Стас Гронский сидел, опустив плечи, глаз смиренно не поднимал, но говорил горячо и напористо. Князь Филипп слушал нехотя и даже, казалось, скучал.
– Знаете, Гронский, ваше желание отомстить и вернуть утраченное мне понятно. Но я рисковать не стану. Вы же сами утверждали, Рарог Лунь вернулся. Подпись на документах, которые я получил, безусловно подлинная.
– Да, но почему никто не видел, как они летают? Ни разу, хотя прошел почти год.
– Берегут крылья. Обычай, знаете ли, – донеслось из угла, где отсиживался осторожный Лютин, правая рука князя Сенежского во всем, что касалось дел сомнительных и опасных.
– Может быть. Но почему их так мало? Почему все видят только детей?
– Подростков.
– Хорошо, подростков. Где же взрослые?
– Подростки… – протянул Лютин, – они, как бы это сказать, любят искать приключений на свою голову. А взрослые сидят дома, делами занимаются. Господин юный крайн, светлый лик которого мне довелось созерцать в Волчьей Глотке, похож на этого Луня. Просто одно лицо.
– Итак, присутствие двух подлинных крайнов сомнений не вызывает, – сварливо заметил Филипп Сенежский, – то, что они сотворили под Бренной, говорит само за себя. Аскольд чудом спасся. Я не сунусь туда, пока не буду уверен…
– Эти двое – может быть, – повысил голос Стас Гронский, – но остальные? Как они выглядят! Крайны! Это же курам на смех. Приблудные какие-то… Этот, как вы выражаетесь, господин Лунь еще в детстве эдак забавлялся. Вечно всякую грязь в дом тащил. То у него собака шелудивая, то ворона какая-нибудь каличная… Теперь вот детишек где-то подобрал, милосердный наш.
Господин Филипп Вепрь, князь Пучежский и Сенежский, откинулся на спинку кресла, пожевал губами, поглядел на стоявшего перед ним Стаса Гронского. Камзол с чужого плеча сидел на Стасе скверно, щеки запали, небритый подбородок обвис вялыми складками.
– Лютин, – произнес князь в пространство. Лютин молча возник у правого локтя, – займись этим. Сам займись.
Лютин кашлянул.
– Должен ли я…
– Нет. Ничего не делать. Никого не трогать. Только смотреть и слушать. Но если ты убедишься, что их всего двое…
– Тогда…
– Тогда ты доложишь об этом мне.
Лютин поклонился и тихо вышел. Конечно, после трех лет в Косинце он рассчитывал на долгий отдых. Но возражать Вепрю – себе дороже. Под аркой общего зала, у самого выхода из цитадели его нагнал княжич Хенрик.
– Не торопись так, – начал он, нависая над сухоньким малорослым Лютином. – Поспешишь – людей насмешишь. Не хотелось бы, чтоб ты утратил мое уважение. Мы с братом всегда ценили тебя. Всегда. Как ты думаешь, – зашептал он, склонившись еще ниже, – крайны смертны?
– Да, – сказал Лютин, не останавливаясь. Он знал, чего хочет княжич.
– Если Рарог там и вправду один… Времена нынче тяжелые. Всякое может случиться.
– Может, – легко согласился Лютин, – но лишь по воле светлого князя Сенежского.
– Мой отец слишком церемонится с ними. Нам нужно Пригорье. Особенно теперь. Тебе, конечно, известно, что хлеба едва хватит до солнцеворота.
– Этого легко можно было бы избежать, – не сдержался Лютин, – если бы светлый князь решился возобновить старый союз, как я ему усиленно советовал.
– Отец стар. Он теряет хватку. Подумай хорошенько, Лютин, чьи приказы стоят того, чтобы их выполнять.
Хенрик удалился, позванивая шпорами. Лютин проводил его взглядом. Придется подумать. Хочешь не хочешь, а придется.
В Пригорье он вошел с беженцами из Поречья, где нынче развлекался на свой лад княжеский наследник, Аскольд Сенежский. В Бренну их пропустили без особого труда, только проверили, нет ли оружия. Да и то сказать, оборванные бабы с детьми, старики, старухи. Сам Лютин, тоже не шибко юный, в обтрепанном тулупчике, старательно обляпанных дегтем валенках и облезлом треухе, с латаной-перелатаной котомкой за плечами, сомнений ни у кого не вызвал. Хорошо им тут, под крайнами. Нисколько не берегутся.
Бренну Лютин любил. Было в ней всегда весело, словно нет и в помине ни зимы, ни войны, ни голода. Красноватая бреннская стена возвышалась над рекой без всяких помех. Приречные трущобы исчезли начисто. Видать, наводнением снесло. Вместе с ними исчез знаменитый кабак «Три утицы», собственность господина Томаша Грава, в котором Лютин надеялся найти кое-каких нужных людишек. Печально. Но поправимо.
Город, присыпанный свежим снегом, был чистенький, яркий, торговля шла бойко, но цены на хлеб изумляли своей скромностью. Лютин остановился на Ратушной площади, потолковал кое с кем у возов, не спеша поел в «Кабане и цыплятах», выпил пива в «Приюте кормчего», везде смотрел и слушал, как было велено. Между делом выяснил, что от самых Столбцов пригнали еще десять возов камня. Стену починяют и ворота ладят все новые. Господин Анджей приказал. И стражу набрали вдвое больше прежнего, а жалованье положили втрое. Потому как Вепрь, чтоб его подняло и прихлопнуло, с крайнами договор заключать не хочет. Совсем из ума выжил. Сказывают, у них весь урожай сгорел. Кабы не дожди, что с пригорской стороны пригоняло, ничего бы не собрали. Ладно, то его дело, зато в Пригорье больше не лезет. А то взял моду: полюдье ему плати. Ему плати, Гронским плати, в городскую казну плати – эдак вовсе без штанов останешься. В родимом княжестве Вепря поминали куда хуже, так что к этим разговорам Лютин остался равнодушен.
Покидая Бренну, он полюбовался рядом свежих срубов вдоль Трубежской дороги. Дома для беженцев, как его просветили, были построены и еще строились на золото крайнов. На снегу желтели груды свежих щепок, стружки, опилки. По привычке прикинув, что это самое подходящее место для поджога, Лютин бодро направился в Трубеж.
Дорога была хорошо накатана, да и морозец легкий. Обычные пригорские холода еще не вошли в силу. Можно было дождаться попутчиков или подсесть в степенно кативший мимо санный обоз, но тогда пришлось бы вести беседу, прикидываться, ломаться перед недоверчивыми крестьянами, а Лютину надо было побыть одному, подумать.
Легко Вепрю говорить: «Займись сам». Заниматься этим, мягко выражаясь, навозом самому Лютину сейчас не хотелось. Он устал. Три года в Косинце дались не даром. Да и опасно здесь. Видать, этого Луня внизу научили жизни. Хорошо научили. Одна только бойня в Волчьей Глотке чего стоит. Такой в случае чего миндальничать не будет.
В Трубеже было непривычно тихо. Все-таки какая-никакая, а столица, но все ходят будто пришибленные. Чисто, скучно, пустовато. Стражники с постными мордами не сидят по трактирам, а чинно прохаживаются по улицам. Даже и собаки не лают. Только галки на башнях орут по-прежнему.
Лютин полюбовался на дворец Гронских с высаженными воротами и выбитыми стеклами, усмехнувшись, сравнил его с комнаткой в сенежской цитадели, которую от щедрот своих выделил Элоизе и Стасу князь Филипп, и пошел в «Крылья крайна», где под кружку медовухи выяснил у одного стражника, что господин Влад Гронский тут не живет, а живет в казармах, гоняет всех в хвост и в гриву. Городскую стражу тоже удвоили, и стены чинят, и даже пушки где-то раздобыли.
– Кто же в городе правит?
– Да никто, – объяснили ему случайные собутыльники. Разговаривали они почему-то шепотом и все время оглядывались, – господин старший крайн по их бесконечному милосердию отлучение изволили снять. Даже господина Влада простили, хоть он и Гронский, но все одно в городе бывать не желают. И своих не пускают никого. Не доверяют, значит. Тут теперь все дыхнуть лишний раз боятся, не то что по бабам или там надраться как следует. Не только собственных жен, кошку пнуть и то опасаются. Слово какое погорячее сказать – ни-ни. Оттого-то Устин у нас теперь и сидит, как воды в рот набрал. Черных слов говорить нельзя, а других-то он еще не выучил.
– Чё ж это вы так? – всерьез удивился Лютин.
– А ты походи под отлучением – узнаешь, – угрюмо ответили ему. – Ни жить, ни дышать не захочешь. Трубеж крайнами строен. Они и живали тут целыми семьями, а теперь каким-то Дымницам и то больше чести, чем нам. У них, говорят, крайны на праздниках и поют, и пляшут, и вино пьют, не брезгуют.
– А какие они, крайны-то?
– Такие, – растолковали ему, – молодые, собой прекрасные.
– Крылатые? – не отставал Лютин.
– Дык ты… как тебя, совсем тупой? – высказался наконец молчаливый Устин. – Где ты видел крайна без крыльев?
– Я никаких не видел, – благодушно отозвался Лютин. Стало быть, Дымницы. Слухами питаться нельзя, по трактирам выведать ничего не удается, придется искать встречи с крайнами. Но лезть прямо на знаменитую Крайнову горку ему не хотелось. Пожить надо будет в этих самых Дымницах, приглядеться.
В Стрелицы Лютин пришел засветло. Он думал об осторожности, строил планы, как войти в доверие к дымницкому старосте, но все оказалось просто, так просто, как он и мечтать не смел. После сытного ужина он небрежно спросил у крепкой костистой старухи, много лет служившей у Кривого Алека подавальщицей, дорогу в Дымницы. Бабка тут же подсела на край лавки, сочувственно пожевала губами, вся в предвкушении приятного разговора о разных хворях.
– Чем маешься, милый?
Лютин еще не знал, чем мается, но сделал скорбное лицо и тяжко вздохнул.
– Сам-то дойдешь? Али тебе лошадей поискать? Федор наш вроде собирался в ту сторону.
– Дойду как-нибудь, – смиренно заметил Лютин, – знать бы куда.
– Так тебе лесом, лесом, все прямо и прямо, через мост и до самых Язвиц. А налево не ходи, налево-то Быстрицы будут… В Дымницах спросишь тетку Таисью. Родня она мне. Сама она тоже травница не последняя. Но если уж не поможет, крайны помогут.
– Так уж и помогут? – усомнился Лютин. – Была им охота со мной возиться.
– Помогут-помогут, не сомневайся. За старшего травника нынче у них господин Ивар, сказывают, самой госпожи Анны родной внук. Красивый, страсть.
– Крылатый?
– Ну это уж у них так заведено. Сама не видала, но люди говорят, крылья у него белые, лебединые.