— Сейчас увидишь сама.
Он побежал к сосне, скрылся в пещере и вскоре вынырнул обратно, держа в обеих руках по небольшому деревянному крылу.
— Можешь дать клятву, что никому ни за что ни словечка? — он испытующе посмотрел в глаза Фиме.
— Да к чему тебе? Сам говоришь — боярин дозволил.
— Так то мельничные.
— А эти?
— Даешь клятву, скажи?
— Даю, коли нету мне веры.
Никита спохватился. Кому же и верить, как не Фиме! Зря обидел любимую девушку.
— Слушай же, — твердо объявил он, — для боярина и всех прочих это крылья мельничные, а для нас с тобой… человеческие.
Фима звонко расхохоталась. И забавник же ее Никита!
— Ты чему смеешься? — нахмурился Выводков. — Не веришь?
Теперь уже он готов был поклясться, что говорит правду. Но Фима, едва взглянув на потемневшее лицо жениха, прервала смех. Ну конечно же, таких не бывает мельничных крыльев. Лопасти, сдается, такие, как полагается — но почему они соединены холщовыми перепонками?
— Просмолены? — поинтересовалась она.
— А как же! Это, чтоб ветер насквозь не продирался.
Никита повертел ручку деревянного круга, на котором держались лопасти, поднял легкие потешные крылья и выпустил их из рук.
Крылья словно ввинтились в воздух и упали лишь после того, как пролетели два-три шага.
— Ловко? — не без гордого хвастовства прищелкнул языком Никита. — Дай срок — и большие крылья налажу. Будем с тобой сидеть-посиживать в птице особливой да ручку покручивать. Ты пристанешь, я поверчу. Я пристану, ты потрудишься. Так и будем себе в воздухе, точно бы на речке в ладье. Идет?
Фима была как во сне. Что за дивный сказ она слушает… Какой стоит рядом с нею кудесник! А что, если они и впрямь когда-нибудь полетят?
— Сядем, лапушка… Давай посидим, — обнял он за плечи девушку.
— Сядем, — еле слышно обронила она и опустилась на бурелом.
Внезапно Никита прислушался.
— Чего ты? Или учуял что?
— Тише! — приложил он палец к губам. — Слышишь, никак хворост хрустнул.
Но тревога, как показалось Никите, была ложной: лес мирно подремывал.
— А и был бы кто, — уверенно сказала девушка, — что из того?
Выводков вспыхнул.
— А то, что ежели изловят — сожгут.
Эти слова потрясли Фиму. Все, что за миг до того наполняло душу радостной, светлой надеждой, обратилось сразу в смертельный ужас.
— Не надо! Не надо! — закричала она, не помня себя. — Сожги их, треклятых!
Выводков передернул плечами.
— А я чаял — судьбу нашел, — произнес он чужим, сдавленным голосом. — Что ж, не вышло… Думал, век с тобой буду… — Он поклонился обмершей девушке до земли. — Не поминай лихом. Прощай.