— Все ли? — подковырнул Игнатий Обеляя.
— А ты бы всех захотел?.. Тех, известно, которые… Умельцы которые… Слава богу. Слава те, господи, — перекрестился Обеляй, низко поклонившись иконам. — Вот только боюсь: уж больно Никешка тот охоч в чужие дела встревать, к бунтарям тянется…
…Иван Васильевич долго любовался творением выдумщика и все повторял:
— Самоцвет! Сущий самоцвет, русский, свой.
Узнав от Скуратова, которому поведал Игнатий, какая небывалая думка захватила все помыслы объявившегося умельца, государь пожелал увидеть его.
На другой день после царева выхода из Кремля к Никите ни свет ни заря явился Митрич.
— Мужайся, сынок. Время приспело, — несколько напыщенно произнес Обеляй с порога. — В Кремль тебя кличут. Идем с господом богом.
Эта новость хоть и повергла умельца в жестокий трепет, но в сравнении с Фимой он выглядел молодцом из молодцов. Она же в страхе рыдала, причитала во весь голос, будто на плаху провожала мужа.
Выводков, подбодряемый Обеляем, старался побороть нахлынувшую робость, а когда подходил к Кремлю, то даже начал ощущать известную гордость. Но едва ему сказали, что путь окончен, как он снова оробел и вцепился в рукав Митрича.
— Не пойду… б-боюсь! — начал заикаться он и со слезной мольбой уставился на старика.
Обеляй внушительно поглядел на него.
— Я тебе не пойду! Я те ослушаюсь! — И, высвободив свой рукав, скрылся за поворотом сеней.
В то же мгновение Никита увидел подле себя самого Григория Лукьяновича — Малюту Скуратова! «К царю ведет!» — мелькнуло в разгоряченном мозгу Никиты. Он безотчетно шагнул в открывшуюся дверь и тут же, у порога, упал, потеряв сознание.
Государь с любопытством склонился к неподвижно лежавшему Никите, приподнял его голову и долго, с какой-то странной улыбкой всматривался в неподвижное, желтое, как древний пергамент, лицо выдумщика.
— Не помер бы, — произнес он вполголоса. — Словно бы и не дышит… — Потом снова примолк и улыбнулся каким-то смутным своим мыслям. — Малюта! — тихо позвал царь. — Вели унести. Пускай отлежится. Эк испугался своего государя… Однако не выпускать из Кремля!
Ох, и отчитывал же Митрич осрамившегося Никиту! Что теперь будет? Кого обвинят в том, что не сумел научить подданного, как держаться при государе? Кого же, кроме Обеляя! Он во всем окажется виноватым, с него три шкуры спустят.
Но Обеляй зря мучил себя страхами. Вторая встреча состоялась в тот же день после вечерни. На этот раз Никиту сопровождал к царю «ловец умельцев» Обеляй.
Сразу же, переступив порог, Митрич опустился на колени и стукнулся об пол лбом. То же самое проделал и Никита.
— За что мне великая честь? — со слезой изрек Митрич и незаметно, однако изо всех сил, ущипнул Выводкова. — Повторяй за мной… Ну-у!.. Лик помазанника господня зреть удостоился… Ну-у-у-у!
— Помазанника… лика… господня, — запутался Никита с первых же слов. — Честь удостоился лика… честь господня лик зреть…
Государь не мог сдержать улыбки.
— Встань-ка лучше, «честь лика господня»… С тобой, как я погляжу, и до кощунства рукой подать…
Это замечание, произнесенное так по-человечески просто, сразу ободрило Никиту. «Вона, — облегченно вздохнул он, — хоть и помазанник, а голос и повадка как есть человечьи».
В палату принесли потешный Особный двор. Вскоре явился одетый по-иноземному, гладко выбритый человек. Царь указал на него Никите глазами.
— Слыхивал про таких? Зодчими прозываются.
Выводков, догадавшись, зачем его подтолкнул Обеляй, отвесил Ивану Васильевичу земной поклон.
— Работал у них…
— Вот как? Ну, рассказывай, — приказал царь. — Да, смотри, не осрамись, не ударь лицом в грязь перед чужеземцем. Он хоть и не весьма, а все ж кое-что разумеет по-нашему… Ну, говори — как сотворил потеху?
Беседа у государя длилась до глубокой ночи.
— Так как полагаешь? — спросил царь у зодчего перед расставанием. — Что скажешь? Годен в споручники?
— Удивительно! Московиты удивительны есть люди. Такие люди… О-о, такие люди надо дать большой наук, о-о, удивится тогда весь свет…
— Вот и добро, — скрепил Иван Васильевич. — Быть по сему. Даю тебе его в споручники.
…Особный двор решено было строить за рекою Неглинной, на расстоянии пищального выстрела от Кремля, на том месте, где стояло изрядное число боярских палат.
Узнав о том, что государь повелел снести многие строения по Неглинке, владельцы их пошли в Кремль с челобитною на якобы самочинные действия зодчего.
Царь не допустил к себе челобитчиков, а передал им через думного дьяка, что «волен государь всея Руси ставить дворы и хоромы там, где потребно его царскому величеству, а не в месте, кое укажут бояре».
…Началась страда. Никита с такою охотою и так неутомимо работал, что почти не бывал дома.
Зодчий не мог нарадоваться на своего помощника.
— Удивительный, — по привычке шлепал он себя тылом ладони по лбу. — Удивительный есть люди эти русские умельцы. Никешка не пропускает никакая работу. У него есть большая работ, маленькая работ. Большой дело, маленький дело — всегда на все у него очень много вниманий…
Никите было лестно слушать такие отзывы о себе, они поднимали дух, окрыляли. Никогда раньше не чувствовал он такого глубокого удовлетворения, как во время постройки государева Особного двора.
Но хотя удачно сложилась его жизнь, Никита не был счастлив вполне: самый близкий ему человек — жена — не понимала его, не разделяла его радости и горько плакалась, что муж совсем позабыл ее. Правда, Фима ничего не говорила об этом Никите, а действовала исподволь, через Егоровну. Однако старушка, как ни хотела этого, ничем не могла ей помочь. Митрич, которого она просила «унять одержимого» и вернуть его к «правильной жизни», либо обращал все в шутку, либо вовсе отмалчивался. И все же при встречах с Никитой Обеляй очень часто заводил речь о том, что не худо бы, как он выражался, «придумать для Фимы что-нибудь такое-этакое утешительное».
В конце концов «утешительное» было найдено.
— Вот чего, — предложил Митрич как-то Выводкову, — нашел я, чем твою женушку ублажить. Купи-ка ты ей коровенку. Каждому ведь свое. Кто для чего сотворен.
Никита с радостью ухватился за эту мысль, и уже на другой день корова была доставлена Фиме. Молодая хозяюшка так обрадовалась подарку, что сразу примирилась со всеми своими печалями.
А еще через несколько месяцев произошло и другое, еще более знаменательное событие: у Выводковых родился сын, нареченный в честь Обеляя Иваном. Тут уж и вовсе не было меры Фиминому счастью. Сколько появилось новых, важных и милых сердцу забот! То надо Ивашеньку покормить, выкупать, убаюкать, то сбегать на огород, понаведаться к курам, выпустить из хлева на подножный корм поросенка, подоить буренушку Машку, то приспело время убирать избу, заняться стряпней, постирать, хлебы в печь поставить… Оглянуться не успеешь — глядишь, к вечерне заблаговестили, вот-вот муж (дай-то царица небесная!) домой придет. От такой мысли Фима вспыхивала пунцово и бросалась к загнетке — поглядеть, теплится ли жар, не простыли бы щи…
Зато как же наслаждалась она, когда Никита усаживался рядом с ней подле зыбки и принимался забавлять сынишку. Он и приплясывал-притопывал, и в ладоши похлопывал, и прищелкивал пальцами, и причмокивал губами, и верещал, и пел петухом, и свистал соловьем…
Наконец все стихало в чистой, уютной избе. Крепко спал мальчик, с ним мирно засыпала и мать. Только Никита долго еще не ложился и, позабыв обо всем на свете, обычно чуть ли не до третьих петухов засиживался над холстами с набросками различных частей царевой усадьбы. А чуть брезжило утро, он прогонял мимолетную дремоту, умывался студеной водой, и, на ходу молясь, спешил с куском хлеба в руках на Неглинку…
Толкавшиеся вокруг постройки ротозеи относились довольно благосклонно к затеям зодчих и даже нередко похваливали их работу. По духу пришлись народу и поставленные у ворот Особного двора каменные львы с горящими на солнце, словно живыми, зеркальными глазами. Но блюстители старины усмотрели в этом ужаснувшее их святотатство.
— Православные! — вопили подкупленные земщиной толпы юродивых, пропоиц и разных бродяжек. — Восстанем во имя Христа! Долой кумиров языческих!
А подойдя к митрополичьим покоям, пали на колени и зарыдали:
— Оборони, владыко!
— Спаси от идолищ каменных!
— Не будем поклоняться зверям вельзевуловым!
Митрополит Филипп вышел к народу, благословил его и возвел очи к небу.
— Чада мои возлюбленные, братие во Христе! — скорбно изрек он. — С вами вкупе скорблю и рыдаю. Но несть ныне власти моей разрешать и вязать… Смиритесь, по глаголу бо помазанника господня поставлены языческие звери сии богопротивные…
— К царю! Людие, к царю, с челобитною! — заревела толпа. — Владыко! Спаси! Бей челом государю!
Филипп обещал исполнить волю взывавших к нему и, поклонившись на все четыре стороны, удалился в свои покои.
Вечером он пожаловал к Ивану Васильевичу.
— С челобитною? — косо поглядел царь на митрополита.
— Так, преславный, с челобитною. Плач и рыдание слышали ныне уши мои. Сетуют православные. Государь-то дворы опричные, сиречь кумирни, ставит, а рабы его от мора мрут. Мрут от глада великого за грехи наши тяжкие… По всей Руси ропот и скрежет зубовный.
— Так вот на чем нынче челом тебе били! Да на том ли? Погляди-ка в очи, преосвященный, — сказал Иван Васильевич с кривой, не предвещавшей ничего доброго улыбкой. И, раздраженно взмахнув рукой, прерывисто задышал в лицо митрополита. — Ведомо мне, что у тебя в думах злых. Говоришь одно, а за пазухой держишь другое… Ну-ка, перво-наперво скажи — кто ты таков есть?
— Доселе преосвященный был божьим благоволением.
— Вот то правда: не есмь, а был. Ныне же не преосвященный ты, а, дьявольским наущением, челяднинский охвостень, — вот ты кто! Вот кто! Его с приспешниками не стало, так ты за мертвецов иудино дело творишь!
Филипп зло и без тени страха уставился в помутневшие глаза государя.