Зауэр посмотрел на часы, извлеченные из кармашка белого шелкового жилета, убедился, что приглашенный не опоздал, а затем уже подал руку и изобразил на лице нечто отдаленно напоминающее улыбку.
— Рад видеть вас и лично выяснить, что вы есть человек точный. Следовательно, вы цените время. Это есть характерно и для меня. Стрелка бежит по циферблату только вперед. Назад — никогда!
Благоухающий холеный Зауэр широким жестом пригласил к дивану. Сам хозяин сел в кресло напротив. У Зауэра была необычной формы голова, стремительно сужающаяся кверху — совсем как груша. Вислые щеки были тщательно бриты, пепельные волосы уложены с помощью бриолина, из рукавов костюма бельгийского кастора выглядывали отутюженные манжеты. Эту какую-то почти дворцовую парадность портили лишь глаза Зауэра. Они были пусты и напоминали старинные оловянные пуговицы.
— Чтобы вам было ясно, о чем идет речь, скажу несколько слов о моей системе лечения. Она есть в следующем. Все болезни надо лечить покоем и… как это?.. Чисто русское понятие… Ага! Хорошим расположением духа. Я правильно сказал? Дух должен быть расположен хорошо. Понимаете мою мысль? Пусть даже в шторм человек видит спокойное море. Да, очень спокойное море и ясное зонэ… то есть солнце… Остановись, прекрасное мгновенье! Остановись и стой, как делает солдат, когда ему командуют «смирно!».
— Как же вы хотите этого добиться? Гипноз?
— Фу! — сказал Зауэр. — Гипноз — обман. Разве можно взять у человека реальные деньги, которые можно потрогать и посчитать, чтобы взамен продать ему гипноз, который нельзя ни потрогать, ни посчитать? Это был бы обман клиента. Забирают рубли, отдают мистику. Нечестная торговля. Вы и есть мой гипноз. А вы — не есть обман. Вы есть реальный человек и реальный художник.
Мелькнула мысль: удачливый немец не в себе. Но Зауэр поднял мягкую ладошку и быстро заговорил. Оказалось, он уже обдумал заказ в деталях. В «рояльном» зале два больших окна. Требовалось изготовить (он так и сказал — «изготовить») две картины, которые одновременно могли бы служить и шторами. И на картинах изобразить очень спокойное, ласковое море. Чтобы солнышко над ним светило, чтобы волны мерно накатывались на берег. В непогоду шторы можно будет опускать на окна, а шум прибоя заглушат звуки плавной старинной музыки.
— Вы — молодой художник. Вам нужны деньги, заказы, признание. Я готов пойти на расходы. Триста рублей — сейчас, семьсот — когда работа будет готова. Разве я не щедр? Разве я не подлинный меценат? Но одно условие: картины должны быть похожими на некоторые из тех, которые рисовал господин Айвазовский. Например, «Штиль на море». Хорошая, спокойная картина. Для чего вы молчите? Вам не нравится цена или картины господина Айвазовского?
— Ваше предложение неожиданно, — растерялся Владимир. — Конечно же, Айвазовский великий художник, хотя не всем по душе его манера.
— А кому не по душе? — поинтересовался Зауэр.
— Например, некоторые полотна Айвазовского резко критиковал писатель Всеволод Гаршин.
— Как он решился? Айвазовский был и адмиралом. А какой чин у Гаршина?
— У Гаршина не было военного чина. Ведь он был писателем, а служил по необходимости.
— Это не меняет дела, — заявил Зауэр. — Айвазовский построил Феодосии железную дорогу, подарил воду из своего имения. Кстати, если не ошибаюсь, именно в его имении могила хана Мамая? Это тоже был знаменитый хан и чем-то, очень известен в вашей истории.
— Да, кое-чем известен, — сдержал улыбку Владимир. — Например, тем, что потерпел поражение от князя Дмитрия Донского. Его могила оказалась на территории имения Айвазовских случайно. Мамай бежал в Крым. Здесь его и убили. Айвазовский купил землю вместе с могилой.
— Я мало верю в случайности. И далеко не все владельцы поместий могут похвастать собственной могилой хана. Но бог с ним, с ханом. Железную дорогу отрицать вы не станете?
— Зачем ее отрицать? Она существует. Но вот беда — провели ее не в том месте, где следовало. И отрезали Феодосию от моря. Теперь, чтобы выйти к пляжу, надо долго брести по шпалам.
— Выходит, и вы противник творчества Айвазовского?
— Такого я не говорил! — удивился Владимир. — Беседовали мы пока что вовсе не о творчестве Ивана Константиновича, а о его чинах, поместье, могиле хана и железной дороге. Как художник Айвазовский совершил настоящий творческий подвиг…
— Говорить о творческих подвигах в искусстве есть заблуждение, — сказал Зауэр, разглядывая холеный длинный ноготь мизинца левой руки, — слова нужно употреблять по их поименованию…
— Назначению.
Зауэр наклонил голову и нахмурился. Он не любил, когда его поправляли.
— Да, пусть будет назначению. Оставим подвиги воинам. Это их привилегия. А люди искусства пусть получают то, что им положено от бога — гонорары и аплодисменты, если на то будет воля свыше и желание публики. Итак, вы согласны сделать работу, о которой мы говорили? Учтите, я делаю свой заказ в момент, когда в стране есть большой беспорядок. Почему в январе в Петербурге люди ходили к царю с иконами? Почему в них стреляли? Почему по морю плавают корабли, которые не подчиняются правительству?
— Если вы имеете в виду «Потемкин», то на нем было восстание.
— Я сам знаю, что восстание! — рассердился вдруг Зауэр. — Я все сам знаю и понимаю. Я спрашиваю, почему этот корабль не смогли утопить?
— Не сумели.
— Хорошо, пусть не сумели! Но зачем теперь переименовали в «Святого Пантелеймона» и снова пустили плавать? Такой корабль надо разрезать на куски, а их зарыть в разных местах, подальше от этого неспокойного. Черного моря. В какой-нибудь пустыне или в горах. Вы со мной не есть солидарны?
— У меня по этому поводу иное мнение.
— По этому поводу не может быть иного мнения, — сказал Зауэр. — Если оно есть, то оно неправильное. Даже у нас, в Ялте, неспокойно. Ходят разные люди с флагами и поют песни, делают митинги…
— Что же, теперь, когда обнародован манифест о даровании свобод, ходить с флагами и петь песни не возбраняется.
— Манифест! — всплеснул руками Зауэр. — Разве царь этого хотел? Его вынудили. Многие мои коллеги уже переводят деньги в швейцарские банки. Один я рискую в эти дни расширять дело. Может быть, это есть великий риск, но это одновременно есть и глубокая вера в благоразумие русского народа… Пусть народ немножко поволнуется, но потом пусть обязательно успокоится… Такой мой искренний совет народу. Об этом мы с вами еще поговорим. А пока — я приготовил текст соглашения. Вот конверт с задатком. Два месяца — достаточный срок?
Оказалось, что ко всем прочим добродетелям Зауэр был еще и невероятно предусмотрителен.
— Добрый вечер! — услышал Владимир, выходя из двери пансионата. — Я ждала вас. Успешен ли визит?
В свете стоявшего неподалеку фонаря он увидел Надежду. Подчеркивающий талию жакет фигаро, белая кружевная шамизетка[2], широкополая шляпа из черной плетеной соломки, в левой руке — длинный зонт, служивший одновременно тростью. У Надежды был отличный портной, в душе настоящий художник. Он не просто шил, а творил модель красиво и эффектно одетого человека.
— Вы мне не ответили. Договорились ли с Федором Дмитриевичем?
— Как будто.
— Не вижу на вашем лице радости. Ведь это первый крупный заказ?
— Да, но несколько странный. Как я понял, тут не обошлось без вашей протекции.
Надежда промолчала. Они шли по направлению к набережной.
В летнем театре городского сада играл оркестр. Усталый женский голос пел романс на слова известного поэта Евгения Львова:
Под покровом южной ночи
Чутко дремлет пышный сад,
Звезд мерцающие очи
В море Черное глядят…
Впрочем, тут же группа гимназистов старших классов, которые в последнее время расшалились и, игнорируя инспекторов, разгуливали по набережной и после девяти вечера, грянула «Марсельезу». Но видно, слов толком никто не знал, а потому попытка заглушить певицу не удалась.
Лавр, магнолии, гранаты,
Кипарисы, ряд мимоз —
Темной негою объяты,
Сладок запах тубероз.
— Может быть, вы разрешите мне опереться о вашу руку?
— Конечно. Должен был сам предложить. Извините. Задумался.
На самом деле Владимир хотел лишь одного: поскорее проводить Надежду назад, в «Оссиану», а самому отправиться на чай к Симоновым. Но Надежда шла рядом. Каблучки постукивали по плитам набережной, ее рука твердо опиралась о его руку. Иной раз Владимиру казалось, что Надежда обладает каким-то удивительным и опасным даром отгадывать мысли и намерения собеседника. Вот и сейчас она как будто бы точно знала, что он спешит, что ему обязательно нужно быть у Симоновых, а потому и затеяла эту прогулку — назло ему, наслаждаясь возможностью навязать свою волю.
Гладь безбрежная уснула
В забытьи полночных грез…
Небо ль в море потонуло?
Море с небом ли слилось?
Певица домучила романс. Послышались аплодисменты, жалкие, как всхлипывание ребенка. Затем кто-то дребезжащим старческим голосом крикнул: «Браво! Еще что-нибудь для души!» А кто-то захохотал. И было непонятно, смеется ли он над романсом или же над выкриком сентиментального старика.
— А ведь жизнь жестока! — сказала Надежда. — И тот, кто хоть на минуту зазевался, оплошал, может считать, что он опоздал на свой поезд.
— Мне неясно, к чему вы это?
— Да так, подумалось о разном. Об этом романсе, который мы с вами еще услышали, а те, кто придет после нас, даже не будут знать, что он когда-то существовал. А ведь кто-то писал слова, музыку, может быть, не спал ночами. Вам никогда не приходило в голову, что и картины, которые вы пишете, со временем никому не потребуются?
— Я работаю потому, что мне это нравится. И вообще, я еще не художник. Только учусь.
— Допустим. Но дело не в этом. Вы, если захотите, найдете немало убедительных слов, чтобы объяснить р