Новым посланцем был избран Тешата. Однако, несмотря на то, что подьячему тотчас по уходе Никиты была вручена довольно увесистая мошна, Тукаев все же остерегся довериться ему целиком. Ответ Челяднину был составлен в выражениях туманных, иносказательных и часто до того запутанных, что, перечитывая их, не раз становился в тупик сам боярин. Но это нисколько не огорчило мнимого скомороха. Важно то, что есть за что уцепиться. «Теперь шалишь, Василий Артемьевич, — злорадствовал Тешата. — Не уйти тебе никуда. Пропал. Попался вместе с другими изменниками в когти Тешате, ну, читай отходную себе, куманек!.. Аминь, всем вам аминь…»
Фима была обеспокоена долгим отсутствием мужа. Расстроенному воображению рисовались всякие ужасы. В каждом углу ей чудился застенок и корчащийся там в нечеловеческих, чудовищных муках ее ненаглядный Никеша…
Выводков застал жену лежащей почти в беспамятстве на лавке. Он склонился над ней и тихо окликнул. Она ничего не ответила, только всхлипнула и еще плотнее закрыла глаза.
— Да очнись! — уже испуганно затормошил он Фиму. — Я это. Я — Никеша твой… Домой вернулся…
Она приподняла голову, открыла недоуменно глаза и вдруг, точно вихрь сорвал ее с места, бросилась в объятья мужа.
— Ты ли? Лопушок! Никеша! Никешенька!
Попробуй-ка после этого сразу рассказать ей все без утайки. А ведь так именно и собирался поступить Никита по дороге домой. Нет, уж, видно, придется покривить душой, пусть немного поуспокоится. Однако Фима плохо верила околесице, которую неумело понес ее муж. «Таится от меня, — тревожилась сбитая с толку женщина. — Словно бы он и не он, а подмененный, ненастоящий».
— Э, была не была! — внезапно махнул Никита рукой. — Коли так, ну и…
Еще мгновение — он выложил бы всю правду, но, увидев, какою мертвенной бледностью покрылось лицо жены, он опомнился и попросил:
— Птичку бы ту из подполья достать… Шел я от боярина и думал… Да вот достань, вместе померекаем малость.
Вспомнил опять Никита, чем можно безошибочно ввести жену в заблуждение. Раз уж он о крыльях заговорил, значит никакой опасности пока не чувствует. Так оно и случилось: у нее все страхи тотчас же как рукою сняло.
Заперев предварительно на засов дверь, Фима быстрехонько достала из потайного уголка в подполье образец птицы-каравеллы и бережно подала мужу.
— Я теперь так рассудил, — стараясь придавать своим словам как можно больше строгой деловитости, начал Никита, — неудача не горе, она человеку в науку дана. А теперь я так думаю: либо крылья должны двигаться, чтобы можно было размахивать ими… Понимаешь? — Он распростер обе руки и помахал ими в воздухе. — А либо, ежели двух будет мало, мы с тобой еще два приделаем.
— Приделаем, как не приделать, Никеша! Да, сдается, будто были у тебя, ты рассказывал, такие-то… были, а падал и с ними.
— Вот и хочу, чтоб больше не падать… Как только додуматься — не пойму. Одно знаю, Фимушка, что крылья надо ладить большие. На маленьких не полетишь, это так, это приметил я хорошенько. Большие да чтоб широкие…
Фима слушала с должным вниманием, но сама исподволь подозрительно взглядывала на мужа. Нет, не такой он, каким обычно бывает, когда дело касается крыльев. Куда подевались неожиданные смелые мысли? Нет, тут что-то не то… не то, не то…
— Нет, Никеша, — вдруг, не желая того, упала Фима мужу в ноги, — таишься, чую, таишься… Откройся, Христа для, откройся.
В ее словах было столько искреннего страдания и так сиротливо подрагивала, припадала к земляному полу ее голова, а слезы лились с таким безутешным, чисто младенческим прихлипыванием, что сердце Никиты не вытерпело. Подняв и усадив жену на лавку, он набрался духу и наконец открылся во всем…
— Со мною? — затрепетала она от счастья, узнав, что муж вместе с нею собрался в бега. — И не грех тебе было таиться? Господи, господи! За что же мне радость такая? Да с тобою хоть в полынью… Лишь бы с тобой.
Никита встал с лавки и, обратившись к образу, поклялся, что только на время расстанется с нею «в некоем, — как он выразился, — верном убежище».
— Веришь мне?
— Верю, — выслушав эту припрятанную к концу новость, уже не с такой радостью выдохнула она. И чтобы не огорчить мужа, поспешила улыбнуться. — Только бы тут мне, в вотчине, не оставаться…
Сказала и сейчас же начала собираться в дорогу.
Еще третьи петухи не пропели, а Выводковы были уже далеко от своей деревушки…
В глухом лесу, в одном из бедных скитов, они, посидев, по древнему обычаю, на срубленной, заменявшей лавку колоде, поклонились друг другу и расстались.
…Когда Никита простился с Фимой, было по-летнему тепло. Но не прошло и трех дней, как путник, точно по волшебству, перенесся на какой-то другой край земли: он столкнулся лицом к лицу с самой неподдельною осенью. Зеленая гладь озерков, только вчера еще так чутко отзывавшаяся на самое легкое дуновение ветерка, сегодня начала странно поблескивать, ежиться, стынуть. Валежник уже не урчал, а похрустывал под ногами. Листья на кустах и деревьях сморщились и поблекли. Уныло заскулил ветер. Где-то эхом откликался волчий вой.
«Вот так так! Не иначе снегом запахло, — приглядываясь к следу, пожимал плечами Выводков. — И откуда он только взялся?» Никита глубже засовывал руки в рукава епанчи и торопливей шагал.
Путь был избран глухой, нелюдимый. Проверял он его по солнцу, звездам, а то и острым чутьем понаторевшего в лесных хождениях беглого человека. На отдых останавливался неохотно, только когда ноги отказывались служить.
Однажды, заснув в овраге, Никита очнулся от чьего-то зычного храпа. Вытащив из-за опояски нож, он неслышно подполз к нежданному соседу.
— Эй!.. Кто позволил тебе в мои владения войти?
Незнакомец пробормотал что-то и захрапел еще громче.
— Эвона как тебя разобрало! Всех медведей разбудишь, — сказал Никита и встал. — Ладно, так и быть, уйду. Владей моей вотчиною один.
— Я тебе уйду! Хитрый какой, — встрепенулся неизвестный и залился смехом. — Я те дам уходить без спросу! Ни-ни, никуда!
— А, будь ты неладен! — обругался Выводков. — Экий боярин выискался! Куда только от них, бояр, денешься? Ну, чего тебе надо?
— Мне все надо, ничем не брезгаю. Где что плохо лежит, то и мое…
— Вот как! А я было думал…
— И чего надумал?
— Думал, Еремей стал в лесу дуралей, а, выходит, у Еремы отродясь не все дома.
— На-ко, гляди: свой свояка признал издалека, — рассмеялся незнакомец.
— Должно быть, веселый ты волк, — уже без зла, с усмешкой проговорил Никита. — Далек ли путь?
— А я почем знаю! У меня как? Шел, шел, да и пришел. Где кто поглупее, там и нам посытнее…
— Морочишь, значит, добрых людей?
— Во, во, истинный бог, угадал. Хочешь, и тебя заморочу?
— Попытайся. Только, гляди, не подавись.
— А ты уже и жалеть меня начинаешь… Погоди, как захрустишь у меня на зубах, тогда и жалей, — жадно чавкнул неизвестный и внезапно вздохнул. — Шутка шуткой, а как вспомнишь, что два дня не евши, таково муторно станет, страсти господни! Уж так отощал, так отощал — в чем душа только держится?
Выводков поторопился достать из узелка просяную лепешку.
— На, пожуй.
Незнакомец расхохотался.
— И мигнуть не успел, а лепешка сама в рот полетела. Эх ты, растяпа. Кто же, по-твоему, Еремей — я или ты? То-то же… Ну, давай-ка еще сыграем в «кто кого».
— Давай, — согласился Никита. — Уж я уважу! Лепешка — что? Ее не жалко. А ты попробуй в карман мой залезь. Там хоть не густо, а и не пусто.
— Да ну? Не пусто в кармане? Что же молчишь! А еще в товарищи набиваешься! Да Воробей сейчас таково зачирикает, уши развесишь, все отдашь — и мало, истинный бог… С какого кармана начать?
— С любого. В одном — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи…
Они так усердно угощали друг друга шутками и колючими словечками, что не заметили, как наступил рассвет и довольно четко обозначилась опушка.
— О-о-о-о, да ты вовсе не такой, как я думал! — искренне поразился Никита, разглядев собеседника. — А мне сдавалось, сущий ты комарик — вертлявый да тощенький…
— Комарик, как же! — обиделся незнакомец. — Не комарик, а Воробей. Вот я кто: Воробьем меня кличут. Комарик! Тоже скажет…
Воробей оказался человеком, которому, по-видимому, перевалило за сорок. Был он тучен и кругл — бочонок бочонком, а на бочонке лысая голова.
— А шея? Куда шею девал? — съязвил Выводков. — Ну и пригож! Ребят тобою пугать бы…
— Хо-хо! То-то вот и оно. Сыщи-ка краше. У кого, своячок, голова, а у меня — таган[22]. И ни волоска — что на лике, что на голове… Приметный я. За это за самое, ох, люб я приказным! Ох, и люб же!
Воробей легко вскочил с земли и обежал вокруг Выводкова.
— Знаешь чего? Угадай. Или нет, я сам. Сам загадаю, сам отгадаю. Чик-чирик, стоит боровик. На ножке гнилой — ушат пустой. На ушате таган (это я), насупротив тагана — болван (это ты). Хо-хо!
— И то болван, — согласился со скорбным видом Никита, — коли таган на колоде принял за человечью породу…
— Вот это так здорово! — честно одобрил Воробей. — Давай побратаемся.
— Давай! А теперь — на, пожуй, да пойдем…
Они, закусив лепешкой и луковицей, рядышком отправились в дорогу.
— А не тяжко твоим ножкам этакую бочку носить? — снова подшутил Никита над спутником и шлепнул его по животу.
— Ну ты, потише! — важно подбоченился Воробей и не без хвастовства приподнял тонкую косолапую ногу. — Человек на ногах, бочка на колесах. Тебе зато век пеши ходить, а мне по гроб колесить. — Сказал и покосился на узелок.
— Или снова едун напал? — улыбнулся Никита.
— Уважь, слюной изойду. Недообедал малость.
— На, и больше до вечера не проси. На твою утробу не напасешься…
Идти вдвоем Выводкову было куда веселее. Но, несмотря на то, что оживленная болтовня не прекращалась почти весь день, никто из них почти не обмолвился о себе. Воробей только всего и узнал, что новый знакомый его — рубленник и отправляется на оброчные работы в Москву. А Никита по кое-каким шуточкам и прибауточкам Воробья догадывался, что он гулящий и, должно быть, нечистый на руку человечишко…