Чернышев кивнул.
— Попытки бросить казаков на коммуникации тоже не получились. Их отрезали смешанные отряды драгун и легкой пехоты. Еле выбрались назад. Повторять, полагаю, смысла нет.
Чернышев кивнул с некоторым уже раздражением.
— Попытка рассеять неприятеля орудийным огнем провалилась позавчера. Сен-Жермен просто немного подается назад. Ровно настолько, чтобы нам пришлось переставить пушки. Значит, обычные средства исчерпаны. Разве только бросить в бой все сразу, надеясь, что такой натиск приведет к разрушению их армии, а не нашей. Как Фридрих при Кунерсдорфе.
— Или использовать тех, кого непонятно как использовать, — сказал Чернышев. — То есть вас, кирасир. У меня ваших четыре полка: «Фон Зейдлиц», голштинский, шуваловский армейский и гвардейский. А для чего? Пехота дает устойчивость, артиллерия дает огневую силу, легкая кавалерия дает скорость. А кирасиры — не устойчивы, не столь и сильны и довольно медлительны. Тяжелая кавалерия — оружие побежденных, средство отбить преследующую легкую. Но отступать я не собираюсь!
— Войска бывают обычные и особые, — заметил Баглир. — Первые делают то, что от них ожидают. Вторые делают то, чего от них никто не ожидает. Кирасиры — это и есть в первую очередь такое средство. Инструмент для создания чуда.
— Тогда сделайте мне это чудо!
— Слушаюсь. Мне нужны все четыре полка. И все артиллерийские орудия, которые еще способны передвигаться.
— А пушки-то зачем?
— Для чуда. Нам ведь, Захар Григорьевич, нужно не просто чудо. А чудо большое. А для большого чуда надо много пушек. Нечто из ничего не берется, это Ломоносов давеча доказал.
Для атаки был выбран самый прочный участок датской обороны, занятый гренадерским корпусом, немного левее центра. Баглир хорошо себе представлял, как неприятельский командующий с любопытством смотрит в зрительную трубу, наблюдая построение тяжелой конницы, потом — непонятную суету, мельтешение перед фронтом беспокойных офицеров. Наверняка Сен-Жермен разглядывал это со снисходительной улыбкой. Мол, чего и ждать от русских варваров.
Потом над полем пронеслись хрустальные звуки горнов, разнося команду. Строй кирасир озарился просверком молнии. Четыре тысячи человек вытянули палаши, отдали салют неприятельской линии и взяли оружие на караул по-конному. И строй двинулся вперед. Двинулся изумительно медленно. Пехота, идущая церемониальным маршем, могла бы легко оставить кирасир позади. Оркестры полков играли медленный марш — или нет, полонез. Просто удивительно было слышать танец в воинственном исполнении духовых оркестров. Хотя полонез и родился из торжественного воинского церемониала. Лошади танцевали почти на месте.
Пули находили бы этот широкий строй легко, несмотря на ветер, яростно трепещущий знамена и конские хвосты на шлемах, но отклонялись-то не только по горизонту. А потому либо свистели над плюмажами, либо безобидно зарывались в землю. А те, которые все же находили цель, зачастую расплющивались о каски и кирасы. На несмертельные же раны в этих славных полках было принято смотреть как на царапины. А над совсем уж невезучими, теми, под кем с хрипом заваливалась лошадь, строй смыкался.
Ядра были хуже. Для ядер и люди и лошади — это кегли, и каждое ядро желает сбить побольше. И под конец завязнуть в живом, жидком, шипящем, а не улететь в неинтересное пространство. Хорошо, что это были именно ядра, а не бомбы. Перевооружиться шуваловскими орудиями Дания не успела.
Но строй смыкался. И все так же неторопливо гарцевал вперед, как на соревнованиях по выездке, испанской рысью.
Пули мало-помалу злели, и всадники все чаще валились из седел или проседали вниз вместе с убитыми лошадьми. Еще шаг-другой, и будет перейден рубеж, за которым начинается действие картечи. Пора наклонять клинки и нестись вперед, надеясь опередить свинец и схлестнуться с вражеской пехотой. Датские гренадеры полезли в сумки за гранатами — встречать. Но выставленные вперед них на пятьдесят шагов пушки должны были пригасить силу удара тяжелой конницы первыми, сыграть роль волнолома. И датские офицеры передавали команду: как только рванутся, бить картечью.
Но кирасиры шли парадным шагом. Прусскому полку «Фон Зейдлиц» приходилось хуже всего, сменилось уже два командира и четыре знаменосца. Офицеры были почти все выбиты. А все из-за того, что полк являлся кирасирским скорее по названию. Единственным защитным вооружением служил кожаный нагрудник, да и те были не у всех. А вместо толстой стальной каски — треуголка. Недостаток защиты пруссаки восполняли мужеством, но потерь это не уменьшало.
До датских орудий оставалось триста саженей. Двести. Полтораста.
Снова запели горны. И русская конница встала. И — разлетелась в стороны галопом. Конница оказалась всего лишь завесой, сценическим пологом, за которым оказались русские пушки. В шахматном порядке — задняя касалась стволом колеса передней. Выходило по четыре ствола на сажень, потому как полковые шестифунтовые гаубицы устанавливались на лафеты попарно. Как только кирасиры уходили с линии огня, пушки стреляли картечью.
Гренадерский корпус перестал существовать в несколько секунд. Нет, не выбитый залпом в упор, хотя передние шеренги просто испарились в пороховом дыму, будто их и не было никогда. Однако вторая линия была лишь немного иззубрена, и сомкнуться и взять большую батарею на штык датчанам помешала только ворвавшаяся сквозь прах былых позиций первой линии в середину датского построения, а потому описавшая для разгона широкий круг вокруг сводной батареи тяжелая конница. Неустойчивая, не обладающая огневой силой, не слишком быстрая. Но очень и очень охочая подраться!
Баглир во время атаки ехал сзади, как генерал. Но ядра-то прошивали строй насквозь. И тех, кому повезло оказаться лишь чуть в стороне от их пути, обдавало алым с ног до головы, как зазевавшегося пешехода грязью из-под кареты спешащего вельможи.
Белые куртки лейб-гвардейцев и пруссаков, желтые — голштинцев, синие — шуваловцев превращались в подобие красных английских мундиров. Омытые кровью кирасы сверкали красной ртутью, червонным золотом чеканных орлов. Вот он, главный компонент философского камня — кровь патриотов.
Выступили ангелами, дорвались чертями. Спокойные маски лиц, только сквозь прищуренные глаза рвется ненависть. Баглир поначалу был спокоен, потери среди стоящих рядом существ его волновали мало. Таково уж их предназначение — жертвовать собой для успеха тактической уловки. Такова плата за красивые мундиры, за щедрое жалованье, за уважение к себе. Пока не узнал по остаткам мундиров на нескольких кусках парного мяса давних знакомцев по полку. Когти выпустились сами собой. И какая уж тут пощада, какие пленные… Когда людей закручивают в такую пружину и потом отпускают — она разворачивается, громя все вокруг, не чувствуя ни ран, ни усталости, а подчас и самую смерть совершенно не замечая. Четыре истрепанных полка, пробив во второй линии брешь, ударили сразу на оба крыла датской армии — с тыла. Это было уже окончательное безумие, никем не спланированное.
Баглир сумел пробраться вперед, выхватил ятаган. Странное оружие, но лучший клинок он видел только один раз. Этот булат легко рубил, вместе с конечностями и головами, сабли и ружейные стволы. Услужливая память, распухшая перед походом от сведений по датской армии, подсказывала: вот этот, набросившийся с саблей и получивший тычок ятагана в кадык, судя по серому сюртуку, драгун из полка королевы, этот, не успевший поддеть Искорку штыком в брюхо и лишившийся руки, фузилер из ютландского ополчения…
А этот…
Ятаган со звоном отскочил от длинной черной шпаги. Подставленной плашмя.
— Не хочу снова портить ваше оружие. Но как же вы озверели, князь… Не пора ли прекратить это безобразие?
Перед Баглиром красовался граф Сен-Жермен, командующий датской армией.
— Сдавайтесь! — сказал Баглир.
Но сказал уже беззлобно. Ярость ушла — недалеко. Она настороженно скреблась где-то внутри, ожидая, пока ее снова выпустят на волю.
— У вашего ятагана и так шрам на месте сращения. Кто его чинил, полковой кузнец?
А вокруг мелькали яростные мгновения рукопашной схватки. Но вокруг Сен-Жермена было спокойно. Никто даже не пробовал на него напасть! Баглир самым светским тоном, на который был способен, осведомился, как графу это удается?
— Нет, страшные сказки врут, — ответил Сен-Жермен, пряча шпагу в ножны, — никакой я не колдун. Просто в каждой буре есть островок спокойствия. Важно его отыскать. Кстати, я должен поздравить вас с блестящей победой. Но в плен, само собой, не дамся. Вы ведь не будете мешать мне покинуть это печальное поле?
— Скатертью дорожка. Я уже имел удовольствие иметь один поединок с вами. И больше не хочу. Но — зачем вы меня нашли?
— Просто чтобы немного привести в порядок. Сейчас остатки моих войск побегут. И я не хотел бы, чтобы их русским обычаем рубили сорок верст погоней. И чтобы немного выговорить. Ваша атака, князь, была великолепна. Но — и заметьте, ваши русские друзья меня не поймут — в наше время так не воюют. Не принято.
— А немцы?
— Что немцы? А, немцы… Поймут. Те, кто слишком обрусел.
— А вы очень не любите Россию.
— Просто недолюбливаю. Как источник многих бед Европы. Поймите, князь, — эта страна для Европы слишком велика. И слишком неразвита. И если в известный срок, а он придет очень скоро, Россия будет еще частью европейского концерта, она помешает Европе сделать большой шаг вверх по лестнице прогресса. Шаг навстречу свободе и единству. Но — прощайте. Наслаждайтесь победой. Пожинайте плоды, если сможете. Надеюсь, позже мы продолжим нашу беседу…
И, стоило моргнуть, исчез, будто его и не было. Зато островок спокойствия, глаз бури человеческой, остался.
А в лоб датским позициям уже заходили пехотные каре. А большая батарея уже поворачивалась, формируя клин: половина стволов на один фланг датчан, вторая половина — на другой. Командующий артиллерий армии генерал Бороздин жонглировал сотнями ядер и бомб, выкашивая датские ли