Вот и вся немудреная разгадка причины, по которой Никита оказался невольным гостем Тешаты…
— Ты, братик, выслушай, — повторил приказный, усаживая Никиту рядом с собой. — Потом спасибо скажешь.
— Да что тебе от меня надо? — недоумевал Никита.
— Подмоги.
— Тебе? Уж ты и впрямь не скоморох ли?
— И впрямь, и вкривь, и вдоль, и поперек, — отшутился Тешата. — А ежели по правде по сущей — разбойных людей выискиваю… Ты как, потакаешь таковским?
— Боле ничего не надумал? — обиделся Выводков.
— То-то же. Ну, коль так — сиди и слушай: боярин твой — душегуб! Хоть и не братаешься с ним, а в кабалу своей волею записался…
— Караваны купецкие, что ль, грабит? — с полнейшим равнодушием обронил Выводков. — Видал этаких вотчинников. — И, стараясь получше вглядеться в лицо Тешаты, едва не столкнулся с ним носом к носу. — А хоть и бывают такие, только за нашим не замечал…
— «Не замечал»! — передразнил подьячий и разрубил ребром ладони воздух. — Где тут заметишь, коли он не купцов, а дальних крестьянишек губит.
Никита любопытно вытянул шею. Это что-то новое и непонятное. Одно дело — купцы, от них хоть корысть есть. А зачем же понадобилось Тукаеву чужих крестьян разорять? Да и велика ли пожива от сермяжных людей? Чай, и сами-то они не всегда сыты бывают. Однако Тешате нетрудно было доказать правоту своих слов, тем более что в последнее время нет-нет и вдруг разнесется слух, будто где-то ограбили и подожгли боярскую вотчину. Редко кто догадывался, чьих рук это дело, но смутные обрывки какого-то шепотка изредка залетали в крестьянские избы, доходили они и до Никиты.
— У бояр нынче не приведи бог что творится, — пробасил Тешата. — Такие распри пошли — сущая война меж ними.
— Чего это они взбеленились?
— Уделы виною. Слыхивал про уделы?
— А как же! Сам из удельных.
— Вот и грызутся, — продолжал Тешата. — Те, за уделы которые, и начали первые… Они…
— Мне-то что? — перебил его Никита. — Пускай грызутся…
— И по мне так бы. Грызитесь, да ханами татарскими не оборачивайтесь. А то — на тебе! — удельщики жгут хоромы, а с ними и все добро крестьянское прахом по ветру пускают. Нешто так можно? Ну-ка, скажи!
Вместо ответа Выводков уверенно выступил в защиту боярина.
— Наш из вотчины не отлучался. Ошибся ты, вот что.
Но Тешата только посмеивался над простотой собеседника. Не все ли равно — отлучался или не отлучался Тукаев. Коли он из дому не отбывает, так к нему жалуют. Это ничего, что давным-давно никого не было, скоро будут. Соберутся и начнут шушукаться. Никита волен не верить Тешате — приказные, мол, во всем видят одну лишь неправду. Но пусть он постарается пробраться поближе к гостям, тогда сам рассудит, где правда, где кривда.
«Хитер, хитер, а попался, — хихикнул про себя Никита. — Думает, как я кабальный, где уж мне в хоромы пробраться, потому и несет всякую несусветицу. А того не разумеет, что я в хороминах буду кончать кубки узорить».
— Как не постараться, ужотко там буду! Расскажу ужотко, где правда, где кривда, — уверенно сказал Никита.
«Есть, клюнуло! — обрадовался Тешата. — Еще малость, и быть тебе на крючке!»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯВ НОВЫХ ХОРОМАХ
Стоявший на вышке дозорный напряженно вглядывался в дорогу. Ему было строго-настрого приказано ударить в колокол в ту самую минуту, когда он заметит вдалеке боярские колымаги.
Занимался рассвет. По земле клубились и лениво переползали с места на место бурые хлопья тумана. Бледнел восток. Видней становилась бирюзовая роспись придорожной травы.
Дозорный вдруг всполошился и так резко подался всем туловищем вперед, что едва не упал с вышки: ему почудилось, что где-то далеко заклубилась пыль.
— Царица небесная, едут! — заревел он так, словно ему померещился леший, и принялся отчаянно дергать привязанную к языку пудового колокола веревку.
Услышав сполох, Тукаев, чуть ли не с полуночи ожидавший гостей, приготовился встречать их.
С визгом и скрипом распахнулись тяжелые ворота. Челядинцы подхватили и натянули уздечки, остановили коней.
Прежде чем спуститься наземь, приехавшие долго кряхтели, осанисто поглаживали бороды и подставляли холопам то спину, то грудь. Холопы осторожненько стряхивали пыль с боярских одежд.
Тукаев стоял на нижней площадке крыльца и, когда гости подошли к первой из трех ступенек, приветливо поздоровался:
— Дай бог здравия гостям желанным!
— Спаси бог хозяина доброго! — в один голос ответили они и поднялись на просторную площадку — рундук.
Здесь начался поклонный обряд. Тукаев и сам добросовестно поклонился и ревниво проследил за тем, чтобы и гости выполнили все точно по извечному чину.
Покончив со вступлением к торжественному обряду, хозяин поднялся по следующим ступеням на средний рундук и первый отвесил еще более глубокий поклон. «Так, так, хорошо!» — одобрил он мысленно Дмитрия Семеновича Овчинина, который почти коснулся рукою пола. А вот Михаил Иванович Прозоровский (ах он лукавец разэдакий!)… ишь ты, что выдумал: только вид сделал, будто ткнул пальцем в носок своего сапога, а там, если разобраться, такой был широкий просвет, что таракан свободно прополз бы… Зато Щенятев Петр Петрович, тот не кривит, не виляет; он так согнул спину — вот-вот надвое ее переломит. Преотличнейший человек, даром что тучен, как боров…
Наконец все выпрямились и двинулись за Тукаевым, уже занесшим ногу к ступени третьей, последней лестницы, ведущей к сенным дверям. На рундуке все передохнули, осенили себя широким двуперстным крестом и сердечно облобызали боярина Василия Артемьевича.
— Ой и крыльцо! Крыльцо так крыльцо! — в один голос одобрили гости. — Словно бы и не крыльцо, а хоромы хоромами стоят, прижавшись к стене… Да, да! Не крыло особое, а хоромы доподлинные… Ох ты, велелепие!..
Боярин во весь рот улыбался и самодовольно покрякивал.
Наконец дворецкий широко распахнул дубовую дверь, и бояре вошли в новые, только что построенные палаты. Здесь восхищению их не было предела. Что ни клеть, то изумление и восторг, завистливые вздохи.
Тукаев так растрогался, что готов был расцеловать гостей уже не по уставу, а от чистого сердца, так как чувствовал, что восхищаются они от всей души.
— Показали бы милость, посидели с дороги, — любезно указал Тукаев на обитую червонной парчой долгую лавку.
Гости неторопливо уселись.
— Отменно, ничего не скажешь… нда, — снова не удержался Овчинин. — Отменно…
— Что говорить, — подхватил Прозоровский. — Дивные умельцы смерды, даром что подлой породы.
Тукаева распирало от гордости. Все похвалы он принимал исключительно на свой счет. Никита-то не чей-нибудь, а его собственный кабальный, и новые палаты он не по своей воле — по боярскому хотению ставил.
Дав боярам всласть налюбоваться нарядом трапезной, хозяин подмигнул стоявшему у порога дворецкому. Тот исчез и тотчас вернулся с ларчиком в руке.
Тукаев нажал одну из трех кнопок ларца, внутри что-то пискнуло и затренькало.
— Это присказка, — с наслаждением жмурился вотчинник. — Сказочка впереди. Нате, жмите… Жми, Дмитрий Семенович.
Овчинин, едва коснувшись кнопки, порывисто отдернул руку.
— Батюшки-светы, свистит!
Но, устыдившись своей трусости, он тут же с напускным равнодушием ткнул средним пальцем в другую, нижнюю кнопку. Ткнул — и вместе с Прозоровским и Щенятевым шарахнулся в сторону: из распахнувшихся створок ларца прямо на него выпорхнула крохотная, величиной с бабочку, берестяная летучая мышь.
— Свят, свят, свят! С нами крестная сила! Чур меня, чур, чур, чур!
Прозоровский мысленно перекрестился и, набравшись храбрости, первый прикоснулся к мыши.
— Береста, — произнес он, хоть и заикаясь еще от недавнего страха, однако с большим уже облегчением. — Берестяненькая… Затейник же наш Василий Артемьевич! Откуда ты страсть этакую добыл?
— Откуда? — заложил боярин руки фертом в бока. — Ниоткуда. Сами. Наше рукомесло. — И хлопнул в ладоши. — Ни-кеш-ка!
Выводков просунул голову в дверь.
— Скоро ли?
— Как повелел. Тотчас после трапезы… — почтительно сказал Никита. — Мне тут…
— Молчать! Поболтай у меня!.. Чего не договариваешь?
— Мне бы… Свету тут мало… Дозволь при свече…
— Вели принести, — милостиво разрешил Тукаев. — Ступай!
А когда закрылась дверь за Выводковым, боярин сжал кулак.
— Я их во как! Дыхнуть не даю. В страхе держу… — И снова хлопнул в ладоши. — Трапезовать!
В тот же час от поварни и погребов до трапезной растянулась долгая череда дворовых. Они передавали от одного к другому кувшины, ведра, братины с вином, пивом и медом, блюда с гусями, поросятами, зайцами, солониной, окороками, солениями и варениями.
— По-царски, — одобрил Щенятев. — Благорастворение и изобилие.
Помолясь, все уселись за стол.
— Зосимка! Кубки! Те! Подать!
Заранее предупрежденный дворецкий прыгнул к порогу и, выхватив кубок из рук стоявшего наготове Выводкова, поднес Тукаеву. Увидев, с каким восхищением Щенятев любуется затейливой, паутинно-тонкой резьбой, хозяин великодушно преподнес ему кубок на память.
— Бери, бери, гость дорогой… — И широко улыбнулся Овчинину и Прозоровскому. — Будет и вам. Зосимка! Никешку!
Голова Никиты вновь просунулась в дверь.
— Еще два! — приказал Тукаев. — Живо!
Как только скрылась голова Никиты, хозяин приподнялся и поклонился гостям.
— А теперь, гости любезные, прошу. Не побрезгайте нашей чарочкой. И то голодом заморил…
Трапеза началась.
И хозяин и гости так добросовестно работали челюстями, что челядинцы еле поспевали заменять новыми яствами опорожненную посуду из-под пряженых[13] пирогов, рыбы, курников, гречневой каши, левашников[14], гусей, перепеч, тестяных орешков и иной снеди. Немалое внимание уделялось также тройному боярскому, романее, пиву и меду.