— Это ты брось! — заметив, что Выводков собирается встать, сурово сказал Тешата. — Сиди да слушай, что тебе умный человек рассказывать будет. Так вот оно что я тебе сейчас выложу…
Тешата говорил хотя недолго, но вразумительно. По всему выходило, что Выводков и впрямь не может покичиться умом. Как это он сразу не догадался о гнусной затее боярина?! Разве новостью были для него слова Тешаты? Разве он сам не знал, каким масленым становится взгляд вотчинника, когда он глядит на Фиму? И разве не властен Тукаев загубить ее, обесчестить? Это он только покуда терпит — не хочется ему потерять такого умельца, как Выводков. Да и боится беглого — пожалуй, петуха красного пустит.
Какое лукавство удумал боярин! Не устрашился и образа, обетование дал. «Я-де тебя, как все исполнишь в Москве, отправлю в порубежную мою вотчину. Ладь себе там на добро здоровье те крылышки. Места дальние — не будет там помехи тебе. Я повелю и Фиму туда увезти».
Сулил, проваленный, одно, а думал другое. Заставил бы Никиту оброчить в далеких краях и тешился с обесчещенной горемычною Фимой. Если же умелец узнает когда-нибудь о великом своем позоре и захочет мстить, тоже не страшно: на то и существуют верные холопы, чтобы вовремя упреждать бояр об опасности. Живо скрутят молодца по рукам и ногам — да в приказ его, святотатца. Жгите отродье дьявольское! Ангелам божьим восхотел уподобиться — на крыльях вздумал летать!
— Погоди же ты, анафема! — вскочил Никита и, как безумный, рванул на себе рубаху. — Я тебе покажу! Огнем пожгу! Уничтожу! Очи подлые твои выцарапаю!
Тешата еле его успокоил: велик ли толк в этакой мести? Да еще вилами по воде писано, удастся ли она. Как бы сам не погиб под батогами. То ли дело тихим ладком да вместе с Фимой бежать, покуда не поздно. Некуда? В лесу бабе не выжить? Что же, и то правда. Ну, а Тешата на что? Неужто он, приказный человек, не знает, где при нужде можно укрыться? Мало ли у него надежных мест? Он поможет, укажет, в какой обители ей можно укрыться. Не пропадет Никитина женушка, цела-живехонька будет. А срок выйдет — к муженьку в Москву пожалует. Вот оно как! Добраться только выдумщику до Москвы, всяк там скажет, каково сам преславный Иван Васильевич привечает умельцев, все единственно — высокородных, худых ли кровей…
Не успел Никита прийти домой, как подьячий был уже у боярина.
— Благодетель! — пал он в ноги обмершему от страха Тукаеву. — Измена! Змея у тебя! Змею пригрел.
Он обстоятельно передал боярину все, что ему удалось выпытать у Никиты.
— Я хотя и в самом что ни на есть захудалом, скоморошьем звании пресмыкаюсь, а не могу… Душа не терпит, благодетель ты мой. Как земля держит такого? За все доброе этаким черным делом отпотчевать!
Тукаев от гнева чуть ли рассудка не лишился. Он цеплялся скрюченными пальцами за воздух, задыхался, неукротимая злобная сила целиком овладела им. Порою мелькало в сознании — верить ли Тешате? Но как не верить человеку, который говорит истинную правду? Да, так и есть: кабальный — предатель, обрекший Тукаева на неизбежную гибель. Сам бог, в лице скомороха, спас боярина от лютых пыток и позорной смерти на плахе.
— Что удумал, иуда! — не переставал подливать масла в огонь Тешата. — Приду-де в Москву и прямо подамся в Разбойный приказ. Да не говорит, а насмехается. Сам пьет чарку за чаркой, и сам же насмехается над тобой. А замолчит — я ему опять хмельного. Выглушит и снова глумится. «Я, говорит, цидулку начальным людям отдам, а они мне за то дозволят в Москве остаться и за побег не взыщут. И стану я умельство свое им казать. До того ублажу, что добьюсь-таки своего. Не я, говорит, буду, ежели не выпрошу милости крылья налаживать»…
Тешата ушел из усадьбы перед самым рассветом с тем, чтобы вернуться туда с наступлением темноты.
Никита недолго прельщался советом подьячего бежать от Тукаева. Сомнения начали одолевать его в ту самую минуту, когда он остался один. «Оба-два хороши, — заскребло в мозгу. — Что приказный, что вотчинник. Кто им поверит, тот и часу не проживет».
Эти размышления помешали ему откровенно поговорить в тот же вечер с женой. А когда дня через два Фима, взволнованная его мрачным видом, со слезами на глазах спросила, не приключилась ли с ним какая беда, он туманно и как бы шутливо ответил:
— Я теперь не кто-нибудь. Я теперь дитё малое, в люльке качаюсь. Да не так, как иные ребятки, а промежду двух мамок. Одна качнет — к другой лечу, другая качнет — к первой на белы рученьки падаю…
Так, покуда суд да дело, Выводков, опасаясь зря тревожить жену, мучился в одиночку не только наяву, но даже во сне. Не успевал он по-настоящему забыться, как его уже начинали одолевать рои недобрых видений. А однажды ему привиделся совсем особенный, странный сон. Почудилось, будто дверь избы вдруг широко распахнулась и на пороге возник какой-то неизвестный, не старый еще человек. «Ты ли тот беглый крестьянишка боярина Ряполовского, что крылья удумал?» — раздался глухой, сипловатый голос. Выводков без тени удивления и страха глядел на незнакомца. Оп даже по-свойски улыбнулся ему, как улыбаются давнишнему другу. Да, кажется, так и есть, свой, ей-ей, на пороге стоит свой человек. Взять хоть этот выгнутый, с раздутыми ноздрями нос. Или эти маленькие, живые, проникающие в самое сердце и читающие сокровенные твои мысли глаза, о которых часто и как бы в священном трепете говорил когда-то покойный Никодим. Только у государя такие глаза, их узнаешь среди тьмы тем людей.
— Знаю тебя, — заулыбался Никита. — Ты будешь… Теш… Тешился ты… Те… тише… бор шумит… Бор… борода… клинышком… тш… клинышком… знаю, все знаю…
Фима приоткрыла глаза, сделала движение, чтобы перекрестить мужа, бормотавшего какие-то несвязные слова, но не успела, — ею снова завладел сон.
И еще чудилось Выводкову:
Призрачный гость шагнул ближе, раздал врозь носки и, поставив между ними посох, сунул набалдашник под мышку. «Сдается, признаешь? Отвечай!» И в ожидании ответа приник желтой щекой к левой, с растопыренными пальцами ладони.
Никита многозначительно подмигнул и хихикнул: «Ты Теш… тш… шшш… я… мы… ты царь преславный…»
Гость стиснул зубы — от этого морщинистый лоб его разгладился, стал как бы шире, а скулы еще резче выдались наперед. «Были у меня кречеты добрые, да поизвелись! — вырвалось у него с подвыванием. — Пришли ныне кручины великие. Гады вокруг так и шуршат, так и вьются, вот-вот дотянутся до меня, вот-вот ужалят. Улетели кречеты добрые, поизвелись…» Он выпрямился и ткнул пальцем в старосту. «Тебе кречетом быть! Хочу так! Я так хочу!»
Никита собрался пасть в ноги гостю и… пробудился. Сквозь дверные щели струились воздушные тропки — золоченая пыль. Где-то, словно отдаленное эхо, раздавалось похлестывание бича. Загорланили петухи. Громче, шумливей становился птичий гомон. Скрипел колодезный журавель.
Фима встала первая и, помолясь перед образом, отправилась за водой. Выводков повернулся к стене и крепко зажмурился. Но как ни старался он, а снова увидеть образ царя ему так и не удалось.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯДОРОГА В МОСКВУ
Время шло, а боярин почему-то не торопился с отправкой Выводкова в Москву. Но Никите это было только на руку. «Пускай бы и вовсе оба отстали от меня — и вотчинник и приказный, — размышлял он. — Перезимовал бы я в вотчине, а весной, поди, и сам нашел был дорогу в лесные трущобы. Оно и Фиме сподручней начинать с весны волчье житье». Эта мысль так полюбилась ему, что он с легким сердцем принял желаемое за действительное и постепенно входил в обычную колею. Для того же, чтобы еще надежней отвлечься от невеселых дум и тем самым вернее обмануть чуткое сердце жены, оставалось лишь прибегнуть к самому испытанному средству — к налаживанию крыльев.
Никите давно уже не было в диковинку, что воздух мешает всем без исключения вещам беспрепятственно двигаться в нем. Убедился он также и в том, что чем длиннее и шире дощечка (а их было припасено чуть не с полсотни), тем труднее размахивать ею. Значит, большие крылья должны держаться в воздухе дольше маленьких. Но обо всем этом хорошо думается — а как получится? Попробуй-ка, приладь большие крылья к маленькой лубяной или берестяной птице! Сколько ни пытался Никита укорачивать или удлинять хвост, приделывать к своему творению голову то потяжелей, то полегче — ничего не получалось. Только это он ночью, когда вся деревня спит глубоким сном, взберется на холм и подбросит вверх потешную птицу, как она тут же теряет равновесие и кувырком падает наземь.
Фима была непременной участницей всех затей мужа, хотя он и не понуждал ее к этому. Вначале она не совсем охотно помогала ему — делала это только для того, чтобы не показаться противницей опасной выдумки, но понемногу стала увлекаться и вместе с мужем тяжело переживала его неудачи. А неудачи следовали одна за другой. Никита пробовал строить образцы птиц и одинакового веса с крыльями, и тяжелее и легче их, а все впустую: не слушались птицы, падали и падали, будь они трижды неладны!
Выводков вспомнил было о Никодимовой каравелле и совсем уже решился строить потеху, подобную ей, но с лежачими крыльями — треугольными парусами, да не пришлось начать: как-то поздним вечером нежданно-негаданно пришел за ним тукаевский дворецкий Зосимка.
— На, бери, — без лишних слов вручил боярин Никите цидулку.
В цидулке, между прочим, было написано:
«…так-то вот… бежим, бегом бежим к старости…
А чада наши в возраст взошли, возмужали. Сдается, дщерь моя, Марфа, вчера словно ау-ау — как есть младенчик, — а нынче? А нынче — глядеть бы на нее, любоваться, до чего же пригожа девица красная! Поди, и твое чадушко тоже созрело? Да и как не созреть? Ему — семнадесять, ей пятнадесятый пошел. Пора, как уговор наш на то с тобою был в давние годы, побрачить их. Совет да любовь им. Отвечай же, сватьюшка, как, что и когда… А я рад хоть сейчас под венец их…»
«На вот, — злорадствовал мысленно Тукаев. — Неси в Разбойный приказ. Ужотко воздадут тебе. Узнаешь, как на благодетелей восставать. Попляшешь в застенке. До седьмого пота напрыгаешься».