Варка вытер нос рукавом, огляделся… И понял: что-то не так. Собственно говоря, все было не так. Полная темнота. Хотя сейчас вечер, самое торговое время, а на Либавской, как известно, в каждом доме лавка, а то и две. Все двери заперты, все окна наглухо закрыты ставнями. Почему-то не горит ни один фонарь. Хорошо, хоть луна взошла, светит за облаками. Светлое небо. Черный ряд островерхих домов по одной стороне улицы, черный ряд домов по другой. А между ними Варка, одинокий пешеход, один на всей длиннющей Либавской. Пустота и тишина. Куда все подевались?
Скоро выяснилось, что куда-то подевались не только люди. На месте не оказалось дома на повороте в Пустой переулок. Куча мусора, от которой ощутимо тянуло гарью, домом, безусловно, считаться не могла. Дальше – и того хуже, Дом с Цепями, лучшая в городе ювелирная лавка, превратился в обгорелый остов с пустыми провалами окон, дома слева и справа – тоже.
Варка вдруг позабыл про головокружение и бросился бежать, как никогда в жизни не бегал. Узкая, тесная Стоокая улица промелькнула как в тумане. Он свернул в Садовый тупик, резко забиравший в гору, и выдохнул с облегчением.
Родной дом как ни в чем не бывало возвышался в конце тупика во всем великолепии своей шатровой крыши, фигурных водостоков, дюжины вертушек и флюгеров, четко выделявшихся на фоне бледного неба. Варка сразу ослабел и вновь перешел на шаг. Садовый тупик взбирался в гору очень круто, дважды мостовая переходила в каменную лестницу. Кое-как Варка дополз до родной калитки, без сил повис на ней. Калитка качнулась под его тяжестью и медленно отворилась.
Дом был темен и тих, как все дома в городе. Стучать и вообще подымать шум Варке не хотелось. Существовал, правда, запасной путь: дерево – водосток – окно мансарды… Но мысль о том, что придется лезть на дерево, впервые в жизни не доставила Варке никакого удовольствия. Одолеть мощенную плиткой тропинку через палисадник и то оказалось трудно.
Варка добрел до порога и осторожно поскребся в дверь. Пожалуй, сам он больше никуда не пойдет. Скажет отцу адрес, а сам не пойдет. Отец и без него все сделает: раны перевяжет, пулю вытащит, куриц успокоит. Да мать теперь и не выпустит никуда. Начнет кормить, потом отправит мыться…
В доме по-прежнему было тихо. Не слышат, конечно. Варка поскребся сильнее, наудачу подергал ручку. Ручка была фигурная, в виде петушиной головы с пышным гребнем.
Петушиная голова повернулась. Дверь оказалась не заперта. В глубине дома, в лавке, коротко звякнул колокольчик. Варка возликовал и немедленно просочился внутрь. Мог бы и не стучать. Дверь у них вообще запирали редко. В дом травника могли прийти и днем, и ночью. Отец никому не отказывал. Впрочем, этого требовал устав цеха травников. Если отец слишком уставал, то к больным шла мать и всегда брала с собой Варку. Варка был до такой степени шустрым ребенком, что оставлять его одного никто не решался.
В просторной прихожей было совсем темно. Но Варке свет и не требовался. Налево – дверь в лавку, направо – коридорчик, ведущий в кухню.
– Мам! – заорал он, безошибочно нырнув в коридорчик. – Мам, вы где?
В кухне тоже оказалось темно. Спят они, что ли?
Варка шагнул к очагу, привычно нащупал лампу и кресало. Осветилась любимая кухня: стол с чистенькой скатерочкой, ряд блестящих кастрюль на полке, голубые салфетки с вышитыми рыжими колосьями, синие кружки на крючках, расписной шкафчик с провизией. Увидев шкафчик, Варка забыл и про черный город за стенами, и про перепуганных куриц, и про Крысу с пулей в животе. В шкафчике всегда хранились остатки предыдущей трапезы, а еще свежевыпеченный хлеб, сыр на тарелочке под стеклянным колпаком, масло в коричневом горшочке. Варка решительно шагнул к шкафчику, дернул дверцу, разрисованную васильками. Схватил с верхней полки увесистую краюшку и жадно впился зубами.
Зубы с размаху врезались в твердое, рот заполнила затхлая горечь. Варка поперхнулся, сплюнул, поднес хлеб к лампе. Половинка каравая, некогда мягкая и покрытая аппетитной корочкой, давно закаменела и сверху покрылась бледной плесенью. Варка сунул лампу внутрь шкафчика. На тарелочке под стеклом обнаружился целый садик. Там плесень была зеленая. Горловину горшочка с маслом тоже окаймляла зеленая плесень. Варка хотел было открыть его, но передумал. Воняло и так достаточно мерзко. Надо же, с чего это мать развела такую грязь… Сердце сжалось, навылет прошитое страшной догадкой.
– Мама! – заорал он, одним духом взлетев на второй этаж, к родительской спальне.
…Через пять минут он снова был на кухне. Сидел на любимом высоком табурете и, уткнувшись подбородком в сцепленные руки, смотрел на лампу. Лампа горела ровно, не чадила.
Дом пуст, но все в полном порядке. Не похоже, чтобы тут дрались. Отец не такой человек, чтобы спокойно позволить себя арестовать. Значит, он ушел сам. Куда? Ну, ясное дело, узнал, что город берут приступом, и побежал на стены. Он же травник. Спасать раненых – его долг. И мать, конечно, пошла с ним. Она такая, мать-то.
Но травники гибнут редко. Хороших травников берегут. Травников сманивают друг у друга, перекупают, в крайнем случае заставляют силой. Но не убивают.
Значит, или их взяли в плен и держат в замке, принуждая работать на этого гада Иеронима, или же им удалось бежать. Но в город они, ясное дело, вернуться не могут. В городе их каждая собака знает. Что ж, какое-то время он и один проживет, не маленький. А потом надо попробовать выбраться из города и идти их искать.
Додумав до этого места, Варка немного расслабился. Свет лампы заколебался, стал расплываться. Руки разжались, и он врезался лбом в стол с таким стуком, что эхо пошло по всей кухне. Встряхнулся, покрутил головой. Сам виноват. Нечего тут сидеть. Спать надо в своей постели. До позднего утра, а то и до обеда…
И тут на него навалилось все сразу. Это что же получается? В Колокольный-то идти некому. Они там сидят и ждут, а никто не придет. Не спасет, не успокоит, не перевяжет этих жутких ран…
Варка потер разбитый лоб, стараясь собрать в кучку обрывки мыслей. Почему-то вспомнилось, как пахли крылья: медом, укропом, зелеными яблоками…
Посидел немного и во второй раз стукнулся головой об стол, теперь уже нарочно. Переносицей врезался в край столешницы, на глазах выступили слезы, но в голове прояснилось. Тяжело вздохнув, он сполз с табурета.
Через четверть часа Варка брел по Либавской, волоча на спине большую отцовскую торбу. Торба была набита под завязку. Снизу лежал мешок сухарей, который он прихватил для голодных куриц, сверху – то, что набрал в лавке. Особо не разбираясь, он выгреб все из ларцов с пометкой «Раны», «Кровотечения», «Ушибы», «Боли». Поискал отцовский ларчик с кривыми иглами и жутковатого вида ножами и ножницами, но не нашел. Видно, отец забрал его с собой. Да и к лучшему. Варка все равно не знал, как обращаться со всеми этими блестящими штуками. В лавке больше не пахло травами. Пахло падалью. В клетке под потолком лежал мертвый спик. Две недели без воды и пищи он не протянул.
Бежать с грузом не получалось. Склянки с настойками звякали, мешочки подозрительно шуршали, готовые развязаться. Варка смотрел под ноги, стараясь идти осторожнее. Случайно подняв глаза, он вдруг обнаружил, что навстречу тоже кто-то идет.
Неясная фигура двигалась прямо посреди улицы. Пьяный, что ли? Нет, не пьяный. Идет ровно, строго по прямой, не шатается. Варка знал, что увидеть его нельзя, но на всякий случай отступил поближе к стене. Нежданный встречный прошел мимо. Все-таки пьяный. Прохожий дергался как марионетка. Дважды упал на ровном месте, но, поднявшись, продолжал неуклонно двигаться точно посредине улицы. Варка осторожненько обошел странного путника. До поворота в Колокольный переулок осталось всего ничего. На повороте Варка обернулся и только тут узнал эту широкую спину, пухлые плечи и неопрятную всклокоченную шевелюру.
Глава 7
Воют и воют, – с тоской протянула Илана, – никак не уймутся…
Надрывный вой раздавался прямо над домом Крысы, где-то на Горе или в дворцовых Садах.
– Нас ищут, – мрачно отозвалась Фамка. Сидя на корточках над телом Крысы, она деловито меняла примочки.
Наверху, на лестнице, затопали, и в кухню скатилась Жданка с ворохом тряпья в руках.
– Бедненько живет этот ваш учитель, – заметила она, – подушки нет, одеяло жиденькое, простыня всего одна, да и та от старости насквозь светится. В сундуке, кроме мышей, только запасные штаны да рубаха.
– Ну, штаны ему теперь долго не понадобятся, – пробормотала Фамка. – …А одеяло давай сюда. Укроем его как-нибудь. А то его всего трясет.
– Это хорошо. Трясет – значит, живой.
– А ты, краса наша неописанная, не погнушайся ручки замарать, подбрось уголька, – приказала Фамка.
Илана фыркнула, выражая полное и окончательное презрение ко всяким убогим, но потянулась к ведерку, на дне которого болтались остатки угля. Она не могла понять, как получилось, что забитая грязнуля Фамка и нищенка с Болота принялись ловко распоряжаться в этом темном запущенном доме, отодвинув в сторону ее, Илану, полковничью дочь, некоронованную королеву лицеума. Она и опомниться не успела, как затопили камин, в лампу долили масла, нагрели воды в закопченном котле, отыскали и честно, на троих, разделили оставленную на столе под холстинкой еду: несколько круглых лепешек из тех, что пекут в портовых кабаках. Черствых, из плохо просеянной муки да еще и смазанных каким-то подозрительным жиром. Раньше Ланка такие не стала бы и нюхать, но после двухнедельной голодовки ела так, что за ушами трещало. Ее не остановило даже подозрение, что они присвоили сегодняшний ужин Крысы. Наевшись, она нашла в себе силы разозлиться.
Эта тихоня и подлиза Фамка стала вдруг грубой и наглой. Более того, выяснилось, что Ланку она терпеть не может. Спрашивается, за что? Ничего плохого Ланка ей не сделала, разве что в самом начале поучила немного, объяснила, что в лицеуме неряхам делать нечего, указала дочке корзинщицы ее место.