этом:
— Чай, он саму смерть победит, вот он каков, чай! Чай-то, а?!
И Леня почему-то очень внимательно слушал его.
Вдруг в дверь сурово постучали.
— А я знаю кто! — воскликнул псевдо-Ваня, улыбаясь круглым лицом. — Скажите, Леня, «войдите», ведь вы хозяин.
Леня вяло сказал:
— Войдите.
Дверь распахнулась, и на пороге стоял… двойник псевдо-Вани. Это было существо до ужаса, похожее на него.
— Мой коллега! — захохотал псевдо-Ваня. — Сослуживец почти. Нас всегда путали. Артем, входи, не робей!
И Артем, вылитый псевдо-Ваня, кругляшом вкатился в комнату умирающего.
— Ба, да здесь целая компания! И причем крайне веселая! — захихикал двойник.
— Садись, садись — оглушительно заявил псевдо-Ваня. — От чая еще никто не умирал.
Артем сел.
Через полчаса появилась водка, но совсем малость, хотя и от малости все как-то порезвели, включая — на мгновение — даже Леню.
Все перемешалось, и уже непонятно было где чай, а где водка; и в зеркале отражались двое псевдо-Ваней, и всего их, одинаковых, было уже таким образом четверо, плюс слабеющий Леня, которой почти не отражался в зеркале, и плюс Люда, которая думала о своем бытии.
От всего этого хаос стоял в комнате, и только первый псевдо-Ваня так заразительно хохотал, что всем, хотя бы на минутки, становилось страшно весело.
А Людочке казалась нереальной даже собственная рука. Леня пролил чай, завели музыку, почтальон принес письмо.
При всем это<м> была жуткая трезвость, да и выпили мало.
Леня иногда задумчиво поглядывал в стену, что у книжного шкафа. Люда все время путала псевдо-Ваней, и, устав от всего, особенно от шума, который производили двойники, старавшиеся перекричать друг друга, внезапно ушла. А через несколько дней она услышала страшную весть: Леня умер. Она до такой степени внутренне остолбенела, что не понимала даже как относится к этой новости.
Все дальнейшее прошло как в тумане: и стоны родителей Лени, и похороны, напоминающие обряд брака наоборот, словно умерший венчался с пустотой, и сам громоздкий, вместительный крематорий — все это словно происходило на Марсе или во сне, но во сне на Луне, а не здесь.
Запомнилась только реакция псевдо-Вани. Он был почему-то увлечен крышкой гроба. Гроб-то приобрели приличный, не позорный; но псевдо-Ване, казалось, ни до чего не было дела, кроме этой крышки, по которой он все время назойливо постукивал, даже барабанил, когда совершался долгий процесс пути — к крематорию и т. д.
Перед опусканием в бездну, когда все уже простились, появился двойник псевдо-Вани, и тот словно ждал его. Оба они, одновременно, бросились к гробу, и прямо зацеловали, почти облизали, печальный Ленин лоб. Какому-то мужику пришлось даже оттаскивать их: ибо уже настала пора и звучала скорбная музыка.
У второго псевдо-Вани почему-то вспух глаз.
Через несколько дней — с отцом Лени, пропойным инженером — Люде пришлось забирать прах Лени, чтоб потом захоронить его в семейной могиле. Ехать было далеко-далеко, куда-то к черту на куличики. Так уж было положено выдавать прах. В этом месте им пришлось еще простоять в очереди, прежде чем они получили, что хотели. Люда сунула кулек в свою пустую сумку — отец Лени категорически отказался брать ее в руки.
— Что же я, своим сыном буду помахивать, неся его, — возмущенно выговорил он, Покраснев, а потом надолго замолк.
Люде пришлось самой нести эту большую хозяйственную сумку, на дне которой разместился мешочек — все, что осталось от задумчивого Лени. Сумка была неестественно легкая, и прямо-таки болталась в руке Люды.
Все это было так дико и неестественно, что Люда едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться — громко и на всю Вселенную. Она еле справлялась с подступавшим хохотом. Эта болтающаяся сумка с нелепым кульком — и одновременно воспоминания о философских умозаключениях Лени — все это вело ее к убеждению о тотальном бреде, о том, что мир этот и все что в нем — просто форма делирия, коллективная галлюцинация и ничего больше.
Выл ветер, туман поднимался ни с того, ни с сего, и она шла по бесконечной пустынной дороге, чтобы выйти к автобусной остановке. Вокруг было поле, простор, которому не было конца, и который мучил своей тоской и блаженством. Бездонное чувство необъяснимости России пронзило ее вдруг до предела. Но она не могла связать в своем уме эти две вещи: мир и Россию. Она знала теперь всем своим существом, что мир — это бред, галлюцинация, но что такое Россия — она не могла понять. Но она ясно ощущала: мир — сам по себе, но Россия — тоже сама по себе, и уходит она далеко за пределы мира, в чем-то даже не касаясь его…
«И дай Бог, чтобы они никогда не совместились теперь», — подумала она…
Папаша между тем шел отчужденный и нахохленный, словно петух, потерявший золотое зерно. Нелепая сумка с остатком Лени продолжала раздражать Люду своим абсурдом. Но у нее, правда, не возникло желания вытряхнуть этот бессмысленный пепел — который не имел в ее глазах никакого отношения к брату, так что даже хохотать над этой золой было бы не кощунством. Но и прошлое существование брата казалось ей таким же странным, как и эта их процессия по пустынной дороге с сумкой.
Через несколько дней состоялось захоронение праха в полусемейной могиле. Народу, если не считать семьи, было мало. Моросил одинокий прохладный дождик. Люда промочила ноги, но ей было не до ног. Кладбище было все в зелени, и зелень показалось Люде жалостливая.
За день до этого скорбного события Люда попала с приятелями в отключенную подмосковную деревню, где во тьме сада у речки они пели разрывающие душу русские песни, и потом неожиданно читали стихи Блока о России. И все-таки, несмотря на присутствие России, сам мир этот, планета, казался Люде подозрительным чуждым, словно в чем-то он существовал по какой-то дьявольской программе. А Россия, ее родная Россия — в ее глубине, в ее тайне — была явно нечто другое, чем этот мир, хотя внешне она как-будто входила в него, как его часть.
И вот теперь она стоит перед могилой, и от Лени виден только этот абсурдный комок.
— Господи, что за бред — думала она. — Какое отношение имеет к Лене эта мерзкая зола, эта пыль в кульке?!.. Сейчас его душа, его внутреннее существо в ином мире, может быть, он по-своему видит нас, но не дай Бог, если там так же бредово, как и здесь.
Возвращались после захоронения вразброд.
Но Людой все больше и больше овладевало глубинное чувство собственного бессмертного «я», скорее не чувство, конечно, а просвечивалась внутри сама реальность этого вечного, великого, бессмертного «я» — ее собственного «я». И хотя это «я» только чуть-чуть провиделось сквозь мутную оболочку ума и сознания, Люда чувствовала, что это есть, что это проявится. Хотя бы на время, хотя бы частично, и тогда весь этот так называемый мир обернется нелепо-уродливой тенью по сравнению со светом высшего, но скрытого «я».
И Люда лихорадочно искала, и находила здесь точку опоры.
— Господи, — думала она, возвращаясь. — Ну что значит весь этот мир!?
Пока есть мое вечное «я», от которого зависит мое бытие, какое мне дело до мира, — на том, или на этом свете, какие бы формы он не принимал. Если есть высшее «Я», значит, есть и я сама, и всегда буду, потому что мы одно, а все эти оболочки, тела, ну и что? И хоть провались этот мир или нет — это не затронет высшее «я», и потому, какое мне до всей этой Вселенной дело?!
И безграничное, всеохватывающее чувство самобытия захлестнуло ее. Она поглядела издалека на кладбище. «Какой бред» — почти сказала она вслух.
Все для нее как бы распалось на три части: на так называемый мир, далее — родная, но непостижимая до конца Россия, и, наконец, ее вечное «я», скрытое в глубине ее души…
С этого момента произошел сдвиг.
V
Правда, одна история, случившаяся сразу после смерти Лени, немного закрутила ее.
Ее прежние любимцы, люди, сдвинутые чуть-чуть за свое бытие, то и дело попадались ей. И вот один из них действительно поразил ее. Человек этот был уже в годах и обуянный желанием остановить время. Имел он в виду, конечно, свое собственное время, для себя, а не претендовал, чтоб остановить время в миру, что, доступно, понятно одному Брахману… точнее Шиве: для искоренения всего, что есть.
Чего только не вытворял этот человек! Был он совершенно одинокий и даже полуобразованный, но Люду умилял своими высказываниями о том, что и к концу жизни отдельного человека — и особенно к концу мира — время страшно ускоряется, и будет ускоряться все быстрее и быстрее, так что перед всеобщим концом люди будут ощущать свою жизнь как пролетевшую за один миг. Но что есть-де способы время это замедлять и тем самым оттеснять себя, потихонечку, стук за стуком, от гибели, от черты-с! — покрикивал он на самого себя.
Впервые рассказал он ей все это после соития, за бутылкой водки, когда Люда прикорнула у окошечка с геранью, и солнце опаляло сладостный старо-московский дворик с лужайками и ленивыми котами.
Люде все время вспоминались стихи:
Как ударит в соборе колокол:
Сволокут меня черти волоком
Я за чаркой с тобою распитой…
Но за возможность «останавливать» время она жадно уцепилась.
— Ух, какая ты ненасытная — удивился он ей тогда. — Я в твои годы об этом еще не думал…
И от изумления он осушил залпом стакан горьковато-пустынной водки. «Вот народ-то пошел — пробормотал он потом — как за жизнь хватаются, даже молодые!»
Люда, не откладывая, погрузилась в его способы. Но, благодаря своей змеиной интуиции, почувствовала не совсем то. Да, кой-чего можно было добиться, и даже эффективно, и как маленький подарок такое можно было использовать, но все же это не то, что надо, чтобы прорваться не только в «вечность», но хотя бы в какую-нибудь приличную «лительность».
Она поняла, что ее любимцу не хватает тайных знаний, а одной самодеятельностью здесь не поможешь.