Врангель в это время в Новороссийске. После провалов в Донбассе он не у дел. Н. Н. Шиллинг предлагает ему должность своего помощника по военной части. А генерал-лейтенант А. С. Лукомский, влиятельный английский советник генерал Хольман во время бездарных действий Шиллинга, приведших к сдаче красным Одессы, приходят к выводу, что человеком, способным остановить продвижение красных в Крым, может быть только Врангель. Однако у Главнокомандующего, чувствующего во Врангеле сильного соперника, иное мнение. Между ними и старые счеты. Места в Крыму барону не находится.
Честолюбивый Врангель взбешен. «…Сознавая, что мною воспользоваться не хотят и дела для меня ни в армии, ни в тылу не находится, не желая оставаться связанным службой и тяготясь той сетью лжи, которая беспрестанно плелась вокруг меня, я решил оставить армию»539, – вспоминал он. Отставка принимается. Врангелю разрешено выехать в Крым, где у него дача. Отправив семью в Константинополь, Врангель 31 января прибывает на Севастопольский рейд. О даче он, однако, не вспоминал, предпочитая проживать на пароходе «Александр Михайлович», том самом, на котором приплыл, то есть держаться поближе к событиям. Интерес к опальному полководцу, да еще тесно связанному с Крымом, велик. Он становится очередным «возмутителем спокойствия» в Крыму.
А Крым напоминает большой цыганский табор. Здесь – буржуа, служащие, интеллигенция, люмпены и всякого рода темные личности со всей России. Сюда принесло даже судно из Владивостока с банковскими служащими. Здесь собрались известные русские писатели и поэты: А. Т. Аверченко, В. В. Вересаев, М. А. Волошин, О. Э. Мандельштам, С. Н. Сергеев-Ценский, И. Д. Сургучев, К. А. Тренев, Е. Н. Чириков И. С. Шмелев, И. Г. Эренбург и многие другие. Здесь лучшие русские журналисты, актеры и киноактеры. Здесь очень много духовных лиц. Здесь всевозможные тыловые части. Здесь, наконец, масса дезертиров, а также раненых и выздоравливающих. «В Крыму скопилось огромное количество разрозненных тыловых войск, части управлений, громадное число беженцев. Запуганные, затерянные, потерявшие связь со своими частями и управлениями, не знающие, кого слушаться, они вносили собой хаотический беспорядок»540. И все хотели одного – есть и иметь хоть что-то. «…Крым был наводнен шайками голодных людей, которые жили на средства населения и грабили его. Учета не было никакого, паника была полная. Каждый мечтал только о том, чтобы побольше награбить и сесть на судно или раствориться среди незнакомого населения»541.
Комендант Севастопольской крепости и начальник гарнизона Севастополя генерал-майор В. Ф. Субботин и Таврический губернатор Н. А. Татищев справиться с этим человеческим половодьем не могли никак. Базовые инстинкты множества людей оказались сильнее, чему в немалой степени способствовала разрешенная 23 декабря свободная продажа спиртного. Наверху оказывались, понятно, самые отъявленные и оборотистые. «Идет гражданская война, полная ужасов и крови. Страна разорена – нет земледельческих орудий, одежды, лекарств, нет азбуки для детей. Промышленность и транспорт погибли. Доедаются последние крохи бывших богатств.
Мы в агонии, умираем.
А здесь всевозможные шакалы всевозможных пород рвут последние отрепья с разграбленной, обезнищенной России: спешат вывезти за границу последнее сырье, хлеб, табак и вино, ничего не давая в обмен народу, кроме никому не нужных бумажек», – сокрушался журналист542.
К растаскиванию немногого оставшегося приложили в 1920 году руку не только мелкого пошиба «предприниматели», но и сливки тогдашнего крымского общества – от генерал-майора В. З. Май-Маевского и генерал-лейтенанта В. Л. Покровского до, как ни печально, будущего главы правительства
А. В. Кривошеина. У многих офицеров и солдат, прошедших на фронте все круги ада, эта вакханалия не вызывала ничего, кроме озлобления.
Хоть немного смягчить ситуацию могла, как ее тогда называли, «разгрузка» Крыма. Организованная эвакуация началась к середине января. Ответственным за ее проведение был назначен помощник П. Н. Врангеля по гражданской части во времена его командования Добровольческой армией
С. Д. Тверской. Эвакуации подлежали раненые, больные, семейства военных и чиновников, лица до 17 и после 43 лет, не годные к военной службе543. Их размещали в лагерях, что были устроены союзниками под Константинополем, на Принцевых островах и в Болгарии. К апрелю с учетом беженцев количество россиян в Турции, Болгарии и Сербии составило 45 тысяч человек (почти половина – офицеры)544.
Десятки тысяч скопившихся в Крыму беженцев нужно было кормить, а по мнению Таврической губернской земской управы, ввиду резкого сокращения осенних посевов Крыму угрожает голод. Зарисовка с натуры: «У пекарен длиннейшие хвосты. Хлеба нет, с каждым днем его все меньше и меньше и вольная (рыночная. – Авт.) цена его все повышается.
Обыватель ропщет. В семьях растерянность. Потому что для трудового люда хлеб в последние дни был чуть ли не единственным источником питания, ввиду невероятного повышения цен на прочие продукты»545. Посевные площади сократились к 1920 году (с начала гражданской войны или с 1914 года? – Авт.) почти наполовину. Крестьяне сеять не желали (реквизиции, арендная плата и пр.), крупные землевладельцы – боялись (отберут). В тяжелом состоянии огородничество, заброшено две трети виноградников, особенно плохо с овцеводством (военные всех цветов любят баранину). Помещики вообще свертывают всякое производство, и «почти вся посевная площадь Крыма перешла в фактическое владение крестьян…» Даже немцы-колонисты стали сокращать хозяйства. «Из групп и слоев населения крепче других держатся болгары, экономически наиболее сильная группа населения»546.
Стремясь поправить положение дел за счет избыточного населения, генерал-майор В. Ф. Субботин постановил 29 декабря: ввести (подобно большевикам) трудовую повинность мужчин от 17 до 45 лет включительно. Привлекаться к несению повинности должны, разъяснял он, «преимущественно люди физически здоровые, трудоспособные и не обремененные как служебными обязанностями, так и делами своей профессии»547. Не исключалось, а даже предполагалось несение повинности буржуазией, которая своим поведением настолько переполнила чашу терпения военных властей, что Н. Н. Шиллинг и Субботин подписали 3 февраля приказ (жесткий по форме, но, откровенно говоря, пустой по содержанию): «Обеспеченные классы населения, укрывающиеся за спинами моих славных бойцов фронта и часто имеющие наглость критиковать действия последнего, не оказывая ему никакой помощи, являются главными преступниками против общего дела борьбы с большевизмом и будут мною привлечены к этой борьбе материально и индивидуально»548.
Разумеется, буржуазия пропустила тирады, как поговаривали, нечистого на руку Шиллинга мимо ушей. Кого нужно – она всегда могла подкупить. А с трудовой повинностью получилось то, чего и следовало ожидать. Брали старше 45 лет, больных, – в подавляющем большинстве евреев; несмотря на то, что в приказе было выделено – «в первую очередь надлежит привлекать состоятельных лиц», – брали служащих, рабочих, даже занятых в оборонном производстве, далее – журналистов, инженеров, студентов… Не трогали только спекулянтов и аферистов. Хватали на улицах, вытаскивали из квартир, вели в участки под вооруженным конвоем. Короче, превратили «трудовую повинность в карательную экспедицию. (…) Так действовали во времена Николая, даже не второго, а первого»549. Обнаруживший «отловленных» и выслушавший их Слащов, рассвирепев, велел немедленно отправить их по домам.
Обращаясь к внутрикрымской политической жизни, прежде всего отметим, что она связана не с именем бесцветного Н. Н. Шиллинга, формального правителя Крыма, запятнавшего себя Одессой, а с колоритной фигурой Слащова.
Генерал-майор Я. А. Слащов предстает в литературе в разных ипостасях – то это жестокий тиран и истязатель, то опять-таки тиран, но при этом чуть ли не карикатурный персонаж. Булгаковский Хлудов далек от реального исторического лица. Нам представляется (речь идет только о первой половине 1920 года), что Слащов был всецело поглощен одной идеей: Крым нужно, а главное, можно защитить. Этой идее он, со всей своей энергией, решительностью, храбростью, громадным уважением, которым пользовался в армии, – подчинил все, часто перегибая, тратя больше, чем, по здравому смыслу, следовало бы. Отсюда – этикетка «Слащов-палач», чуть ли не первый садист в белых войсках. Однако Слащов не был патологически жесток, тем более, не сочетал в себе жестокость с беспринципностью. Репрессии, связанные с его именем, объяснялись именно доминантой: раз они мешают мне делать мое, самое главное, необходимое родине дело – их нужно убрать. Слащов считал, что только он на высоте положения – прочие или бегут, или разлагаются в тылу (кстати, в этом была доля истины). Весь Слащов – в своих знаменитых «суворовских» приказах, над которыми издевались Врангель и другие, но которые столь по-своему замечательны, что их, право, стоило бы издать отдельной книгой. Однако ноша, которую он нес, отстаивая Крым, оказалось слишком тяжела. Здесь кроется часть объяснения странностей Слащова, наркотиков и алкоголя, неврастении и быстрого старения.
Врангель живописал: «Я видел его в последний раз под Ставрополем, он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью. Теперь его трудно было узнать. Бледно-землистый, с беззубым ртом и облезлыми волосами, громким ненормальным смехом и беспорядочными порывистыми движениями, он производил впечатление почти потерявшего душевное равновесие человека.
Одет он был в какой-то фантастический костюм – черные с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкую папаху «кубанку» и белую бурку.
Перескакивая с одного предмета на другой и неожиданно прерывая рассказ громким смехом, он говорил о тех тяжелых боях, которые довелось ему вести при отходе на Крым, о тех трудностях, которые пришлось преодолеть, чтобы собрать и сколотить сбившиеся в Крыму отдельные воинские команды и запасные части разных полков, о том, как крутыми беспощадными мерами удалось ему пресечь в самом корне подготавливавшееся севастопольскими рабочими восстание»