Илв ударился о стену, извернулся, вцепился в полку с посудой, повис на ней. Под тяжестью Филина вылетели из стены ржавые гвозди. Полка, посуда, илв – все обрушилось на голову дряхлой старушонке, что сидела на лавке и тянула заунывный мотив.
Мотив оборвался. Старуха скатилась на пол, как тряпичная кукла.
Филин заскулил от облегчения: иссяк поток страшной магии!
За окнами стихал, удаляясь, звук тяжелых шагов.
Боцман сбросил с себя двух мертвецов, словно мешки с песком, и, пошатываясь, поднялся на ноги. Твари, которые только что тянулись к его горлу, лежали неподвижно.
5
О скорбный час! О скорбный час!
Туманит горе нам глаза!
Хаанс окинул трапезную бешеным взглядом, как затравленный волк. Понял, что бой окончен. Обернулся к Филину, истово выдохнул:
– Как же ты вовремя, собачья твоя морда… ох, до чего же вовремя!
Затем нагнулся над горбуном и вновь взялся за рукоять ножа, торчавшего в груди покойника. На этот раз мертвая рука не двинулась, чтобы перехватить его запястье, и боцман, вытащив из раны нож, принялся резать веревки, опутывающие пленников.
Филин бдительно следил, чтобы никто из женщин не сунулся помешать Хаансу.
Первым боцман освободил Отца. Погонщик поднялся – и сразу сел на скамью: ноги не держали. Старика трясло. Пережитый ужас выходил из души говорливостью:
– И что за порядки в этом Хэддане? Я так понимаю, что если уж ты покойник, то лежи себе тихонько, в драку не лезь. Вот теперь какие приличные трупы, аккуратно так лежат, не дергаются… Ох, да это вроде как и не труп… Да чтоб я сдох! Это живой гаденыш мертвецом притворяется!
И действительно, юный Вилли, пытаясь спастись, лежал на полу, усердно изображая покойника.
– Живой, да? – откликнулся боцман. – Ничего, это ненадолго. Вот разрежу веревку на капитане – и прекращу это безобразие.
Женщины плакали, тихо причитали, жались к стене, словно искали защиты у бревен родного дома.
Только Берта метнулась к Вилли, упала рядом на колени, заслонила сына собой.
– Меня! – крикнула она. – Меня убивайте, не его!
– Вообще-то надо бы… – мрачно отозвался Бенц, поднимаясь на ноги. – Кто мне сзади по голове съездил, а?
– Я! Я ударила! С меня и спрос, а его пощадите… дитя малое, глупое…
– Дитя… – хмыкнул погонщик. – Сколько уже проезжих сгубило это дитя?
– Он не своей волей на разбой пошел! Ему отец велел! А отца вы убили – так не хватит ли с вас?
Бенц озадаченно приумолк. И правда, что делать с этим разбойным бабьем и с недобитым юнцом? Они тут все душегубы, спору нет, и смерти достойны. Но одно дело убить врага в драке, а другое – чинить расправу над причитающим стадом.
Сдать на суд властям?.. Какие власти в лесу, где их отыщешь?
Спалить ко всем демонам подворье – и пусть погорельцы бредут по лесу к ближайшей деревне, ищут там приюта? Это, пожалуй, самое верное… вот только детишек жаль. Разбойничье отродье, а все-таки…
Чтобы оттянуть решение, капитан спросил боцмана:
– А где та змеюка, что тебя в сарай выманила?
– Прячется где-то, – повел боцман широким плечом. – Я искать не стал.
– Не вертись! – строго сказал Отец, перевязывая боцману голову обрывком рубахи.
Женщины и дети притихли, понимая, что решается их участь. Вилли неподвижно лежал на полу, хоть его хитрость и была разгадана. Мать, стоя на коленях, все так же закрывала его собой.
Догадавшись, о чем размышляет капитан, Отец сказал тихонько:
– Герверт Альбинский как-то изрек: «Загнанная в угол крыса дерется с бесстрашием льва».
Дик прикусил губу. Погонщик прав! Это сейчас бабы верещат и бьют на жалость. И в драку они не лезли… это славно, что не лезли, не то бой мог бы кончиться иначе. Но если им придется спасать свои шкуры…
Бенц криво усмехнулся. Да, они втроем управятся с озверевшими женщинами. Но кто из небоходов поплатится жизнью за ненужную эту победу?
А старик так же тихо подбросил капитану еще одну мысль:
– Слыхал, сынок, как за окнами скрипел снег?
Дик поежился при воспоминании о тяжелых шагах за стеной.
– Мы в Хэддане, – задумчиво сказал Отец. – Конечно, и над этими землями власть Старших и Младших богов… а все-таки не хочется злить ту, что была здесь госпожой.
Боцман что-то одобрительно буркнул.
Бенц вздохнул, коснулся пальцами куртки в том месте, где на подкладке, у сердца, пришит был кожаный лоскут с изображением Риэли Насмешницы. Мысленно попросил прощения у божественной защитницы. И впрямь, незачем дразнить свергнутую богиню.
– До утра запрем всю свору вместе с их мертвецами и ляжем спать, – принял он решение. – Караулим по очереди, я первый. Утром уйдем. – И добавил без уверенности: – Если встретим какую-никакую стражу – расскажем про этот постоялый двор.
Нежеланные гости ушли на рассвете. Берта, выйдя за ворота, трижды плюнула на след их лыж и прошептала проклятие.
Слабое утешение. Хозяйка постоялого двора знала, что колдовская сила ушла со смертью старой Эрментруды…
Берта вернулась в дом, где другие женщины выли в голос, оплакивая покойников.
До сих пор они молчали. Сидели в темной комнатушке, прижавшись друг к другу, и сдерживали слезы, боясь разбудить недругов, что дрыхли за стеной. Молча терпел боль очнувшийся среди мертвецов Клаус – его притащили сюда вместе с трупами, и он всю ночь просидел в углу, закрыв ладонями разбитое лицо.
Молчали и утром, когда пришельцы шарили по сундукам в поисках одежды вместо своих разорванных рубах и набивали в кладовой сумы съестными припасами.
И лишь теперь, когда враги ушли, постоялый двор содрогнулся от воплей.
Берта, по лицу которой катились крупные слезы, накинулась на сыновей, обвиняя их в том, что они уцелели:
– Мужчины погибли – а вы, сосунки, живы! Берегли себя в драке, да? Ну, сберегли! На ком теперь семья держаться будет? На вас? Тоже мне опора! Гейнц на медведя хаживал! Курт ножом мог рысь прикончить! Мой брат, когда его дом горел, на столе стоял да потолочную балку держал, чтоб не рухнула на домочадцев, которые добро на двор вытаскивали! А вы, битые сопляки? Да вы вдвоем не стоите одного своего отца!
Парни хмуро отмалчивались.
Вошла угрюмая, бледная Вилда. Берта тут же перенесла свою ярость на нее:
– А ты, потаскуха, чем в сарае занималась? Разнежилась, да? Не смогла тому здоровяку по горлу ножом полоснуть?
– Ему полоснешь!.. – с непонятной гордостью ответила Вилда. – Ему, проклятому, полоснешь, как же!..
– Если б ты не сплоховала, были бы наши мужики живы!
– Не о том горюешь, – жестко сказала Вилда. – Мужики вот хоть из этих щенят вырастут. Их не сбережем – других нарожаем. Нам, бабам, не привыкать. Вот Эрментруда – это утрата.
Вроде и негромко произнесла это Вилда. Вроде и должны были эти слова потеряться в общих причитаниях.
Не потерялись.
Одна за другой женщины смолкали, оборачивали к Берте растерянные лица. Да, они еще вечером видели, что Эрментруда умерла. Но, оглушенные страхом и горем, не поняли, что это значит для них.
Эрментруда! Хранительница тайных чар, дарованных предкам Черной Госпожой! Держательница залога, данного богиней! Чего стоит семья, не сохранившая древнее сокровище? Как жить ей без покровительства Лесной Матери?
Причитания взметнулись с новой силой. Уже не умерших родичей – себя оплакивали женщины. Вилли и Клаус, до этой минуты сдерживавшие горе, размазывали по щекам злые слезы. Берта, суровая, сильная Берта, которая теперь осталась старшей в семье, стонала, раскачивалась, вцепившись пальцами в волосы.
Старшая в семье? А долго ли сохранится семья? Горсткой пепла разлетится семья по миру, превратится в одиночек, в жалкий сброд…
На плечо Берты легла рука.
– Глянь-ка, – странным голосом сказала Вилда.
Берта обернулась – и в своем отчаянии не сразу поняла, на что ей указывают. А когда поняла – обомлела.
Вслед за нею и другие женщины оборачивались, обрывали плач, во все глаза глядели на Гризель. На веснушчатую, лопоухую Гризель. На Гризель, от которой в доме почти не было проку. На Гризель-дурочку.
Девочка сидела на полу, закрыв глаза. Правая рука ее была поднята – теребила воздух, пряла незримую нить. Губы беззвучно что-то шептали.
Все разом подумали об одном: Гризель про себя повторяла древние, заплесневелые, неразборчивые слова, которые еще недавно вслух пела Эрментруда.
– Она… училась? Запоминала? – задохнулась от волнения Берта.
Вопли прекратились. Все с надеждой глядели на девочку, внезапно ставшую сердцем, смыслом их жизни.
Гризель, прекратив прясть нить из воздуха, произнесла негромко, но твердо:
– Черная Мать недовольна нами. Десять лет она не возьмет из наших рук кровавой жертвы. На десять лет кладет запрет на убийство человека.
Родичи растерянно зашушукались.
Гризель не поднимала ресниц, чтобы не выдать себя веселым блеском глаз.
Девочка не любила, когда убивали людей. Предсмертные крики гостей, которых приносили в жертву богине, приходили в сны.
Десять лет Гризель будет спать спокойно. А потом придумает что-нибудь еще.
Ожерелье-VI. Вечерняя гавань
1
О мол дробятся волны неустанно,
И корабли качаются в порту,
Сплетая снасти в хаосе тумана,
И слепо тянут мачты в темноту.
Здесь, у берегов южной Джермии, море не хотело признавать зиму. Не вспоминало о суровых штормах, не думало о ветре, с ревом летящим над волнами, и уж совсем не желало бить в берег свирепыми валами. Единственной уступкой зиме был густой туман, затянувший порт, укрывший прибрежные дома и загоны для лескатов.
Аквамарин не плыл – скользил, наслаждаясь покоем. Серебристая чешуя облегала тело, жаберные крышки выпустили наружу жабры, руки с перепонками меж пальцев устремлены были вперед. Маг не думал о движении, как птица не думает о полете, а путник – о ходьбе. Мысли были устремлены к подземелью под Семибашенным замком.