мулла) взяли 1 штаны, 2 пачки табаку, спички, мыло. У Джемиля Кадыра взяли 1 часы серебряные, 1 кольцо золотое. У Обмязши Карачура взята 1 кожа, из которой делают конские принадлежности. У меня Эпталыта Запарева взяли 1 молодого жеребчика. Я начал их просить, чтобы они не брали, но они вместо его начали просить у меня 500 руб., но, ввиду того, что у меня не было столько денег, мы сторговались за 150 р. Получив 150 р. наличными деньгами, они вернули мне жеребчика обратно. Взамен взятых вещей Темидора они попросили 1000 р., но опять-таки, ввиду того, что денег не было, они уступили до 500 р. Ввиду того, что денег означенное лицо не имело, они все взятые вещи взяли с собой».
Случаи, подобные данному, были не единичны. Командование не принимало мер к прекращению безобразий. На заявлениях крестьян почти во всех случаях красовалась резолюция: «За неотысканием виновных отклонить».
Грабеж через несколько месяцев принял характер разбоя. Добровольцы под руководством офицеров не только отбирали деньги и ценности, но и убивали владельцев, чтобы замести следы.
Казармы на Южном берегу Крыма, заселенные отрядами добровольцев, превратились в замки разбойников. Всякий попавший туда человек пропадал бесследно, его убивали после пыток, перед которыми меркнет средневековая инквизиция.
По занятии Бердянского уезда добровольческая армия в разбоях и борьбе с большевизмом и демократическими организациями дошла до того, что расстреляла «при попытке к бегству» юрисконсульта земской управы и члена Учредительного собрания. Оба расстрелянных не были даже социалистами.
Не считаясь с декларацией правительства и обещаниями командования добровольческой армии о демократических свободах, в Ялте была введена цензура на все выходящие печатные издания.
Кадеты оправдывали разгул военной банды: «Что же вы хотите, худо ли, хорошо ли, а это понятно и неизбежно. Чувство мести к большевикам сильнее разума» – так восклицала кадетская газетка, сообщая о безобразиях в Ялте. Приходится соглашаться с тем, что животное чувство борьбы за отнятую барскую жизнь выше разума буржуа. Такой уж у них разум, что не может управлять животными страстями. Однако ведь это совершенно не доказательно для масс, они, эти ненавистные добровольцам массы, требовали соблюдения хотя бы элементарных правил, обеспечивающих право на личную безопасность.
Поведение добровольцев привело к тему, что уж в январе «стало тривиальной истиной, что левые партии и поддерживающая их масса относятся к добровольческой армии или враждебно, или очень критически»[192]. К левым партиям кадетский писака относит всех, кто хоть в какой-нибудь степени левее его самого, таким образом получается, что все население настроено к добровольческой армии враждебно.
Чем же, однако, объяснить враждебность со стороны населения к этим «невинным агнцам», которые в поисках большевизма расстреливают, грабят и правого и виноватого. Одни, по мнению кадетов, враждебно относятся потому, что добровольческая армия может уничтожить большевиков, другие видят в ней врага народоправства, третьи подозревают в стремлении восстановить старый порядок.
Причины, как видите, основательные, но кадеты и на этот раз, видимо вопреки рассудку, проболтали свои желания, они заявляют, что единой России в белых перчатках не создать, жертвы неизбежны. Не осуждать за дикие расправы звали кадеты, а «благословлять за твердость в стремлении о единой России»[193].
Враждебное отношение к добровольческой армии, к ее грабежам и диким расправам не ограничивалось пассивным протестом. В Феодосии действия офицеров вызвали столкновения между ними и рабочими. Группа рабочих, выведенная из терпения, на нахальный оскорбительный поступок офицеров на улице, выразившийся в попытке избить рабочего, ответила избиением офицеров.
Ответом на это были массовые аресты совершенно невинных людей; обыски с грабежом, розыски оружия и новые безобразия и оскорбления беззащитного населения. Начальник гарнизона издал по поводу этих событий приказ, в котором предупреждал, что он сумеет «реальной силой поддержать авторитет и достоинство добровольческой армии[194], привлекая к ответственности всех, кто словом или действием оскорбит чинов армии или будет вести агитацию против них».
Расправы, грабеж в деревне, поиски большевиков и желание видеть в каждом бедняке большевика – толкнуло многих крестьян на уход из деревни для того, чтобы не стать предметом диких издевательств со стороны добровольческих «чинов». Уходящие из деревни крестьяне присоединились к скрывающимся от белогвардейской расправы большевикам.
Одна из таких групп скрывалась в Евпаторийских каменоломнях. Ежедневно в каменоломню приходили новые и новые изгнанники. Многие шли с семьями, надеясь найти защиту у большевиков. В декабре в каменоломнях собралось столько людей, что трудно было скрываться, а пронюхавшие об укрывающихся добровольцы окружили каменоломни таким бдительным надзором, что трудно было выходить за пищей и водой. Затруднена была доставка продовольствия в каменоломни крестьянами ближайших деревень, которые раньше бесплатно доставляли пищу.
Собравшиеся в каменоломнях имели ячейку большевиков и держали связь с подпольным партийным комитетом. Они ставили своей задачей соединение с частями Красной армии при их приближении к Крыму. В каменоломнях была организована оружейная мастерская.
Окруженный со всех сторон, отряд «красной каски» – так называли скрывающихся в каменоломнях, вынужден был вступить в бой, не желая живыми сдаваться врагу.
Кроме многочисленной, превышающей 1000 чел., пехоты против засевших в каменоломнях были высланы из Севастополя миноносцы. Беспрерывный артиллерийский, пулеметный огонь, затем взрыв входов в скалы, где засели отряды, ядовитые газы и, наконец, захват последнего колодца, из которого отряд снабжался водой, сделали свое дело. Обессиленные, голодные, мучимые жаждой, в желании сохранить детей, стариков и женщин, вышли из скал те, кто искал там защиты. Они поверили провокации белых, обещавших не трогать жителей. Всех, кто вышел, скосили пулеметами, – ни плач детей, ни стон и мольбы матерей, ничто не удержало от дикой варварской расправы.
21 января кончилась осада, длившаяся с 7 января. Часть отряда сохранилась, скрываясь в скалах, и потом разошлась на подпольную работу по городам Крыма.
Расправившись с отрядом, добровольцы не оставили своим вниманием и Евпатории – там были произведены аресты. Часть арестованных на пути в Керчь была расстреляна.
Стонал Крым от зверств, издевательств и грабежа «добровольцев», а правительство «демократических земцев», в самом деле кадетов, стремясь к единой России и соглашаясь с необходимостью «суровой борьбы», забыло объявленные демократические лозунги и, вместо прямого противодействия грабежу, «договаривалось» с командованием, убеждало его, т. е. занималось тем, что не могло дать реальных результатов.
Попыталось оно организовать военно-окружный суд, но это встретило отпор со стороны главнокомандующего добрармией. Военно-окружный суд был признан вредным «нецелесообразным для дела». Деникин не мог допустить существования суда, который имеет право судить представителей добровольческой армии. Это казалось ему весьма демократичным. Крымское правительство, несмотря на его буржуазную программу, признавалось тоже демократичным, мешающим добровольческой армии устанавливать реакционнейшие порядки.
Вопреки обещанию не вмешиваться во внутренние дела Крыма командование добровольческой армии принудило правительство объявить мобилизацию вначале офицеров, а затем и солдат в добровольческую армию.
Правительство при своем рождении объявило населению, что будет создавать только территориальную армию для охраны внутреннего порядка, но уже на земском съезде в феврале представитель правительства, отвечая на обвинение его в реакционности, восклицал: «Крым не нуждается в территориальной армии, ибо отдельно ни с кем не ведет войны и, надеемся, вести не будет, он только участвует в общей борьбе за возрождение России»[195]. Добровольческая армия не ведет Гражданской войны, она борется за единство России.
Такими доводами правительство думало, видимо, кого-то убедить, хотя само заранее знало, что «мобилизация вообще непосильна для правительства, не имеющего сильного аппарата принуждения, но она совершенно неосуществима в такой атмосфере несочувствия, которая создалась под влиянием первых шагов Д.А. (разрядка моя. – М.Б.)»[196]. В обстановке общего несочувствия мобилизация привела к весьма плачевным результатам. Все кончилось тем, что даже добровольческая армия признала бесцельными репрессии к уклоняющимся от мобилизации, настолько массовой была неявка по мобилизации.
Совет профессиональных союзов резко высказался против мобилизации, обвиняя добрармию в насилиях и антидемократичности. Признавать борьбу с большевиками и кричать об антидемократичности военных диктаторов по меньшей мере непоследовательно со стороны меньшевиков. В самом деле, чего же они хотели от тех, кто при их же участии приглашен в Крым для защиты от большевизма? Кадеты правильно говорили, коли война, так по-военному. Уж коли борешься с советской властью, то совершенно неизбежно ты становишься врагом революции, способствуешь укреплению реакционной военной диктатуры.
Меньшевики не хотели и не могли этого понять, поэтому они и не находили себе твердой почвы. С одной стороны, нельзя не признаться, с другой – нельзя не сознаться. И большевики представляют для меньшевиков врагов, и добровольческая армия, которую они, вместе с кадетами, пригласили в Крым, «ввиду создавшегося извнутри взрыва большевизма»[197], слишком уж восстановила против себя массы, разрушая «основы демократии». Социалисты-революционеры не скрывались за вывеской «оппозиции», они решительно отказались от обсуждения вопроса о мобилизации, признав ее, а на земском съезде заявили, что их критика правительства «является благожелательной»