Владимир чувствовал, что уже не в силах с собой совладать, голова падает на грудь.
Но тут вновь загремел колокольчик и генерал рявкнул:
— Симонова тоже! Объяснений не слушать! Будет упираться — волочь силой!
Говорил ли генерал еще что-нибудь, отдавал ли еще какие-нибудь приказания, позднее Владимир вспомнить не мог.
Наступило странное состояние, которое нельзя было назвать ни сном, ни бодрствованием. И ковер, и голос генерала, и все тревоги ушли, отодвинулись куда-то далеко. Он отчетливо видел комнату, огромный стол, над которым возвышалась голова Думбадзе — багровые щеки, мясистый, в синих прожилках нос, вьющиеся волосы с проседью, овальное окно, выходящее на бульвар, но вместе с тем не мог избавиться от ощущения, что все это не декорации, не бутафория, не взгляд на мир в перевернутый бинокль, когда сонм знакомых вещей теряет осязаемость, когда сбиты с детства привычные ощущения дистанции, и в его сознании переплетались сновидения с воспоминаниями, зрительные образы со звуками, мираж с реальностью…
Стрельба ракетами в полицейских у магазина Симонова — Витькина проделка, которая была неожиданностью для всех, в том числе и для самого Владимира. Визжавшие, как ступившие в лужу истеричные дамы, полицейские, прикрывающие руками опаленные лица. Он сам, Владимир, бросившийся прятать картину… Господин Симонов у станка с негативами. Он швырял на пол стеклянные пластинки и приговаривал: «Пусть ломаются! Нечего их беречь! Каждый обессмертиться хочет! Хитры больно! Не выйдет. Негативы побьем да еще ногами потопчем, а фотографии со временем выцветут…»
А через минуту, задними дворами, прижимая к груди картину, Владимир мчал к дому. Появился и знакомый доктор со своим баульчиком.
— Мальчик схвачен и отведен к Думбадзе. Рекомендую вам обоим немедленно укрыться у надежных людей.
— Витька не выдаст! — сказал Владимир. — Но не можем же мы его оставить там. Я сам пойду к Думбадзе.
— Только без картины! — возразил Александр. — И вообще, надо подумать. Картину не отдадим — это ясно. Но нельзя оставить и мальчика в беде. Ведь его взяли как заложника.
— Я и решил идти к генералу.
— Выйти в центр тайфуна? Сильный ход, но как это меняет дело?
И тут вновь вмешался тихий доктор.
— А что, — спросил он, — а что, если прийти к Думбадзе не сейчас. Допустим, завтра. И принести с собой картину.
— Зачем? Картину не отдавать ни в коем случае.
— Вы меня не поняли. Не эту картину, а ее копию. Изготовить к утру…
— Допустим. Но как сделать за несколько часов копию? Реально ли это?
— Дело трудное. Но выхода нет.
Лишь к вечеру добрались до каменоломен у парка Эрлангера.
Александра и Владимира уже ждал доктор, который ушел раньше, чтобы предупредить нужных людей. Доктор сунул в карман Александру какой-то конверт. Очередной рецепт на микстуру? Но почему он в плотном синем конверте? Но тут началось бесконечное лазание через заборы, за которыми прятались шпалеры виноградников, продирание через жалящие кусты терновника, и Александр о конверте на время забыл.
Наконец у какого-то сарая их встретили двое: молодой и пожилой. Оба одетые в простые полуторарублевые серые плащи.
— Мы уже забеспокоились, — сказал младший.
— Все в порядке! — ответил Александр. — Вот картина, которую надо спрятать до поры до времени. Но сначала художник сделает с нее копию. Заготовили лампы?
— Четыре штуки.
— Отлично. В этом сарае вы, Владимир, будете работать до утра. Сделаете копию с картины. Ее завтра и отдадите Думбадзе. Мы с товарищами побудем во дворе. Мало ли что? Кстати, пока не забыл, с удовольствием передаю вам привет от Спартака. Он теперь в Сормове. Зовет и меня туда же.
— Почему вы раньше мне не сказали? Я часто его вспоминаю.
— А раньше я о Спартаке ничего не знал. Только что доктор принес письмо от него. Ну, за работу!
Он писал до рассвета. Конечно же, это была скверная копия. Да и при свете пятилинейных ламп немудрено сбиться с цветовой гаммы, сфальшивить, как фальшивят иной раз певцы, взяв неверный тон. Двое знакомых Александра — они оказались рабочими с маслобойни — запаслись едой. Был огромный термос с чаем, хлеб и брынза. Под утро поели. Затем рабочие аккуратно завернули картину в ветошь, закатали в кусок толи, пожали всем руки и ушли.
— Ну вот, — сказал Александр. — Пора и мне прощаться с Ялтой. Поеду.
— Да в состоянии ли вы?
— Вполне. Правда, бок побаливает. Но это пустяк. Пройдет. Запомните адреса… И в Москве, и в Питере, и в Одессе. Мальчишку же нужно выручить. Уверен, вы сумеете вырваться от Думбадзе. Но не исключено, что на время придется покинуть Ялту. Тогда и понадобятся адреса верных людей. Мне пора в путь. Постараюсь перехватить на Алуштинском шоссе утренний мальпост.
Александр улыбнулся, протянул руку:
— До встречи. Спасайте картину. Об «Очакове» должны помнить не только мы и наши дети, но и внуки внуков наших. И вообще, не на Думбадзе мир держится. И вот о нем-то скоро забудут, а если и вспомнят, то без доброй улыбки. Впрочем, у карателей тоже имеются свои амбиции и свой способ самовыражения. Четыре месяца назад генерал пьянел от счастья, расстреливая в Севастополе восставших, а сейчас с истовостью, достойной лучшего применения, отыскивает вас и вашу картину… Ничего, все это минует. Навсегда.
Вдруг Александр шагнул к Владимиру и прижался щекой к его щеке. И для сдержанного Александра это был поступок крайне неожиданный. Так они и простились.
Существует не один, а три портрета Александра. Автор самого раннего — малоизвестный итальянский художник. Работа выполнена цветными мелками на большом листе сиреневой ирисовой бумаги. Неожиданен фон: амфитеатром карабкающиеся к небу неаполитанские улочки. Множество экзотических деталей: и развешанное на балконах белье (как же без этого в Неаполе), и продавщица жареных каштанов, сидящая на табурете у переносной жаровни, и разгуливающие по пыльным серо-розовым камням мостовой голуби. Сам Александр — он на переднем плане — чем-то напоминает не то Овода, не то художника Марио Каварадосси из оперы «Тоска». Вдохновенное лицо поэта и тираноборца, человека, рожденного для того, чтобы вспыхнуть и погаснуть, как метеор в осеннем небе. Под глазами — темные круги. Мы помним, что в это время ему пришлось пережить личную драму. Но художник, надо думать, пошел по ложному пути — решил придать облику юного русского оттенок байроничности. И оттого, видимо, в портрете много пафосности, внешней романтичности и даже идеализации. И все же это именно Александр. Портрет выполнен весной 1905 года, Александр тогда действительно находился в Швейцарии, а затем в Италии. Дальше было возвращение домой, участие в боях в Севастополе, Екатеринославе, арест и ссылка, окопная жизнь в 1914–1917 годах, снова бои, но уже другие — на фронтах гражданской войны. Опять подполье. На этот раз во врангелевском Крыму.
Еще один портрет. Тоже карандашный. Вернее, это даже не законченная работа, а карандашный набросок. Принадлежит она Максимилиану Александровичу Кириенко-Волошину, известному поэту, критику, художнику, искусствоведу. Датирован 1924 годом. В ту пору Александр занимался охраной памятников культуры и организацией музеев в Крыму. Это Александр добился того, чтобы реквизированные в особняках царствующей фамилии и знати художественные ценности передавали во вновь созданные музеи. Он поддерживал нужных молодой республике людей. В трудное время добивался продовольственных пайков для Марины Цветаевой, Константина Тренева, Максимилиана Волошина, многих художников, археологов, ученых.
Набросок — случайный росчерк пера — все же передает особенности натуры цельной, направленной, волевой. Этот человек, еще не старый, но уже далеко и не юный, привык к действию, к поступкам чётким, определенным и ответственным. Многое уже исполнено, совершено, но впереди еще долгая жизнь. Таким увидел Александра Максимилиан Волошин.
Но пока речь шла о двух рисунках, хранившихся в домашнем архиве. Увидеть их могли лишь немногие. А в послевоенные годы в кабинете Александра (его в ту пору, конечно же, именовали только Александром Ивановичем) можно было видеть выполненный в охристо-коричневых тонах еще один портрет: в кресле, крепко сжав подлокотники, до белизны в костяшках пальцев, сидит уже очень немолодой человек, много познавший и многое повидавший. Закат за окном. Да и большая часть жизни уже за спиной. Но в портрете не было ничего мрачного. Напротив, ощущение непрерывности бытия и великой мудрости мироздания, в котором одно поколение уступает место другому, а сама жизнь — непрерывна.
Если у Александра Ивановича спрашивали, кто автор портрета, он отвечал: «Мой давний друг». И называл фамилию Владимира. Иной раз показывал и фоторепродукцию картины «„Очаков“ в огне», коротко рассказывал об истории ее спасения.
Повезло и мне: я услышал о тех давних событиях из уст самого Александра Ивановича.
Думбадзе торжествует
Владимир в очередной раз очнулся от того, что в дверь генеральского кабинета постучали. Сколько раз за последние полчаса он вот так внезапно улетал в темноту, проваливался в сон, а затем усилием воли заставлял себя вернуться в этот мир и следить за всем тем, что происходит в огромной комнате с тремя венецианскими окнами, выходящими на море.
В дверь постучали. Осторожно ступая, вошел уже знакомый секретарь-охранник, приблизился к столу и склонился над генеральским ухом.
— А она здесь зачем? — удивился, выслушав секретаря, Думбадзе. — Пусть подождет.
Миновало еще десять минут. А может быть, и целых полчаса. Узоры на ковре превратились в бессмысленное сочетание пятен. Владимир протер глаза. Предметы в комнате обрели нормальные формы…
Наконец безликий страж генеральского кабинета ввел Зауэра.
— Милости просим! — Думбадзе не поднялся из-за стола. — Что-то вы не очень спешили явиться на вызов.
— Пока одевался… — начал Зауэр. — Я был в домашнем халате.