л…
Фима почему-то взволнованно перекрестилась:
— Вот какую байку боярин рассказывал, — закончила она и примолкла.
Никита вскочил.
— Про меня байка сложена! — встревожился он. — Как невдомек тебе было?
Услав Фиму домой, Выводков нырнул в пещеру. Там он сгреб в охапку крохотный образец птицы (недавнее подобие мельничных крыльев он сжег, как что-то уже устарелое и ненужное), и несколько дерюжек с изображением различных зверьков и все это тайно зарыл далеко в лесу.
— Возьми-ка нас, боярин, теперь! Теперь у нас по-иному пойдет. Не возьмешь нас голыми руками!
Выводков действительно неплохо придумал: он решил ладить крылья не крадучись, а у всех на виду. Пожалуйста, хотите — руками щупайте, хотите — пробуйте на зубок. Мельничное крыло — и ничего боле. И пусть себе болтает боярин, сколько душа пожелает. Ну, а когда все уляжется и рассеется подозрительность Тукаева, Выводков, само собой, не станет зевать. Он тихим ладком уйдет из усадьбы в лес. С ним, конечно, пойдет и Фима.
С такими бодрыми мыслями Никита возвращался домой. Шагал он не торопясь, будто прогуливался, и нарочито, чтобы случайный встречный не истолковал превратно его позднее шатание по лесу, громко пел.
До опушки оставалось уже с сотню шагов, как вдруг за спиной Выводкова раздался чей-то кашель и вслед за этим прокатился густой и низкий, как погребальный звон, бас.
— Вон он какой развеселый у нас — песни распевает! Играй, играй, куманек. Песня, она страх глушить мастерица, — раздалось у самого уха.
Никита сделал резкий полуоборот и выхватил из-за пояса нож.
— Вот это по-нашенски! — расхохотался незнакомец. — Ах ты, дырява душа!
— Да ты, по голосу если, как есть скоморох. Старшой у них, что ли? — догадался Никита. — К лешему, что ли, ходил бражничать?
— А то нет! И бражничать, и ворожить. Мне в лесу любо. Там волк пробежит, тут голубок с горлинкой про поднебесье беседу ведут.
У Никиты сразу поубавилось спеси. Ему вспомнился день, когда он впервые поделился с Фимой своей тайной. Недаром почудился тогда внезапный хруст хвороста, то выслеживал его скоморох! Но зачем он ему? И откуда мог он узнать о нем? Стой, стой, стой! Нет, страшно подумать… Не может быть… А что, если это не скоморох, а соглядатай Ряполовского или князя Ушатова? Поскорее вглядеться в него — не старый ли знакомый?
Однако в густевших сумерках трудно было что-нибудь разглядеть. Только борода скомороха клубилась рваным клочком тумана да стеклянными осколками поблескивали глаза.
— Ты чего рыло воротишь? — стремясь не выдать тревоги, задиристо спросил Выводков. — Чего ночью по лесу бродишь?
— А ты? — басисто захохотал скоморох. — А ты где же сейчас — никак в хороминах отдыхаешь? Эх ты, дырява душа! Зачем я тут, угадай?
— Какое дело у татей ночных? Вестимо, задумал недоброе.
— Нет, что ты! Упаси бог… Я овец караулю. Одну недоглядел, отбилась от стада, другая сама к стаду шла. Шла, шла — и пропала…
— Ан не найдешь! — топнул ногою Никита.
— Ан найду! — притопнул, подбоченясь, и скоморох.
— А найдешь — твое счастье. Прощенья просим…
— Быстрый какой! Не «прощенья просим», поздороваться надо покуда. Ну, Никитушка, поздорову ли? Как живешь-можешь? Не соскучился ли по Миколке?
— Да поди ты прочь от меня, — еле выговорил Выводков, догадываясь, что имеет дело с царевым человеком. — Не знаю никаких Миколок твоих.
— Прячь нож и ходи за мной, — резко приказал скоморох. — Лучше будет, коли миром. А будешь лягаться, в путы ноги возьмем. Ходи!
Он вцепился в Никитин рукав и почти насильно увел за собой.
Выводков вскоре оставил попытки к сопротивлению, — он отчетливо слышал уже за собой чьи-то шаги. У лицедея несомненно были сообщники.
— Тпрр, прискакали! — пробасил скоморох, подводя Никиту к одной из дальних берлог. — Пожалуй, гостюшко дорогой.
И мягким, дружелюбным голосом прибавил:
— Я, дырява душа, к тебе не со злом, а хочу товар лицом показать. Вот тебе мед, вот тебе деготь. Сам выбирай. Меду хочешь — на, получай. Деготь по мысли — и дегтю не жалко: и напою, и выкупаю в нем. Я не жадный…
Никита не верил ни одному слову скомороха: мало ли что болтает человек, подкупленный боярином Ряполовским! Ясно было одно: не миновать Никите Миколкиных батогов.
Но Выводков ошибся: не за тем скоморох подстерегал его в лесу, чтобы доставить к Ряполовскому. Тут была иная, особенная причина. Дело происходило так.
После долгих бесцельных розысков неблагодарного умельца Ряполовский обратился за помощью в Москву. Дьяк, которому писал боярин о «великих и богопротивных предерзостях сбежавшего дьяволова охвостья», весьма обрадовался цидулке. Ряполовский давно был на примете в Разбойном приказе как тайный споручник сбежавшего в Литву князя Курбского. Оставалось лишь хорошенько проверить подозрения: так просто невозможно было расправиться с человеком, которому все еще хотел верить царь Иван Васильевич. А тут, в самую пору, зверь на ловца побежал. Теперь не к чему ломать голову над тем, каким путем лучше накрыть боярина. Вместо разных подслухов и соглядатаев к нему приедет всего-навсего один человек. И не ряженый, а такой, что прямо скажет: «Я, мол, по цидулке прибыл, приказный я имярек. Велено мне изловить беглого богоотступника, умельца диковинного, и живого иль мертвого доставить Глебу Тихоновичу достославному боярину Ряполовскому…»
Прошло немного времени, и в вотчине Ряполовского уже действовал подьячий Разбойного приказа Тешата. Служба у него была не совсем обычная. В Москве он бывал редко, наездом — с донесением и за новыми поручениями. Приедет, чуток отдохнет дома — и снова в путь, туда, где надо чинить тайный сыск и выводить на чистую воду крамольных бояр.
Для Ряполовского подьячий оказался сущей находкой. Он не хотел даже принять малую мзду на протори и за труды. Этот необычайный для приказного человека поступок крайне умилил боярина. Он и относиться стал к Тешате не с боярской чванливостью, а запросто. Но гость знал свое место и неукоснительно держался с глубокой почтительностью к человеку высоких кровей. Само собой разумеется, что Ряполовский и это воспринимал не без удовольствия. А однажды Тешата окончательно завладел сердцем боярина.
Весна в тот год была ранняя. Надо было торопиться с пахотой и севом яровых. Для этого требовались лишние лошади, которых ни у вотчинника, ни тем более у крестьян не оказалось. Тогда Ряполовский согнал в поле всех оставшихся в деревне стариков, старух и детей и запряг их в сохи.
Долго, от зари до полудня, выполняли люди работу коней. Один за другим они падали, вновь поднимались и снова падали. Но бич делал свое дело, приневоливал снова шагать.
Наконец один старик не выдержал и, остановившись, высвободился из-под упряжки.
— Братцы! — простонал он, закашлявшись. — Боле невмоготу! Не осилю!..
— И мне! И нам не одюжить! — сразу закричали все в один голос.
Едва услыхав о «бунте», Тешата тотчас же увязался за боярином в поле.
— Бунтарить? — заорал подьячий. — Противу богом данного милостивца-кормильца восставать вздумали? Я вас! Кто первый смутьян, говори?!
Старик отошел чуть в сторону и повалился приказному в ноги.
— Не, не смутьяним мы. Силушки не хватило. До утра бы дозволили отдохнуть.
— Взять! Связать! — завопил Тешата.
— Не его! — двинулись все к подьячему. — Всех нас связать! Нету силушек наших!
Кончилось тем, что «зачинщика» отправили в город, в острог, а остальных — кого высекли, кого заставили выполнить не один, а два урока.
«Вот так царев человек! — восхищался боярин. — По всему видать, не лежит душа его к страдникову отродью — опричнине…»
За короткое время пребывания в вотчине Тешата так полюбился Ряполовскому, что тому даже не хотелось расставаться с ним. Но от милостивого приглашения «чуток еще погостить» приказный вынужден был отказаться. Где уж тут до гостеванья, когда впереди предстоит такая кропотливая работа, как поимка и доставка в вотчину сбежавшего рубленника, завидного умельца и к тому же еще богоотступника опасного. А в том, что Выводков рано или поздно будет изловлен, подьячий не сомневался.
— Доставлю, — приложив к груди обе руки и низко кланяясь, посулил он на прощанье боярину. — Верь совести, из-под земли добуду неблагодарного смерда.
…Тотчас по приезде в Москву Тешата, не теряя времени, явился с докладом в Разбойный приказ. Конечно, он ни единым словом не обмолвился про какого-то беглого, никому неведомого рубленника, а говорил исключительно о деле, за которым и был послан в вотчину Ряполовского.
— Так, так, — слушая Тешату, твердил тот самый дьяк, что расставил сети против Ряполовского. — Эвона как… Ну да, так, так…
Но мгновенно дьяк стал неузнаваем и стукнул изо всех сил по столу кулаком:
— Что? Повтори!.. Возможно ли? Да ты подумал, о ком говоришь? Ты знаешь, кто такие бояре Прозоровский, Овчинин, Щенятев, Тукаев и прочие с ними?
— Знаю, — до земли поклонился Тешата. — Верными рабами государя преславного именуют себя.
— А душою?
— Душою иуде Курбскому верны.
— Утверждаешь? И не страшишься пытки лютой, коли облыжно показываешь?
— Нет, не страшусь. Вскорости, повели только, доподлинно все обыщется вправду.
— Немедля же отправляйся к Тукаеву, — приказал дьяк. — Да памятуй: сам великий государь повелит голову тебе снять, ежели облыжно покажешь на бояр!
Так вскоре Тешата в облике лицедея очутился в тукаевских владениях. Он доподлинно знал, что к Тукаеву должен тайно прибыть из Москвы человек с цидулою от ближнего боярина Челяднина. Но проходил день за днем, а никаких признаков приезда нарочного не обнаруживалось. Он, чуть ли не на глазах, исчез почти подле самых боярских хором. Его искали и в лесу, каждый куст, каждую норку обшарили, и рыскали по всем деревням, и в городе обнюхали все уголки, — все тщетно! Думали выманить на улицу комедийным действом, и то не помогло. Хитер, видать, человечишко! Однако и Тешата не лыком шит. Еще тот не родился, кто его мог бы перехитрить. Не впервой ему головоломку решать. Он знает, что случайный, неопытный в сыске простак иной раз бывает полезней понаторелого человека. И тут как раз под руку подвернулся Выводков. Его Тешата, по приметам да по подслушанному разговору с Фимой, сразу опознал. С него и начал он свои хитросплетения.