— Хватит, тупая ты мазохистка, Летти, — заорала я во весь голос. — Спать, черт возьми. Немедленно.
Глубоко вдохнула и протяжно выдохнула, снова и снова, изо всех сил заставляя себя сосредоточиться на дыхании и больше ни на чем. Набрать воздуха полную грудь, выпустить его наружу до максимального опустошения, до пьяного звона в голове и кружения пространства вокруг, и так до тех пор, пока разум не освободится, веки не нальются тяжестью, измочаленное за долгий день тело не уступит окончательной усталости, погружаясь в сон… в котором все равно нет покоя для души.
— Стрекоза, родная, пусти меня, — умоляю я перед запертой хлипкой дверью долбаной каморки, без остановки растирая грудную клетку кулаком. — Прошу, дай мне просто посмотреть на тебя… дай мне хоть попробовать объяснить.
За дверью тишина. Ни криков, ни движения, ни всхлипов, но я знаю, что моя Стрекоза там. Я всегда знаю, где она, чую это всем нутром, она же кусок меня самого, такой, оказалось, огроменный кусок, включая ту самую проклятущую мышцу за ребрами, которую теперь словно выдрали на живую, что не мешает ей при этом болеть просто адски. Как пустота может болеть? Терзать и разум, и тело так, что руки и ноги повисают бесполезными плетьми, а в мозгу одновременно вообще ничего и так много. Стыд, отвращение, и бесконечный страх безвозвратной потери.
— Стрекоза, — заорал я и саданул по чертовой двери, почти снеся ее. — Ты не можешь меня бросить. Не имеешь проклятого права. Ты — моя, я — твой, навсегда, нет жизни друг без друга, мы поклялись, помнишь?
Так было все эти годы, и должно так и оставаться, потому что другого варианта жизни для меня не существует. А потом я по какой-то непонятной и миллион раз сейчас ненавистной причине взял и засунул свой член в эту… Новая волна боли, еще оглушительней прежней, жестко врезала под дых, заставляя согнуться в сухих рвотных позывах. Будто это и не я был… кто-то другой, чужой, овладевший моим телом и разумом, кто-то по-настоящему похожий на оголтелого зверя, которому недостаточно было первого настоящего убийства на ринге, ему потребовалось еще больше грубости, разрушения, жестокости… Безумного траха, бездушного, бессмысленного, без грамма эмоций, словно мое сознание в этом и не участвовало, а перед глазами прокручивался сумасшедший видеоряд, как я заталкиваю член прямо в глотку женщине, она давится, обливается слезами, но ее глаза горят мерзким похотливым пламенем, инфицирующим меня, как позорная болезнь, и только получив возможность вдохнуть, она снова умоляет дать ей больше, отодрать, как последнюю шлюху, и я поддаюсь, поддаюсь, проваливаясь в выгребную яму похоти в самом ее грязном проявлении…
Тварь, какая же я тварь конченная, прощения недостойная, поганое дерьмо. Но все равно-все-равно-все-равно, Стрекоза не может меня бросить. Нельзя, невозможно, немыслимо. Нас нет друг без друга. Пусть на лохмотья режет, в рожу бесстыжую плюет, в кровавое месиво ее превратит, по яйцам врежет, чтобы скулил, как жалкая сучка, по полу перед ней катаясь, но никуда не уходит.
Взревев, я наваливаюсь плечом и падаю внутрь крошечной комнатки с маленьким окошком под потолком. Свет фонаря на углу падает на узкую койку, что так долго служила нам постелью. Она — свидетель всего лучшего, что случилось в моей жизни. Вечно в беспорядке, потому что мне никогда не удавалось держать свои загребущие руки вдали от кожи моей Стрекозы. Господи, ее кожа… запах, стоны, смех, шепот, сопение во сне… Сейчас здесь идеальный порядок и нет ни единой вещи, напоминающей о присутствии Летки. Но как же так? Я всегда знал, знал, рядом ли она… Больше… нет?
— Стрекоза, я… Не могу дышать без тебя… Не могу… — Мучение становится невыносимым, все внутри меня — раскаленный металл, жгущий бесконечно.
— Ты не смеешь уйти от меня, — реву я в пустоту и колочу в грудь кулаком, желая проломить ребра и дать вылиться прочь этой огненной реке. — Не смей меня бросать. Стрекоза-а-а. Не убивай меня вот так. Лучше, мать твою, приди и прикончи своими руками, но не так, не ТАК.
Я просыпаюсь, вопя во все горло и содрогаясь в таких глубоких рыданиях, что чудится, с каждым из меня изливается почти вся кровь. Эта боль непереносима, такое нельзя пережить, нет таких сил, что могли бы ее унять или сделать хоть чуть меньше. Раскачиваясь на четвереньках, как бешеное животное, я вою одно и то же:
— За-а-а что-о-о? — давлюсь каждым звуком, и никак этот изливающийся поток не остановить.
Моя боль, тысячекратно помноженная на боль Лукаса… Разве это можно вынести?
— Войт, — Пробился сквозь сплошную дикую какофонию моих рыданий, воя и страданий чужой голос. — Войт. Очнись, я тебе приказываю.
Но я не могу. Я сломана.
— Войт, поднимайся, — Крепкие, слишком горячие руки схватили мои плечи, а я закричала еще сильнее, начав отбиваться, одновременно стремясь свернуться в позу эмбриона. Пусть убираются, мои тело и душа холодные, как лед, и я хочу остаться здесь и замерзнуть окончательно. До смерти.
Но голос и руки настаивали, не оставляли в покое, тянули из той бездны, в которую я добровольно проваливалась, и в единый миг мое бескрайнее отчаяние обратилось в неописуемую ярость. В полной темноте, оглохшая от собственных воплей, я извернулась, готовая атаковать и жалить змеей, и бросилась на посмевшего вторгнуться на территорию моего горя. Слепо и неистово замолотила кулаками, локтями, коленями, вцеплялась зубами во все, до чего дотягивалась, полосовала ногтями. Тело мгновенно покрылось потом, и мне удалось-таки выскользнуть из захвата и вскочить на ноги, но только на секунду. В следующую моя паническая глухота испарилась, только для того, чтобы слух хлестнуло звуком мягкого хлопка и лицо уткнулось в преграду, а тело оказалось окутано с ног до головы чем-то невообразимым. Мягчайший обжигающе горячий бархат, усыпанный бесчисленным количеством колюче-твердых морозных капель, будто натянутый на гибкое и при этом упругое основание и насквозь пропитанный головокружительным ароматом, от которого, как по властной команде, мои мышцы разом обмякли. Я вспыхнула вся — от самых интимных уголков и до кончиков волос, с протяжным стоном изогнувшись в тесном плену потрясающего, сводящего с ума жара. Новая немыслимая метаморфоза — бушующая ярость тут же стала равной ей по силе жгучей похотью. Мое сознание окончательно перегрузилось, и я обвисла безвольной тряпкой в дарящем непрошенное облегчение коконе и прижалась к мощному телу за моей спиной. Я просто отдалась, целиком и полностью, безвозвратно, позволяя вожделению победить меня, без единой мысли, чьи руки сейчас на мне и что будет потом. Потом для меня сейчас просто не было. Ничего в этот момент от меня не зависело, и в том было наивысшее наслаждение. Мне даже не нужно было поддерживать себя, искать опору — все это стало не моей заботой. Мою кожу терзали чужие губы, осыпая поцелуями, больше похожими на укусы. Затылок, шею, плечи. Мою плоть сжимали, тискали, требовали в свое владение чужие жадные руки. В мое внезапно истекающее влагой естество сзади безжалостно вторглась чужая плоть, набрав сразу же беспощадный темп, заставляющий лязгать мои зубы. Мой оргазм был внезапным, ошеломляющим, острым, но тоже каким-то чужим. А вот последовавшее за ним полное онемение почувствовалось как раз полностью моим. В сознании вдруг наступила оглушающая тишина, в которой слышались лишь два замедляющихся дыхания. Потрясающий колюче-мягчайший кокон все еще окутывал меня, но его прикосновения уже не дарили дразнящую все нервные окончания ласку, каждая мышца тряслась в истощении и таком неправильном наслаждении, и лишь только запах оставался все тем же искушающе-крышесносным.
— Какого же черта… — хрипло пробормотал в мой затылок декурион Крорр. — Я ничего такого не планировал, Войт. Этого… не должно было случиться.
Но случилось, и влага, заскользившая теплым потоком по моим бедрам, была как насмешливая печать, подтверждающая состоявшийся факт катастрофы.
ГЛАВА 21
С тихим шелестом я лишилась опоры и окружающего со всех сторон объятия, не испытав при этом чувства потери. Сразу равновесие поймать не вышло. Благо камера тесная, и я просто привалилась плечом к стене. Ощущение опустошения продолжало нарастать, постепенно превращаясь в почти тотальное онемение, словно произошедший только что спонтанный акт животной страсти сработал как гигантская доза замораживающей анестезии для души. Я не чувствовала абсолютно ничего, и на фоне недавней выворачивающей все жилы и кости боли, это представлялось настоящим благом. Послышалось лязганье металла, потной кожи коснулся сквозняк.
— Идем, Войт, — глухо проворчал декурион.
Не "на выход" и не "топай вперед", однако. С трудом заставив себя шевелиться, наклонилась и стала нашаривать свою форму и ботинки.
— Оставь, — раздраженно рыкнул ликтор, и я подчинилась. Дверной проем был четко различим на фоне полного мрака моего узилища. В коридоре оказалось чуть светлее, но все равно Бронзовый выглядел лишь огромным сгустком мрака — лица и деталей не разобрать. Прохлада на интимных частях тела говорила о том, что от моего белья остались лишь лохмотья, но для того, чтобы заморачиваться о своем внешнем виде и о том, что могут подумать встречные, я была слишком морально истощена. На гнущихся, как резина, ногах зашагала по коридору, но Крорр позади выдохнул резко и досадливо, пробормотал "так не пойдет ни в коем случае", вдруг подхватил меня под спину и колени и, укутав снова с ног до головы крыльями, понес. Все эти штуки со "страдающей девой в беде", требующей заботы, всегда были не моей темой, но смысла дергаться, демонстрируя оскорбленную гордость, я не видела. Да и сил на подобное пока не имела. Сложив руки на груди, ждала, где и когда закончится этот перенос моего безвольного тела. Выяснилось, что в личных апартаментах декуриона, перед дверями его ванной. Что же, не худший вариант из всех возможных.
— Вымойся, — последовала краткая команда, и вслед за этим Крылатый развернулся и покинул помещение.
Я доковыляла до зеркала и, мельком взглянув на себя, содрогнулась. Все лицо, шея и грудь в жутких царапинах, кровавых потеках и разводах. Это я сама с собой такое сотворила, пока билась в истерике? Очевидно, так. Посмотрев на свои пальцы с обломанными ногтями, под которыми все было буро-красным, получила подтверждение. Значит, надо отдать должное командиру: он вовремя остановил меня, способ — это уже дело третье. Мылась я долго, сделав воду погорячее, будто она могла по волшебству растворить и вымыть все недавние ужасные образы из моего разума. Ведь это тольк