Глава 41Ревет и стонет Днепр широкий
Закрепленное Люблинской унией 1569 г. образование единого польско-литовского государства, Речи Посполитой, во многих отношениях ухудшило положение западнорусского православного ее населения.
Речь Посполитая была, по сути, дворянской (шляхетской) республикой с выборным королем. Он и назначаемые им коронные чиновники, осуществляющие управление в центре и на местах, в значительной степени зависели от избираемых почти исключительно по воле шляхты столичного сейма и провинциальных сеймиков. А в повседневной жизни шляхта, и без всяких сеймов и сеймиков, за счет одной только грубой силы умела настоять на своем.
И Польша, и Литва обладали широкой автономией, имели каждая свое войско, казну, суды, но, согласно унии, большинство русских областей вошли в состав коронных, т. е. польских, земель. Теперь сюда нахлынуло множество польских панов, всеми средствами стремящихся заполучить населенные православным крестьянством земли в свою наследственную собственность. Знатные магнаты захватывали львиную долю свободных земель, властвуя на них через своих управляющих или передавая их зависимым от них мелким шляхтичам.
Такие процессы и прежде шли в Великом княжестве Литовском. Потомственная знать, ведущая свое происхождение от князей Киевской Руси – Острогожские, Вишневецкие, Чарторыйские, Ходкевичи и другие, давно уже превратились фактически в неограниченных повелителей огромных пространств, со своей администрацией, своей армией, своим судом. Так, князьям Острогожским принадлежало 80 городов и местечек и около трех тысяч сел, Конецпольским – только на Правобережье 170 городов и местечек и 740 сел, Вишневецким – 40 тысяч крестьянских и мещанских дворов.
Но они были по крайней мере той же православной веры, что и абсолютное большинство населения этих областей, имели с ним давние связи. Пришлые же поляки были чужаками, тем более что иноверцами-католиками. Процессы закрепощения крестьян в Польском королевстве продвинулись значительно дальше, чем в Литве. Вплоть до того, что по принятому в 1547 г. закону паны получили право решением своего суда выносить смертные приговоры подвластным им крестьянам. «Хлопа убить – что собаку убить» – такие императивы давно уже стали основой шляхетской сословной идеологии. На домашних подневольных слуг и в Польше, и в Литве смотрели как на рабов издревле, на это не требовалось никакого законодательного оформления. Австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, много поездивший по Восточной Европе в первые десятилетия XVI в., наблюдал такую картину. Служанке попался на глаза проштрафившийся работник, которому хозяин приказал повеситься, и она искренне удивилась: «Как, ты еще живой?! Смотри, сейчас господин придет, он тебе задаст!» Польское дворянство, если помните, считало себя (или старалось считать) сарматами, прирожденными повелителями славянского простонародья. А применительно к современности – носителями иной культуры, несравненно более высокой. Уже к XVI столетию эта их культура стала, по сути, заимствованной западноевропейской, но, надо признать, заимствование осуществлялось на весьма высоком уровне (а мазурка и полонез – наглядные примеры глубокого усвоения, вплоть до обратного влияния). Значительная часть дворянской молодежи обучалась в германских университетах, широко распространены были знание иностранных языков, интерес к литературе, музыке, изящным искусствам. Признаком хорошего тона становились изысканные манеры, подчеркнуто уважительное общение друг с другом, галантное обращение к паннам и паненкам – пользующимся недоступной для русских знатных женщин свободой. Неспроста и в XIX в. такой великий «сармат», как Фредерик Шопен, величался перед Жорж Санд своей принадлежностью к утонченному народу, трагическим уделом которого было веками жить среди грубых варварских племен (и это принималось с сочувствием всей просвещенной русофобствующей Европой). Неспроста так неприступны бывали для сотоварищей-москалей тесные группки поляков в гимназиях, университетах, Академии художеств, даже на каторге единой тогда для всех Российской империи (только в армии такому высокомерию по определению не было места).
И вот, во всеоружии своего самомнения, польские паны становятся обладателями малознакомых им русских крестьян, к тому же чуждых им, католикам, в религиозном отношении. А своей непререкаемой приверженностью к католичеству поляки гордились (то, что в XVI в. значительная часть польского дворянства склонилась к протестантизму, было признано мимолетным увлечением. Зато и в наши дни «поляк тот, кто ходит в костел»). Религиозная рознь особенно обострилась после принятия в 1596 г. Брестской унии, когда вследствие соглашения между папским престолом и белорусскими и украинскими иерархами-отступниками в Речи Посполитой возникла униатская, или греко-католическая, церковь, сохранившая в целом православные богослужение и обрядность, но принявшая католический Символ Веры (с «филиоквой») и признавшая папу римского наместником Христа на земле и своим главой.
Власти стали подвергать не пожелавших присоединиться к унии священников и простых верующих гонениям, их храмы передавались униатам. Науськиваемые властями и католической церковью во главе с Ватиканом, некоторые «общественные деятели» призывали к искоренению православного населения Речи Посполитой. А когда один из них, униат Иосафат Кунцевич, призывами к разрушению православных храмов и уничтожению тех, кто в них ходит, спровоцировал самосуд над собой, были казнены десятки православных. Папа Урбан VIII послал по поводу этого происшествия польскому королю письмо, в котором призывал беспощадно бороться с «ересью схизматической, чудовищем нечестивых догматов», т. е. с православной церковью.
Религиозная рознь обостряла и отношения межклассовые. Многие помещики, как магнаты, так и простые шляхтичи, стремясь проводить свободное от войны время как можно беззаботнее, в свое удовольствие, предпочитали сдавать свою землю вместе с обрабатывающими ее крестьянами в аренду евреям, и те становились там полновластными хозяевами, вплоть до того, что, подобно панам, обладали правом смертного приговора. Сверх того, они получали в свое распоряжение и православные храмы, ибо те не подлежали теперь государственной защите, и брали каждый раз мзду за то, что выдавали перед богослужением ключ от храма церковному старосте.
Но религиозный фактор религиозным фактором, однако и многие православные дворяне – землевладельцы поторопились уподобиться польско-литовской шляхте, потому что им многое у нее нравилось, особенно из области отношений господства – подчинения. Да и прочему – трудно было не позавидовать. Подолгу бывавший в тех краях французский военный инженер де Боплан отметил «великие привилегии польского дворянства, которое живет, словно в раю».
Эксплуатация, произвол, религиозные гонения для многих крестьян и городских обывателей, мещан (многие города тоже были под верховной властью магнатов, а преследование за веру в них было порою более жестоким, чем на селе) становились невыносимыми. Известный польский проповедник-иезуит Петр Скарга взывал к совести соотечественников: «Нет государства, где бы подданные и землевладельцы были так угнетены, как у нас под беспредельной властью шляхты».
Все больше становилось тех, кто, набравшись храбрости, подавался в казаки. Тем более что украинское казачество воспринималось как главный защитник православной веры на Украине – и само себя считало таковым.
Пристальный взгляд этих бесстрашных воинов все чаще устремлялся не в сторону Крыма и турецких побережий, куда они привыкли «ходить за зипунами», а на родные просторы. Украинское казачество к тому времени состояло в основном из тех черкасов (так чаще называли казаков), что жили своими хозяйствами по большей части в Среднем Поднепровье (особенно много их было в Черкассах и Каневе), и казацкой вольницы, разбросанной по всей Украине, но главным оплотом которой была Запорожская Сечь.
Оседлые казаки, сами или их предки, саблей добыли свою землю в Диком поле, степи, когда ее северная граница пролегала не намного южнее Киева. Они часто имели работников, брали к себе на дворы казачью «голоту», «сирому», а также беглых от своих господ-шляхтичей хлопов. Собственно, они сами в значительной части представляли собой шляхтичей.
Запорожцы – это, понятное дело, вольница, обосновавшаяся в низовьях Днепра, «за Порогами», где средоточием ее были большой остров Хортица и несколько малых островков. Казаки возвели там укрепления, расставили пушки, организовали караульную и дозорную службы. В густых окрестных камышах была спрятана войсковая казна, там же ждали своего часа лихие казачьи струги – «чайки». Запорожцы выбирали свою верховную власть – кошевого атамана (а со временем, под польско-литовским влиянием, своего гетмана), судью, генерального писаря, есаулов. Но этих выборных старшин, если они чем-то не потрафили, случалось, даже убивали в жарких разборках (в описанной выше истории с попыткой возвращения в Крым свергнутого хана Мухаммеда III Гирея, кроме него, в возникшем конфликте был убит и запорожский гетман).
Впрочем, постоянно пребывавших в Сечи было мало, она была скорее сборным пунктом. Сюда прибывало, чтобы принять участие в походе или просто отдохнуть душой, и оседлое казачество. Сфера влияния Сечи была обширна, военно-территориальными ее подразделениями были курени Киевский, Полтавский, Переяславский, Донской, Батуринский и другие. Собравшись в Сечи, они выбирали своих куренных атаманов.
Географию запорожских набегов мы уже знаем. Во время одного из крупнейших во главе с гетманом Сагайдачным в 1616 г. был разгромлен многотысячный турецкий гарнизон Каффы. Эти набеги, особенно на турецкие владения, сильно волновали королевское правительство: были не безосновательные опасения, что объектом османской экспансии может стать не только Украина, но и вся Речь Посполитая. Не стоило лишний раз задирать и крымского хана, штатного турецкого вассала. Так что любое нападение могло послужить поводом для новой польско-турецкой войны. Война 1620–1621 гг., известная также как Хатинская, отчасти казацкими набегами и была спровоцирована. Тогда в битве при Цецоре, что близ Ясс (в Молдавии), была разбита отборная польская армия, погиб ее командующий – знаменитый гетман Жолкевский. На следующий год в страшной битве под Хотином, продолжавшейся более месяца, в которой сошлись две более чем стотысячные армии, только участие 40 тысяч казаков смогло склонить чашу весов на сторону Речи Посполитой. От ранения, полученного в этой битве, через год после нее скончался гетман Петр Сагайдачный. На турецкой стороне в обоих сражениях участвовали большие крымские армии.