В тот день она осталась одна на лесной дороге. Семь трупов, трое без сознания и Ясь Гронский, истекающий кровью. Кровь она остановила, раны перевязала, но донести до Крайновой горки здоровенного мужика в боевой амуниции, конечно, не могла. И хорошо понимала – в город возвращаться нельзя. Тогда она вспомнила о сторожке на Крестовой круче. Наши иногда выставляли там охрану, когда в Поречье становилось слишком жарко. С Ясем она могла лететь только очень низко, но, к добру или к худу, ее никто не заметил. Пока я тратил силы, витая в облаках и почем зря круша стены Трубежа, она выхаживала Яся. Хотела было слетать на Крайнову горку, но все не решалась бросить его одного. Он был очень плох. Она надеялась, что наши сами ее отыщут, но никто не явился. Недели через две запас еды в сторожке кончился. Она потихоньку спустилась в Крестовые Выселки. Но недалеко от деревни повстречала какую-то старую дуру, и та ей насказала с три короба. Мол, в Трубеже городские взбунтовались, крайнов поубивали, а господин Сварог в отместку разрушил стену, триста лет назад крайнами строенную, запер замок страшным проклятием и увел своих неизвестно куда. Потом глупая бабка, время от времени носившая им еду, сказала, что ее ищут, не иначе, пронюхали, что она жива, и хотят разделаться окончательно.
– А кто искал-то? – осмелился спросить Варка.
– Я, конечно. Но Мариллу это напугало. Ясь принялся уговаривать ее бежать. Мол, на Пригорье свет клином не сошелся. Поддавшись на уговоры, она построила колодец в Большие Лодьи. Она бывала там с моей матерью. Ей казалось, что жить у моря будет веселее.
– А у нас говорили, что эти Лодьи – пиратское гнездо.
– Да. Но Марилла мало знала о жизни внизу. Потом они быстро перебрались в Коростень. А там уж и до Липовца рукой подать. Попутно выяснилось, что Ясь считается мятежником, примкнувшим к войскам самозванца. Он-то ведь должен был вернуться в армию по королевскому приказу. Так что ему пришлось сменить имя. Ясь – Ясень. Коротко и удобно.
Им надо было на что-то жить. Ясь совсем уж было нанялся в городскую стражу. Но Марилла придумала кое-что получше. Он стал травником. Сначала довольно известным, потом знаменитым. В последние годы его именовали великим. Не стану отрицать, рядом с ней он многому научился, в конце концов и вправду стал хорошим травником. Но не великим. Великой травницей была твоя мать.
Варка вдруг сообразил кое-что и похолодел.
– Так это что же выходит? – медленно спросил он у сгустившейся темноты. – Мой отец – Гронский?
– Я предупреждал, что тебе не понравится.
– Мой отец – один из этих…
– Из этих, из этих… Древний, прославленный род и всякое такое.
– Вранье! Отец… Он не был таким. Его все уважали… Весь город.
– Конечно. Твой отец был достойным человеком. Я же сказал – он мне всегда нравился. В конце концов, он спас ей жизнь. Но одного я не прощу ему никогда.
Одним движением он распустил безвкусную прическу и уже обнимал за плечи, уже вел к окну, но тут она разрыдалась. Тихо, почти беззвучно. «Янемогу, – сказала она, глотая слезы, – не могу улететь с тобой».
Он лишил ее крыльев.
– Что?! – выдохнул в темноту Варка. – Неправда! Вы… вы нарочно!
– Неправда! – Он отшатнулся в ужасе, заглянул в заплаканное лицо. Увидел и вертикальную морщинку на лбу, и «гусиные лапки» у глаз, и седые нити, почти незаметные в светлых волосах. – Невозможно, – крикнул он, отчаянно желая, чтобы это оказалось ложью, – немыслимо! Как он посмел!
– Не вини его, – жалко всхлипнула она, – я сама… пойми, я сама отказалась. Вначале я очень скучала и все пыталась летать. Тайком, по ночам. А Ясь… он просто с ума сходил. Ему все казалось, что однажды я не вернусь. Поверь мне, слова отречения я сказала по своей воле. Он ведь тоже многим пожертвовал. Своей военной славой, добрым именем.
– Доброй славой умелого убийцы!
– Не говори так, не надо… Он боялся меня потерять. Ему хотелось, чтоб у нас все было хорошо. Надежно. Как у людей… Он просто хотел быть уверенным, что я не покину его. И я старалась быть ему хорошей женой. Очень старалась…
Как оно бывает у людей, крайн Рарог Лунь не знал и знать не хотел. Легко подхватил ее на руки, решительно шагнул к окну.
– Этот город пахнет болотом, чесноком и пивной отрыжкой.
– Розами, – вдруг прошептала она, – розами и опавшей листвой.
– Скоро здесь запахнет порохом и кровью. Я понесу тебя. Мне не трудно.
– Я не могу, – повторила она, – скажи лучше, что еще натворил мой мальчик?
– Какой мальчик? – растерянно спросил он и наконец понял: никогда ничего не будет как прежде. Рука, лежавшая на его плече, потрескалась, загрубела от черной работы. Глаза уколол тонкий лучик – блестящее колечко на безымянном пальце. Она не могла бросить «своего мальчика», маявшегося за дверью, и негодяя, сотворившего с ней такое.
Она ушла, а он остался и, забыв об осторожности, вырвался из окна Белой башни, нырнул в сырые волны воздуха и метался в облаках, пока не взошло солнце.
Колодец он выстроил за неделю. Работал как одержимый с вечерних сумерек до позднего осеннего рассвета. А утром надо было тащиться на урок, пытаться вдолбить в тупые головы человеческих щенков еще немного книжной, никому не нужной премудрости. Ее за это время он не видел ни разу.
Колодец на такое расстояние – дело немыслимо трудное, почти невозможное, но он справился, должно быть, от отчаяния. Слухи, ходившие в городе, делались все тревожнее. Через неделю он пришел в дом травника в Садовом тупике.
– Я готов был забрать всех, – донеслось до Варки из темноты, – ее, тебя, твоего отца. Вы могли уйти в любую минуту. Полчаса ходьбы до соседней улицы, и вы были бы в безопасности.
– А… почему не ушли?
– Твой отец отказался. В тот вечер он упрямо твердил, что я ошибаюсь, что все не так скверно, как кажется, город надежно защищен, а он не может бросить своих пациентов.
– Конечно, – с гордостью выговорил Варка, – он же травник.
– Он лгал. Он ревновал ее ко мне. Так ревновал, что это затмило все. Я умолял, унижался. Ничего не помогало. А Марилла стояла рядом с ним и глядела так, будто ей и вправду жаль покидать эту гнусную дыру. Будто ей и в самом деле нужны эти чашки, плошки, салфеточки с подсолнухами.
– С колосьями, – прошептал Варка, – с рыжими колосьями.
– Тогда я вспылил и ушел. Ушел через колодец, в Пригорье, долго летал над горами, но к утру все-таки одумался и вернулся. А на другой день твой отец сам явился ко мне.
– Зачем?
– Струсил, – выплюнул крайн. – Он знал – мне ничего не стоит забрать ее силой. Он был вежлив, даже заискивал. Он просил больше не тревожить ее, не ворошить старое. Мол, что было, то прошло, миновало и быльем поросло. Дал понять, что до моего приезда она была совершенно счастлива. Счастлива с ним, с Ясем. А мои посещения ее только расстраивают. Так почему бы благородному крайну не вернуться к своим, а жену Яся Гронского оставить в покое?
– Она была счастлива. Ей все городские кумушки завидовали. У соседей и ругань, и драка. То жена мужа метелит, то муж жену колошматит. А отец не то что не дрался, он и черными словами не ругался никогда. И не пил почти. Так только, по праздникам. Ну, пошумит, конечно, так на то и праздник.
– Он еще и пил! Пил… Бил тебя… Должно быть, и ее тоже. Проклятый мир!
– Нет… Нет… Он любил ее! Правда! – Варка напрягся, пытаясь сообразить, что бы сказать такое, поубедительней. – Однажды, я еще маленький был… Дело было во время первой осады. И зима выдалась холодная. Мама приболела. Мерзла и все повторяла: «Хорошо бы Сады повидать». Так отец пропал на целый день, а вечером принес ей цветы. Беленькие такие, мелкие, вроде колокольчиков. Зимой. В самую стужу. В осажденном городе. Не знаю, где он их раздобыл. Тогда даже у наместника в оранжереях все померзло.
– Она тосковала по Садам! А получила пучок зелени в жалком горшке. Она голодала и мерзла, а я… я вечно опаздывал… и в последний раз опоздал навсегда. Но в последний раз, – голос крайна окреп, налился тяжелой ненавистью, – я опоздал не по своей вине. Всего лишь час. Час, потраченный на то, чтобы спасти «ее милого мальчика».
Варка охнул. Голос воды замер, точно время остановилось. Темнота сдавила горло холодной удавкой.
– Это правда. Получил? А теперь убирайся. Пошел вон отсюда.
И Варка пошел. Ощупью выбрался из Поющей комнаты, из переплетения коридоров, из главного зала, освещенного только огнем камина, отворил маленькую дверь, сам не зная как оказался на улице, под ущербной, но еще яркой луной. По утоптанной тропинке добрел до дерева, устало привалился к стволу. Гронский по крови… Виновный в смерти своих родителей… Виновный во всех бедах несчастного крайна… который люто ненавидит его. И есть за что. Хотя в последнее время Варка как-то забыл об этом. Когда стоишь с кем-то плечом к плечу, как тогда, в Волчьей Глотке, поневоле веришь, что он тебе друг. Но выходит, у такого, как Варка, друзей быть не может. Любить его тоже вроде некому. Мать любила… Салфеточки с рыжими колосьями. Белые булочки на столе.
Подумав еще немного, поглядев на валившуюся набок красную луну, Варка потихоньку развязал опояску, красивую, шелковую, заботливо сплетенную Ланкой. Поискал глазами сук понадежнее.
Забросить шнурок удалось с первого раза. Подергал, начал вязать петлю… Глупо все это. Лучше бы наверх залез. Там, на утесе, есть одно такое место, подходящее. Интересно – с сотни саженей на скалы – это больно или нет? Наверное, все равно больно. Зато в лаборатории полно ядов. Тьфу, совсем забыл. Там же полный горшок ожоговой мази. До утра должен томиться, иначе все пропало. В Стрелицах не меньше дюжины с тяжелыми ожогами. А еще прострел в Быстрицах, гнойный свищ в Язвицах, опасная лихоманка в Кострице. Парнишка лет десяти, и завтра надо будет его навестить. Варка снова потянул за веревку, слегка недоумевая, зачем она здесь, но тут ему прыгнул на спину кто-то весьма тяжелый, повалил на снег и начал душить.