— Мне-то, голубок… я снесу… Все равно… Тебя жалко загубить… Зря пропадешь.
Никешка хорошо понимал, чего опасался монашек. От бабки и матери много слыхал он страшных рассказов про колдунов и ведьм, окончивших жизнь на костре. Что ж, плетью обуха не перешибешь. Придется, хочешь не хочешь, смириться.
Так молчаливо согласились они друг с другом. Согласились, да поступили наоборот. Долго оба крепились, стараясь и не упоминать про летучих мышей, а потом…
— Будь что будет! — махнул рукой Никодим. — Двум смертям не бывать… А греха нашего нет… Мы с крестом… Слышишь, внучек: с крестом и молитвою.
Лиха беда начало. Прошло всего несколько дней, а вскрытие летучих мышей уже не вызывало и намека на омерзение, стало привычным делом. Приступали они к нему только с ночи, когда можно было не опасаться прихода какого-либо незваного гостя. Дверь в избушку подпирали изнутри дубовой жердью, а волоковое оконце, и без того не пропускавшее света, занавешивали дерюгой. Затем учитель, и сам увлекшийся не меньше мальчика, прочитав молитву, вонзал нож в брюшко туго-натуго связанной жертвы. Ученик, в подражание монашку, подсаживался к чурбану, на котором лежал мертвый зверек.
Никодим и Никешка трудились с большим прилежанием и неиссякаемою надеждою на успех.
— А не приладить ли к змею сходные с мышиными крылья? — спросил как-то Никешка. — Не способней ли будет ему летать?
— И то, внучек, пошто не попробовать, — поддержал Никодим.
Сказано — сделано. В тот же вечер были изготовлены берестяные крылья, точь-в-точь такие, как у лежавшей перед ними летучей мыши: каждое крыло состояло из четырех длинных пальцев с растянутой между ними плотною дерюжною перепонкой и одного свободного большого пальца.
На рассвете змей с крыльями летучей мыши был запущен. Но, к огорчению старого и малого, из их затеи ничего путного не получилось: новое приспособление нисколько не помогало полету.
После этого они еще не раз пробовали изготовлять крылья — то из одной дерюги, то из просмоленного холста, то из луба или коры, то большие, то маленькие, а толку все было чуть.
Крылья крыльями, это все так. Да в одних ли крыльях суть? Не помогает ли полету еще какая-нибудь сила, сокрытая во внутренностях мыши? Похоже, что такая сила есть. Иначе и человек давно бы уже полетел. Сотворил бы себе подспорье, вроде как у летяг или мышей, — и вся недолга. Эту тайну, хоть и не поддавалась она, а надо было непременно постичь.
— Ворону бы еще разрезать, — предложил однажды монашек. — И полевого мышонка… К ним бы в нутро заглянуть.
На следующий день Никешка доставил и ворону и мышонка. На вопрос старика, видел ли кто, как он подбил птицу, Никешка молодцевато тряхнул головой.
— Небось я не в поле, в лесу. Когда папоротник малевал.
Как только наступило подходящее время и все было покончено с предосторожностями, Никешка уверенным взмахом ножа вспорол ворону, а затем и мышонка и разрубил несколько косточек.
— Гляди, дедко! — недовольно шепнул он. — Эвона…
— Вон оно что! — разочарованно протянул монашек.
Новость и впрямь была совсем не веселая. Мышиная косточка оказалась куда тяжелее — в ней мозга полно. Воронья же пустая да легонькая.
— И тут… — еще более помрачнел Никешка, — словно пузырь. Небось у нас с тобой нету такого внутри… — Он больно сдавил в ладонях виски. — Где уж нам полететь. Ни в жизнь…
— А летяги-то как? — подсказал монашек. — А летучая мышь?
— Так то зверь… Нам не дано…
— Заладил свое: «Не дано», «не дано», — уже со спокойной улыбкой возразил Никодим. — Пузыри… их где хочешь достанешь.
Никешка воспрянул духом.
— Пузыри, да кожа вроде как у летяги, да к ним… — затараторил было он, но спохватился и не договорил…
— Ну, чего еще надумал?.. А?
— Про перья вспомнил. Еще перья у птицы…
— И то, голубок…
С тех пор житья не стало воронам и галкам: Никешка нещадно уничтожал их и в лесу и в поле.
— Чего ты их так невзлюбил? — спрашивали его ребятишки, с которыми он вновь подружился.
— Маманьке с бабкой подушки готовлю, — слукавил он и весь зарделся.
К концу лета Никешка собрал два полных короба перьев. Удалось ему также добыть немало пузырей и кишок от убитой для боярского стола разной живности. Все это до поры до времени тайно складывалось в лесу. Там же была припрятана длинная узкая рама с туго натянутым на нее холстом и с отверстием посередине. Обе части рамы почти ничем не отличались от змеев, которыми Никешка продолжал щедро снабжать товарищей. Разница состояла лишь в том, что змеи были гораздо меньшей величины и запускали их стоймя, по длине, а не в лежачем положении.
— Вот это змей! — ликовал Никешка. — А то эвона что выдумали мы с дедкой: одни мышиные крылья налаживали. То ли теперь, при пузырях, да при птичьем нутре, да при обилье пера!
Прежде чем испытать в присутствии Никодима достоинства расположенного в виде двух крыльев змея, Никешка решил совершить прыжок с дерева без свидетелей.
В одно из особенно ненастных осенних предвечерий он, уверенный, что в лесу, кроме него, никого нет, отважился выполнить свое рискованное намерение. Догола раздевшись, он смазался каким-то жиром, вывалялся в рассыпанном по земле пере, затем пристально огляделся вокруг и, не заметив ничего подозрительного, просунул голову в отверстие змея. Еще минута — и мальчик уже вскарабкался на вершину сухой березы.
— Господи, благослови! — воскликнул он и, закрыв плотно глаза, бросился вниз.
— Вон он! Хватай его! — крикнул вдруг кто-то над ухом Никешки так громко, что он даже не почувствовал боли от падения. — Нечистая сила. Порченый!
Очнулся Никешка в глубокой мгле. Все тело горело огнем, ныли кости. Он сделал движение, чтобы подняться, но почувствовал жгучую боль в запястьях и лодыжках — и понял, что связан по рукам и ногам. Куда же, в какую пропасть столкнули его? И почему не слышно дыхания Никодима?
— Дедко! — тихо позвал Никешка.
Ответа не было.
— Дедко! — еще громче и жалобней закричал мальчик и потерял сознание.
Та злосчастная ночь не менее мучительна была и для Никодима. В том, что с его питомцем приключилась беда, он не сомневался. Не мог же Никешка пойти с ночевой к матери, не сказав ему об этом? Никогда этого раньше не было и быть не могло… Нет, беда с ним приключилась, не иначе!
Едва дождавшись рассвета, монашек пал на колени перед образом и, горячо помолясь, отправился на поиски мальчика. Не успел он сделать и десятка шагов, как увидел спешившего к нему навстречу дворецкого боярина, Еремку.
— Жалуй, отче, в хоромины. Отвечай за малого, — усмехнулся посланец.
«За малого? — похолодел иконник. — Неужто прознали?» — Но вслух он ничего не сказал и всеми силами постарался не выдать обуявшего его страха.
Ряполовский дожидался Никодима в трапезной.
— Ты, Еремка, иди, — выслал он дворецкого и сразу же, однако без раздражения, обратился к иконнику: — А ученик-то у тебя — дьяволово охвостье!
Борода Никодима заметалась, как на ветру. Истово перекрестившись, он отчаянно заколотил себя в грудь.
— Нет, чист душой отрок… Не дьявол он… Это я его искушаю. Меня наказуй…
Боярин поглядел на старика, как на неразумного младенца. Ишь, чем пытается взять! Не будь этот безродный странник таким умельцем да бессребреником — показал бы он ему… Ряполовскому было невыгодно разделаться со стариком: работа в церкви еще не закончена. А Никешке, как рассуждал боярин, покуда далеко до умельства, пусть обучается, польза, видать, будет, башковит паренек.
Так рассудив, боярин решил объяснить поступок Никешки чисто ребяческим баловством и за такое богопротивное баловство примерно его наказать. Монашка же не трогать, чтобы под батогом богу душу не отдал.
— Говоришь, ты малого искушал?
— Как перед богом! Нет вины у него… Один я…
— А хочешь, чтоб озорник твой к тебе вернулся?
— Благодетель ты мой! — взмолился Никодим. — Век за тебя… Церковь так распишу, таково изукрашу…
— Вот и ладненько… Вот и разумно, — одобрил Ряполовский, легонько взбивая щелчками рыжую бороду. — И, внезапно построжав, подошел вплотную к монашку. — Никому не говори, что искушал его! Слышишь? Баловство одно — и ничего боле. Накажу охальника перед честным народом и снова тебе отдам. Уразумел?
Никодим отвесил боярину земной поклон и, преисполненный благоговения перед «ангельской его душенькой», поплелся восвояси.
Ряполовский выглянул в оконце и кликнул дворецкого.
— Как озорник? Ревет небось?
— Стонет да охает… А не плачет…
— Надо, чтоб заплакал… Повели Миколке… Батожком его, батожком…
Вотчинный кат Миколка потрудился не за страх, а за совесть. Пускай-де охальник закажет десятому, как дьявола тешить.
Избитого в кровь Никешку уволокли к церкви. Там, на паперти, он уткнулся лицом в подол убитой горем Анисьи и так пролежал неподвижно до всенощной.
С первым ударом церковного колокола ему приказали стать на колени и бить десять раз по десять поклонов.
— Ты лбом, лбом стукайся! — требовал приставленный к нему Миколка.
Мальчик покорно выполнил первую частицу наложенной на него епитимьи и, еле удерживая равновесие, продолжал стоять на вспухших коленях.
После всенощной на паперть в сопровождении Никодима, псаломщика и клира вышел облаченный в черные ризы священник. Возложив одну руку на голову порченого, а другую воздев кверху, он начал творить изгоняющие бесов молитвы. Вокруг в страхе безмолвно теснился народ.
Припав к ногам Никешки, горько плакали его мать и бабка.
Так повторялось всю неделю. Никешку приводили на паперть задолго до утрени. Под надзором Миколки он отбивал положенное число покаянных поклонов и, распластавшись на камнях, слушал молитвы священника. Затем его уводили на ночлег в один из пустовавших боярских сараев.
По вечерам, перед отходом ко сну, Ряполовский выслушивал донесения дворецкого Еремки о поведении узника.
— Учит Миколка? — неизменно спрашивал боярин.