Обеляй залился раскатистым смехом.
— А ты вынь, погляди.
В шапке к вящему стыду Выводкова, оказался клочок чистой бумаги: цидулку подменили в тот самый час, когда стража приволокла Никиту на аркане в острог…
— Посланьице и впрямь добро послужило тебе, — уже без улыбки сказал Обеляй.
И действительно. Хотя цидула, сама по себе, была нестоящая, однако начальник острога «про всякий случай» переслал ее в Москву. Разбойный приказ в свою очередь передал послание Тешате: тебе, мол, указано Челяднина со товарищи вывести на чистую воду, ты и разбирайся, что надобно, что ненадобно. Вскоре после этого подьячий отписал в острог, что Никита Выводков ежели в бунтарстве и замешан, то без всякого умысла, что ему-де в Москве вместно быть, а не в темнице, ибо умелец он завидный — его, мол, сам Скуратов похвалит.
— Вот и все тут чудо-юдо, — заключил Митрич. — А теперь спать, гостечек. Утро вечера мудренее. Завтра гостинчик получишь.
Проснулся Обеляй чуть не в полдень.
Покормив Никиту, старик подмигнул Егоровне. Та поняла его и увела Выводкова за огород, где на юру стояла избенка.
— А-а-а-а! — раздался вдруг крик. — Никеш! Никеша! Никеша-а-а!
Под ногами Никиты заходила земля: к нему навстречу вихрем летела… Фима.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯИСПЫТАНИЕ
В красном углу, отражаясь густовишневою тенью на образе Всех скорбящих радости, теплилась каменная лампада. На столе под белым с яркими узорами по краям рушником лежал свежий каравай ржаного хлеба. Подле дымились душистые щи. Убранная заботливой женской рукой горница дышала теплом и семейным уютом.
У оконца за прялкой сидела Фима. Рука ее привычно тянула нитку из кудели и так же привычно, непроизвольно, ступня нажимала на вращающую колесо подножку. Работая, Фима думала об одном: как бы уговорить, заставить мужа поесть.
— Никеша, а Никеш! — время от времени окликала она его. — Щи-то простынут…
Но Выводков так был занят своим делом, что ничего не слышал.
Наконец Фима не выдержала и отважилась подойти к нему.
— Щи… замерзли. Ей-право, замерзли, — легонько коснулась она его плеча. — Похлебал бы хоть малость…
— А? Ах, щи… Да, да, — точно во сне пробормотал Никита, но все-таки не тронулся с места, только еще ниже склонился над разложенными на столе крохотными образцами различных частей какой-то усадьбы.
— Так я налью?
— Сейчас, сейчас. Чуточку погоди. Самая малость осталась, — взглянул он заискивающе на жену. — Хоть сама посмотри.
Она устремила скучающий взор на творение мужа и только лишь для того, чтобы доставить ему удовольствие, притворилась, будто ей очень хочется понять, что тут к чему.
На дворе кружились снежные вихри. Вьюга лютела, бешено набрасывалась на все живое, выла и ревела ревом разгулявшейся ватаги ночных недобрых гостей.
— Ишь ее, ишь ее! Ай да славная непогодь! — тряхнул головою Никита, усаживаясь за стол. — Любы мне, Фимушка, песни метелицы. Ой, и любили мы с монашком Никодимом, упокой, господи, его кроткую душу, слушать их. Зажмуришься, бывало, этак-то (он закрыл глаза), и сдается, будто скачешь куда-то. Так скачешь, что аж дух захватывает. И еще шибче хочется… Все тогда, бывало, забудешь. И не в избе словно ты, и не на земле, а, ей-же-ей, на самой макушке вихря кружишься.
Тем временем Фима налила до краев миску щей и вложила в руку мужа ложку.
— Вкусно! — похвалил Никита и, остро почувствовав приступ голода, с жадностью стал есть. — Вкусно! Мастерица! — хвалил он жену. — На славу хозяюшка у меня. Очень вкусно!
Он с наслаждением съел две миски щей и чуть ли не целый котелок крутой пшенной каши.
Поужинав, Никита снова принялся за работу. А работа была нешуточная, от успешности ее многое могло зависеть. Урок-то задал первый государев опричник Малюта Скуратов. А с ним шутки плохи. Он, чтобы угодить государю, отца родного не пощадит. Беда, коли выдумщик окажется не таким хваленым умельцем, как Тешата доложил об этом в Разбойный приказ. Пропал тогда Выводков — не миновать ему мучительной кончины; зато при удаче тот же Малюта с лихвой за умельство воздаст. Он все может. В случае чего не задумается доложить об умельце государю Ивану Васильевичу. Кстати, государь замыслил Особный двор на Неглинке построить. Вот тут и может пригодиться новый выдумщик. Скуратов приказал показать Выводкову потешный образец двора, сделанный фрязином-зодчим, чтобы умелец призадумался, где что прибавить, где что убавить.
Никита, хоть и не в новинку было ему строить чудеснейшие хоромы, все-таки больше недели изучал потешные образцы и различные наброски красками, которые создал фрязин. Он старался всей силой воображения представить себе будущий Особный двор. Наконец, когда хоромы и усадебные службы стали понемногу выплывать из тумана, Никита пустил в ход угольки и мел, а потом и краски.
Тут-то и начались страдания Фимы. Муж с головой ушел в работу. Поест — и сейчас же за стол. Малость поспит — и опять за урок государева опричника. Даже Фиму перестал замечать. Иной раз на нее страх нападал: уж не хворь ли какая неведомая с мужем приключилась? Не обратиться ли за помощью к знахарке? Ему и ночь уже стала не в ночь. Спит — и не спит, все считает, считает, пересчитывает, сердится на кого-то, руками размахивает. Страсти господни!
Однажды, проснувшись на рассвете, Фима увидела мужа не на обычном месте, у стола, а подле оконца. Низко свесив голову, он медленно раскачивался и непрестанно вздыхал.
— Никеш, а Никеш! Чего ты?
— Кончил работу. Всю как есть кончил, — прошептал он сквозь зубы с какой-то кривой усмешкой на осунувшемся лице.
— Ой ли? — оживилась Фима. — Ну, слава богу! — Но, взглянув на беспомощно поникшего головою мужа, тревожно притихла.
— Кончил работу! — точно злорадствуя над собой, повторил Никита. — Впору пожечь все!.. Не одолел, не вышло…
Фима украдкой взглянула на стол и сразу вся встрепенулась, расцвела.
— Ах ты, лукавец! Эка ведь напугал!
Она увидела на холсте обширную площадку, обнесенную стеной из крохотных самодельных кирпичиков. Это был потешный Особный двор. На востоке, юге и севере стояло трое ворот. Северные были окованы медью, и на самом их верху дремали два вырезанных из бересты льва.
— Никак львами ты кликал их? — ткнула Фима пальцем в сторону игрушек и принялась любоваться ими. — А птица, птица какая! — перевела она взгляд на глиняного двуглавого орла, пристроенного к верхушке тоненькой жердочки. — В точности, как у боярышни Марфы. Как ее звать, эту птицу, позабыла?
— Орел, — пояснил Никита, чуть приободрившийся от восторженных восклицаний жены. — Небось видала не раз? Царская птица. Нашего государя орел.
— Нашего государя, — упавшим голосом повторила молодая женщина слова мужа. — Слух идет — осерчал царь-батюшка на боярина нашего.
— Откудова слух?
— Егоровна говорила.
— А ты помалкивай. Ухом слушай, а языком ни-ни. И нечего зря печалиться. Куда шел, туда и пришел,
— Я не про Василия Артемьевича — про боярышню. Уж так-то добра, уж такая-то, горличка, была заступница наша!
— Говорю, нюни не распускай! — прикрикнул Никита. — Не по нутру тебе мое изделье, ну и не надо. И молчи.
Фима, у которой в мыслях не было огорчить мужа, чуть не заплакала и, чтобы загладить вину, начала очень внимательно рассматривать потешный двор.
В стороне от ворот была изображена большая изба. Перед нею — хоромы с клетью вровень с землей, их соединяли тайники-переходы. За хоромами и клетью еще стены, пониже, чтобы солнцу было просторней светить. Вдоль стен — хлебни, мыльни, сараи…
— Нагляделась? — мрачно спросил Никита. — А теперь разводи огонь, все пожгу. Пускай хоть люди не увидят горе мое!..
Два дня Никита ходил туча тучей. А на третий сваленный в одну кучу потешный Особный двор снова был водворен на прежнее место. Начались переделки, доделки, появились новые переходы, бойницы, валы и рвы.
— Теперь, Фимушка, кажись, вроде так, — сказал однажды Никита. — Теперь осмелюсь подать Обеляю. Коли по мысли моя затея придется, отдохнем малость и начнем, как тут на холсте размалевано, ставить палаты потешные… Я хочу, чтобы двор Особный… да ты сюда погляди, вот сюда…
И он принялся делиться с нею своею мечтою. Фима делала вид, будто с увлечением слушает мужа, а сама только и ждала, когда же он кончит забивать ей голову всякими башнями, подзорами, валами, птицами и зверями. Куда бы приятней послушать о чем-либо своем, понятном и близком. На что ей какие-то никому не нужные львы да орлы! То ли дело поговорить о лошадке, коровенке, козочке, об овечках и курах… Так и сдается, будто она видит собственных кур. Вот они — пестрые, рябенькие, серые, беленькие хохлатки с цыпляточками. Впору покликать их даже: «Цып, цып, цып, цып, миленькие!» Есть же на свете такие хозяева: дом у них — полная чаша…
Так с завистью думала Фима, а вслух произнесла:
— Дюже хорошо! Загляденьице! И… как ее? Дырка-то эта… бойница… Не нарадуешься!
И снова ходы, тайные переходы, дозоры, укрытия, перекрытия… Никита говорил, говорил и говорил…
Через несколько дней, натаскав глины, камня, щебня, кирпича и железа, он занялся возведением нового потешного Особного двора…
День-деньской проводил Выводков в неутомимом труде. На все слезные уговоры «пожалеть себя и малость отдохнуть» он отвечал жене одними и теми же словами: «Не мешай. Придет пора — отдохну…»
Пора эта наступила незадолго перед масленицей. Обеляй, увидев потешные палаты, был до того восхищен, что не удержался и трижды, точно христосуясь, поцеловал умельца из щеки в щеку…
К вечеру потешный Особный двор, величиной не больше как с противень, увезли в Кремль.
Как только возок скрылся за поворотом переулка, Никите сразу стало так грустно, точно его навек разлучили с самым родным, любимым другом. Эта подавленность не оставляла его ни на другой день, ни на третий, ни через неделю. Только к грусти прибавилось еще одно неспокойное