— Все равно лес придется сводить, — рубил рукой Баглир в Тобольске. — Останутся только отдельные очаги, носящие парковый характер. И если лосей, оленей и — тем более — белок там еще возможно терпеть, что прикажете делать с волками, медведями, даже кабанами? Вот скажите, Федор Иванович, по Версалю волки шастают?
В приемной скучал конвой, из-за которого Баглир чувствовал себя не то арестантом, не то монархом. Ближе ко второму. Все-таки хорошенькие девушки не слишком часто служат в полиции. А если и служат — то обычно находят более интересную работу. Другое дело — свита владетельного князя, особенно экзотического. Восточные владыки вообще склонны к экстравагантности, и если эксцентрика мусульманских султанов, шахов и халифов скована рамками Корана, то уж государи-буддисты, конфуцианцы и синтоисты регулярно организовывали женские батальоны, полки и даже дивизии.
Некоторые из них были вполне боеспособны. По крайней мере тот, который сформировал для императора государства У великий Сунь-Цзы, — наверняка. Впрочем, что бы ни заставляло так поступать здешних властителей, у лаинцев причины были проще. На ожидавшей их большой стройке мужские руки были нужнее. Да и осталось их слишком мало после всех неудачных войн. Настолько мало, что разговоры о введении многоженства шли совершенно всерьез, и князь Тембенчинский был искренне рад, что к нему, почета ради, приставили конвой, а не гарем.
Сюзеренитет Баглира был признан официально, как только лаинцы убедились, что земля обетованная обернулась не миражом или засадой, а вполне пригодной для жилья территорией с заранее выстроенными неказистыми жилищами, запасом продовольствия на ближайшую зиму и складом примитивных инструментов. И немедленно внесли в план города княжеский дворец. Ходили по пятам, смотрели в рот: не изречет ли мудрость несказанную?
«Если вам нужно что-то еще, сделайте сами!» Эту фразу князя Тембенчинского, сказанную в Сенате по поводу очередного увеличения ввозных пошлин, неведомо где услыхавшие ее лаинцы, смакуя, повторяли к месту и не к месту.
— И много еще вашего брата ты собираешься сюда переселить? — продолжал брюзжать Соймонов. — Больше ни одного промыслового района не отдам, пусть хоть на каторгу сошлют. Селитесь в тундре!
— Я, собственно, так и планирую, — обрадовал его Баглир, — но новых переселенцев, скорее всего, скоро не будет. А развитие поведем на север.
Мародеров надобно вешать. И если бы казак Емельян Пугачев воевал с турками в армии Румянцева или Чернышева, висеть бы ему на задранных вверх оглоблях какой-нибудь провиантской или амуничной повозки. Но генерал князь Долгорукий некогда начинал рядовым и к нижним чинам относился снисходительно. А потому Пугачева всего лишь высекли. Милости тот не оценил. Потому как запрещение грабить для казака тех времен было как запрещение прыгать для кузнечика. Действенно, только если ноги оторвать.
А потом на Дон и Яик начали прибывать правительственные комиссары и наводить там порядок. Поначалу ворчала только старшина. А как выяснилось, что вместо хлебного жалования ожидаются налоги, за сабли ухватились все. Ждали только повода.
Насчет налогов с казаков граф Шувалов перемудрил. Логика была простая. Если уж налогу подвергли дворян, а служить теперь обязан всякий смерд, за что казачеству привилегии? Простейший довод — за боеспособность — никто не привел. Увы, в турецкую войну они показали себя слабо. Турок не догоняли, увлекаясь грабежом обозов, оставив эту главную работу легкой кавалерии — егерям. По части превращения в пехоту драгуны выглядели убедительней. Рубка сабля на саблю? А кто так воюет в конце восемнадцатого-то века? Разве только дикари! Но, ежели придется, то, сперва очистив стволы своих коротких винтовок дружным залпом и опустошив обе пары пистолетов, эту работу быстро и красиво выполнят карабинеры. Вот эти солдаты и эти кони стоили своих немалых денег.
Универсальность и неприхотливость казака в глаза бросалась. Не заметили. Впрочем, теперь казаком именовался всякий ополченец. И это тоже раздразнило «настоящее» казачество. Привыкшее себя считать отдельным сословием. Так что знаменитый яицкий бунт вышел не столько русским, сколько казацким. Вполне осмысленным, даже корыстным. Но и беспощадным оттого никак не менее. А главное, истовым.
Восставшие легко сносили учебные гарнизоны ландвера, рекрутов принуждали к измене. Не понимали — гулять им до подхода регулярных войск. В том числе — кирасир.
Лошади, управляемые без поводьев. Закованные в сталь бойцы, держащие четкий строй на любом аллюре. Булатные палаши со стальными гардами. В строю кирасира поразить холодным оружием было невозможно. Да, с тех пор как главным требованием к кирасиру стали мозги, личный состав измельчал. И все равно — покинув насиженные кабинеты и надоевшие казармы, они были готовы совершать невозможное.
Под Самарой их было аж три сводных эскадрона — всего двести пятьдесят четыре человека. Они, увы, опоздали — ландвер вышел в поле, чтобы не подвергать город штурму.
Гарнизон последний раз прошел по городу в парадной форме, развернув знамена, церемониальным маршем. И немногие неказистые украшения, положенные воинам ландвера, блестели ярче всех бриллиантов мира. Эти люди шли умирать за тех, кто оставался в городе. Чтобы выиграть им несколько часов для бегства. Привычные и довольно неприятные соседи превратились вдруг в единственную надежду обывателей. Их проводили цветами и слезами, поняв вдруг сущность воинов — тех, кто исполняет свой долг по их, горожан, защите даже тогда, когда выполнить его невозможно иначе, как ценой собственной жизни.
Судьба отряда осталась неточной и неизвестной, зато, по непроверенным сообщениям, вторая по величине армия повстанцев, возглавляемая неким Емелькой, находилась уже в виду города. Властей в городе не было. Генерал-губернатор ушел с ополчением. В его кабинете сидел грустный вице, то есть заместитель по внутренним делам, опровергая аксиому о том, что палачи и тюремщики — трусы. В остальном присутствие было пусто.
— Герои ушли, трусы бежали. Один я — сам не знаю кто, — сообщил этот простой служака. — Полиции нет, кирасирское отделение — пять человек — внизу, на первом этаже.
Командиры эскадронов переглянулись.
— Даже для меня это слишком, — заявил ротмистр Зузинский. — Предлагаю отступить. Приказ нам был дан какой: оказать содействие в обороне города. А содействовать некому, ergo, господа, мы сами себе хозяева.
Любил он вставить латинское словцо.
— А здорово генералы растерялись. Да и что Михельсон за генерал… Помнится, ни Тембенчинский, ни Суворов ни разу не отдавали приказов в форме «оказать содействие», — заметил другой комэск, Сухарев.
— Виа тоже всегда четко указывает, чего хочет.
— Н-да, Михаила Петровича бы сюда. Вот уж кто умеет показать врагу кузькину мать.
— За чем же дело стало? — донеслось от дверей.
Там князь Тембенчинский, вальяжно опершись на «ушки» ятагана, довольно потирал друг о друга свои огромные белоснежные крылья.
— Крылья я покрасил, — сообщил он. — Все-таки у меня в них и немного черного было. Кто знает, как истолкуют. А то жене и напишут — проезжал-де человек зверовидный и в перьях, именуясь светлым именем князя Тембенчинского, а на деле диавол и крылья у него отчасти хоть и белого, но больше пошлого желтого цвета, и черный тоже есть. Оный же диавол, посаженный по задержании на цепь в полицейском присутствии, страшно ругается матом, так что просим нижайше его от нас изъять с целью выяснения… А так тоже пишут, что, мол, хоть и зубаст зело, да крылья имеет ангельской природы, а потому пропущен, а ежели надо задержать, то путь держит на станцию Дыринка. Ух, и дикие же места пришлось пролетать!
— Бывают хуже, экселенц, — серьезно отвечал Зузинский. — У этих просто служебное рвение. И некоторая темнота. Искренняя.
— А по мне, нет ничего хуже дорвавшегося до власти дурака, — встрял третий комэск, Чирков, до того полировавший паркет блестящим сапогом.
Таких у пехоты просто не бывает! Три шага пешком — и хоть пылинка, но осядет на этом черном кривом зеркале дешевого воинского шика. Поскольку в отличие от товарищей одет Чирков был исключительно, как положено от казны. Зузинский же и Сухарев являли собой пример предельной роскоши, дозволяемой уставом. Объяснялось это просто. Господа комэски были из разных отделов. О чем Чиркову немедленно и напомнили.
— Ты, Паша, конвой, — сообщил ему Зузинский, брякнув бриллиантовыми подвесками аксельбанта, — потому худшего бедствия, нежели дурак-командир, просто не представляешь. С твоей колокольни это, видимо, так и кажется. Но есть ведь и другие высокие здания. И повернутые по-другому. И где ты наблюдаешь простую глупость, я, например, везде вижу финансовые злоупотребления. А Никита, — Сухарев на аршин выдвинул грудь с Андреевским крестом «За веру и верность», — государственную измену. И пресекаем.
— Ты хочешь сказать, что Михельсон — вор и изменник? Не слишком ли!
— Нет. Никоим образом не хочу никого очернить. Но то, что он будет проверен — точно. Кстати, если бы он одержал полную победу — он тоже был бы проверен. На всякий случай. Такова наша метода…
Генерал-аншеф Михаил Измайлов привстал навстречу визитеру, пожалуй, даже излишне порывисто. Вошел-то в кабинет Гудович. Должность его оставалась прежней — все так же состоял генерал-адъютантом. То ли дело Мельгунов, закатившийся в Новороссию генерал-губернатором! Но тот и был, при всем своем авантюризме, всегда скорее генерал, а вот Гудович — скорее адъютант. И не более того, в какие бы чины ни вышел. Впрочем, личный порученец царя — это персона. А личный друг — тем более…
Военный министр бы и из-за стола вылез, да попросту не мог. И так глухо стукнула каска, пробив острым навершием очередную метку на новеньком паркете. Новеньком, как и все здание Кольца. Карта, развернутая на столе, стыдливо свернула угол, прикрыв разрисованное подбрюшье.
— Как обстановка? — буднично спросил Гудович, пожимая Измайлову руку. После чего нагнулся и вернул каску хозяину. — Ты бы полочку какую для нее сделал, а то как ни прихожу — все падает. И твоим же сотрудникам внизу работать мешает.