ится, что не сегодня, так завтра придет к оничковцам недобрый день и они очутятся в окружении?
Так однажды и высказался один из крестьян.
— Живем, как звери, — зароптал он на сходе. — Зверь от погони спасается, а мы от соглядатаев и войска. Того и гляди псы набросятся и загрызут… Нет, чем такая жизнь, лучше податься к ватажникам, держать путь к Астрахани.
— Плохо ли там, где нас нет! — возразил какой-то бородач. — Только, наслышаны мы, бывает и по-иному.
— Верно! — поддержали его и некоторые из не старых еще, но уже видавших виды крестьян. — По одежке — чистый тебе ватажник, а сам — ирод ряженый.
— Вином нас, дурней, потчуют, к казакам сманивают, а в застенке для нас местечко готовят. Знаем!
Но не всех убедили справедливые предостережения. Что, дескать, возьмешь с трусов, они всегда и всего опасаются. Да и какая причина к тому, чтобы опасаться, будто ватажники и не ватажники вовсе? Будь это так, то почему они до сих пор никого не тронули? Что же, разве кому-нибудь неведом воеводин обычай? Ему бы лишь кого ни на есть изловить, он сразу его допросит с пристрастием. Всю душу вывернут наизнанку каты, не оставят живого места. Так-то ведь доискиваются правды в застенках — кто будет спорить с этим?
Однако и против таких всем известных истин находились довольно веские возражения. Мало ли что бывает! Начальные люди — они тоже не лыком шиты. Небось воевода понимает, что ежели одного беглого оничковца изловит, тогда всех взбудоражит. А только спугни их — ищи тогда ветра в поле, начинай все сначала.
Тем временем, покуда в деревеньке шли суды и пересуды, что лучше — избегать ли ватажников или сойтись с ними тесней, лжеватажники не уставали заманивать к себе в стан все новых и новых общинников.
Воробей млел от наслаждения. Дела шли как по-писаному, лучше нечего было и желать. Пусть, пусть еще и еще лезут беглые в расставленные для них тенета. Дуракам закон не писан. Чем больше оничковцев завязнет в паутине, тем легче будет узнать, какое участие в их судьбе принимает Выводков. А что он связан с лесной деревенькой, Воробей не сомневался — об этом ему не раз доносили. Но этого было недостаточно для решения заданного урока. В Разбойном приказе и без того знали, что Выводков «якшается со всяким народом и открыто вступается за обиженных и угнетенных». В конце концов и сам Малюта Скуратов не находил большой вины в том, что умелец верит в какую-то свою справедливость и постоянно отстаивает ее. Пусть себе тешится, раз на это есть охота. Другое дело, если царев зодчий споручествует общинникам, подбивает их расправиться с боярином и бежать на вольные земли. Никаким небывалым умельством не искупить ему тогда такой тяжкой вины. Не может человек служить царю и в то же время быть другом, единомышленником и споручником бунтарей. Воробей навсегда запомнил эту главнейшую заповедь.
Он выслеживал свою жертву шаг за шагом, не торопясь. Но как ни хитрил, а беглые крестьяне тоже были себе на уме. Силыч относился с большой осторожностью к новым друзьям оничковцев. Когда же случаи перехода общинников к мнимой вольнице участились, он не на шутку перепугался. Долго ли до греха? А ежели ватажники и впрямь переряженные воины и соглядатаи? Тогда все пропало, все выболтают доверчивые простаки.
Все эти тревожные мысли Силыч подробно изложил участникам собранного им тайного схода. Было решено немедленно сообщить о своих сомнениях Выводкову и спросить его совета, как быть: ждать ли, что будет, или же подняться всем миром и, покинув навсегда деревушку, двинуться в сторону вольных земель?
Встретиться с Никитой было необходимо. У него работали рубленниками несколько казаков из вольницы, где атаманил его бывший помощник — Тур. Эти казаки занимались тем, что исподволь, с большим выбором, подбивали работных переменить подъяремную долю на молодецкую казацкую жизнь, а иногда участвовали и в нападениях на торговые караваны.
Поутру участники схода, как было условлено, распустили слух, будто старики отправляют с каким-то важным поручением к одному заезжему человеку двух послов — Филатку с Тимошкой. Слух, как и надо было ожидать, не замедлил дойти до Воробья.
Тут уж нельзя было дремать. За послами, на которых указал один из примкнувших к лжеватажникам оничковцев, был учинен самый строгий надзор. А покуда они нарочито плутали по лесу и проселочным дорогам, истинные посланцы — Силыч и Корнейка — благополучно прибыли к Выводкову.
Никита, чтобы никому не давать повода для лишних разговоров, притворился, будто принимает их за людей, нуждающихся в работе. Побеседовать с ходоками удалось ему лишь на второй день.
— Что ж, — после глубокого раздумья хлопнул Никита ладонью по своему колену. — Двум смертям не бывать… А тут тоже, по всему видно, не быть добру. Собирайтесь коли. Людей дам верных.
— А то бы и ты с нами? — предложил Силыч. — Пойдем, ей-богу. А Фиму твои же молодцы потом доставят к тебе…
— Там видно будет, — неопределенно ответил Никита. — А покудова вас выведу. — Он сморщил лоб. — Не всех сразу, а понемногу. Прямо с рук на руки передам Туру.
Домой ходоки возвращались не одни — их сопровождали двое рубленников-казаков.
Но какой ужас объял бы их, кабы знали они, что за ними неотступно, как смерть, крадется зловещая тень Воробья!
Так и не привелось Никите свершить задуманное им доброе дело: вооруженный отряд воеводских людей накрыл его в ту самую минуту, когда он вместе с атаманом вольницы Туром встретил в глухой чащобе первый десяток бывших оничковских крестьян.
Убедившись, что погибель все равно неизбежна, Тур решил не сдаваться живым. Он призвал своих верных товарищей — ватажников к смертной борьбе и первый сложил голову в неравном жестоком бою.
Связанного Выводкова заточили в острог. А чтобы об этом не узнал Матвейка, его в ту же ночь увезли в соседний город, куда будто бы вызвали Никиту по срочному зодческому делу.
Выслушав доклад Малюты «о великих злодействах богомерзкого смерда, рубленника Никешки сына Трофимова Выводкова», царь так освирепел, что, будь Никита в ту минуту подле него, он задушил бы его собственными руками.
— Сжечь! Изрубить! Конями топтать! — исступленно выкрикивал он, наводя ужас на всех окружающих. — Всенародно! Вместе с его птицей бесовской!
И вдруг умолк.
— Да, да, птица, — произнес он так сурово, что поверг в трепет даже такого привычного к мгновенным переходам царя от одного настроения к другому, как Малюта Скуратов. — Прочь умельства смутьянов богопротивных! Пускай пропадают.
И, устремив неподвижный взгляд на Скуратова, проговорил:
— Быть по сему. Потеху в Коломенском сотворить. Согнать туда в Крещеньев день народ и туда же иноземцев покликать. Разобьется подлый бунтарь — значит божий суд совершится над неверным холопом помазанника господня; цел будет — ну, тут, выходит, наш суд сотворим.
— Мудр, как Соломон, преславный наш государь, — отвесил Малюта земной поклон. — Исполню. Все исполню, как повелел…
Вскоре в Москву привезли Никиту. Но для того, чтобы никто не знал, какая участь дожидается его, он был заточен не в острог, а в тот самый подвал, где хранилась чудесная птица.
Вслед за дядькой приехал и ни о чем не догадавшийся Матвейка. Ему дозволили жить дома и ходить свободно по городу. Только не пускали в подвал. Не велел-де государь, ну и не спрашивай; придет срок — и пустят.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯПОЛЕТ
На рассвете Крещеньева дня кто-то кому-то шепнул на ушко, будто государь выписал из-за моря, из басурманской земли, некоего чернокнижника, который умеет определять по крыльям филина человеческую судьбу. Этот «кто-то» дал клятву молчать и в ту же минуту помчался к своему куму.
— Чернокнижник в Москве! — крикнул он с порога. — Нынче туман пускать будет!.. Святую воду на Иордани мутить… Смотри, кум, никому ни словечка.
Кум даже обиделся за такое недоверие к нему и… стремглав полетел к куме.
— Одной тебе, кумушка… Не приведи бог проболтаешься — обоим-двум нам цепями греметь… Ни гугу! — задыхаясь, обдавал он слюною куму. — На водосвятии филин… Тсс! Молчи… Филин в проруби притаился… Как кто сунется близко, он сейчас цап! — и нету тебя…
Кума скрепила крестным знамением обет молчания и безотлагательно поплыла вразвалку к сватье.
— Конь! — ошарашила она хозяйку пронзительным визгом. — Как копытом забьет, как заговорит-захохочет, инда сердце обрывается. Смертушку инда видишь! Сиди, сватьюшка, дома, на водосвятье — ни боже мой: затопчет крылатый конь…
Сватья — свекрови, свекровь — золовке, золовка — деверю, деверь — жене… И пошло, пошло…
— Слыхали? На Кулижках на звоннице утопленник трехдневный жив объявился.
— Да ну?
— Как же, как же, — оповещает уже другой. — Утопленник головой об звонницу цок! — и вещей птицею обернулся…
На росстанях[36], стогнах[37], у церквей с каждым мгновением становилось все тревожнее и шумливей. Толпы людей росли, вливались одна в другую и наконец хлынули мощными потоками к Сретенскому монастырю.
— Не выдавай, православные! — вихрем пронеслось вдруг из края в край. — Покайтесь, люди!
Откуда-то вынырнули внезапно странники, блаженные, юродивые, монахи. Кто-то причитал, как на похоронах, кто-то проклинал кого-то, кто-то размахивал свирепо дубиной и призывал народ принять на грудь приближающегося к Москве врага человеческого — самого князя тьмы Вельзевула.
Однако что это значит? Почему стало так мертвенно-тихо вокруг? А вот и заговорили. Но как, с каким испугом заговорили!
— Че-ло-век? — растерянно спрашивали одни и замирали в великом страхе.
— Человек летать будет? — продолжали за них одетые в черные рясы люди и тут же сами отвечали с негодованием: — Не человек то, а оборотень. Человек — не птица, не херувим. Не дано человеку летать!
Так, с проклятиями, руганью, оханьем, причитаниями, с искаженными от страха лицами, с бесшабашной ухмылкой несметные толпы людей подошли к Сретенскому монастырю.