ием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский..{627}.
Эпическая оборона Севастополя превратила поражение в национальный триумф России. «Севастополь пал, но пал с такою славой, что каждый русский, в особенности каждый моряк должен гордиться таким падением, которое стоит блестящих побед», писал бывший декабрист{628}. Из этого падения русские соорудили патриотический миф, национальный нарратив самоотверженного героизма народа, стойкости и жертвенности. Поэты приравнивали его к патриотическому духу 1812 года — как это сделал Алексей Апухтин в его известной «Солдатской песне о Севастополе» (1869), которую учили наизусть многие русские школьники в последних десятилетиях девятнадцатого века:
Не весёлую, братцы, вам песню спою,
Не могучую песню победы,
Что певали отцы в Бородинском бою,
Что певали в Очакове деды.
Я спою вам о том, как от южных полей
Поднималося облако пыли,
Как сходили враги без числа с кораблей
И пришли к нам, и нас победили.
А и так победили, что долго потом
Не совались к нам с дерзким вопросом;
А и так победили, что с кислым лицом
И с разбитым отчалили носом.
Я спою, как, покинув и дом и семью,
Шёл в дружину помещик богатый,
Как мужик, обнимая бабенку свою,
Выходил ополченцем из хаты.
Я спою, как росла богатырская рать,
Шли бойцы из железа и стали,
И как знали они, что идут умирать,
И как свято они умирали!
Как красавицы наши сиделками шли
К безотрадному их изголовью;
Как за каждый клочок нашей русской земли
Нам платили враги своей кровью;
Как под грохот гранат, как сквозь пламя и дым,
Под немолчные, тяжкие стоны
Выходили редуты один за другим,
Грозной тенью росли бастионы;
И одиннадцать месяцев длилась резня,
И одиннадцать месяцев целых
Чудотворная крепость, Россию храня,
Хоронила сынов её смелых…
Пусть нерадостна песня, что вам я пою,
Да не хуже той песни победы,
Что певали отцы в Бородинском бою,
Что певали в Очакове деды{629}.
Это был контекст, в котором Толстой написал свой эпический роман «Война и мир». Концепция Толстого о том, что война против Наполеона это национальное пробуждение России — открытие заново «русских принципов» европеизированной аристократией и признание патриотического духа крепостных солдат как основы национальной государственности — было отражением его реакции на героические подвиги русских во время Крымской войны. Написанный между 1862 и 1865 годами, в годы сразу после освобождения крестьян, когда русское общество было пропитано идеалами национального возрождения и примирения между классом помещиков и крестьян, «Война и мир» изначально был задуман как роман о декабристах, где действие происходит после Крымской войны. В раннем варианте романа («Декабрист») герой возвращается после тридцати лет ссылки в Сибири в бурлящую интеллектуальную среду поздних 1850-х. Правление Александра II только началось, и опять, как в 1825 году, надежды на преобразования витают в воздухе. Но чем больше Толстой изучал декабристов, тем больше он понимал, что их интеллектуальные корни лежат в войне 1812 года и он перенес свой роман в это время.
Память о 1812 годе жестко конкурировала с Крымской войной, которая открыла новую главу о национальном характере. Демократы подобные Толстому, вдохновленные недавними жертвами русских солдат-крестьян, рассматривали теперь 1812 год как народную войну, победу, достигнутую патриотическим духом всего народа. Для консерваторов, с другой стороны, 1812 год представлял из себя освященный триумф русского самодержавия, который один спас Европу от Наполеона.
Память о Крымской войне пала жертвой того же конфликта. Консерваторы и церковь изображали её священной войной, исполнение священной миссии России по защите православия во всем мире. Они заявляли, что цель была достигнута международной декларацией по защите христиан Оттоманской империи и сохранением статус кво по Парижскому договору, как того требовали русские, в Святой Земле Иерусалима и Вифлеема. В своих работах и проповедях о войне они описывали защитников Крыма как самоотверженных и отважных солдат-христиан, которые жертвовали свои жизни как мученики за «русскую святую землю». Они подчеркивали святость Крыма, как места, где христианство впервые появилось в России. С самого момента окончания войны, монархия пыталась найти связь с 1812 годом. Визит царя в Москву после падения Севастополя был срежиссирован как реконструкция драматического появления Александра I в бывшей русской столице в 1812 году, когда его приветствовали огромные толпы москвичей. В 1856 году царь отложил коронацию до годовщины битвы под Бородино, русской победы над Наполеоном в сентябре 1812 года. Это был символический жест, чтобы скомпенсировать болезненное поражение в Крымской войне и объединить народ с монархией на основе этого славного прошлого{630}.
Для демократических интеллектуальных кругов в которых вращался Толстой, однако, нить соединяющая Крымскую войну с 1812 годом была не только священная миссия царя, но патриотическая жертва русского народа, который положил свои жизни на защиту родной земли. Эта жертву тем не менее было трудно сосчитать. Никто не знал сколько солдат погибло. Точные цифры русских потерь никогда не были собраны, а любая информация о потерях искажалась или скрывалась царским военным руководством, но оценки количества погибших русских в Крымской войне варьируются от 400 000 до 600 000 человек для всех театров боевых действий войны. Медицинский департамент военного министерства позже опубликовал число 450 015 смертей в армии за четыре года между 1853 и 1856 годами. Это возможно самая точная оценка{631}. Без точных цифр народная жертва приобрела мифический статус для демократического воображения.
Сам Севастополь приобрел квазисвященный статус в коллективной памяти. Почитание павших героев осады началось сразу же после окончания войны, не только по инициативе правительства или официальных кругов, но как народное начинание, семьи и группы ветеранов воздвигали монументы или основывали церкви, кладбища и благотворительные общества на средства из общественных пожертвований. Центральной точкой этого демократического культа стало почитание адмиралов Нахимова, Корнилова и Истомина, народных героев Севастополя. Их боготворили как «людей из народа», преданных благополучию их войск, которые погибли как мученики защищая город. В 1856 году был создан национальный фонд, чтобы оплатить установку монумента адмиралам в Севастополе, такие же инициативы возникали в других городах. Корнилов был главной фигурой во многих историях о войне. Нахимов, герой Синопа и практически святой в осадном фольклоре, появлялся в историях и на картинках как храбрый и самоотверженный солдат, народный мученик, который был готов к смерти, когда он получил смертельное ранение инспектируя Четвертый бастион. Музей Черноморского флота был основан в Севастополе в 1869 году полностью на частные средства. Для толп посетителей в первый день были выставлены многочисленные образцы оружия, артефакты и личные вещи, манускрипты и карты, чертежи и гравюры собранные у ветеранов. Это был первый исторический музей такого рода в России[127].
Государство стало что-то предпринимать для сохранения памяти о Севастополе лишь в конце 1870-х годов, примерно во время русско-турецкой войны, в основном из-за возросшего влияния панславян в правительственных кругах, но правительственные инициативы концентрировались на придворных фаворитах, таких как генерал Горчаков, и практически игнорировали народного героя Нахимова. К этому времени адмирал стал иконой народного национального движения, которое режим пытался подчинить своей официальной политике, возводя памятники Крымской войне. В 1905 году, в год революции и войны с Японией, в честь пятидесятилетия осады в специально построенном музее на месте, где когда-то стоял Четвертый бастион, была открыта великолепная панорама «Оборона Севастополя». Правительственные чиновники настояли на замене портрета Нахимова на портрет Горчакова на картине-макете Франца Рубо в натуральную величину, воссоздающей события 18 июня, когда защитники Севастополя отразили штурм англичан и французов{632}. Нахимов не появился в музее, который был построен на том самом месте, где он был смертельно ранен.
Советское почитание войны сместило акцент на народных героев. Нахимов стал образцом патриотической жертвенности и героизма русских людей на защите родной земли — этот посыл пропаганды обрел новую силу во время войны 1941–45 годов. Начиная с 1944 года советские морские офицеры и матросы награждались орденом Нахимова и готовились в особых кадетских школах названных его именем. В книгах и фильмах он стал символом великого лидера, ведущего народ против агрессивного иностранного врага.
Создание патриотического фильма Всеволода Пудовкина «Адмирал Нахимов» (1947) началось в 1943 году, когда Британия была союзником Советского Союза. Запланированная как советский ответ фильму о лорде Нельсоне Александра Корды «Леди Хэмилтон» (1941), снятого в военное время, первая версия монтажа не стремилась раскрыть роль Британии как врага России во время Крымской войны, фокусируясь на личной жизни Нахимова и его отношений с населением Севастополя. Но потом в процессе монтажа, фильм попал в жернова первых сражений Холодной войны — разгорелся конфликт за Кавказ и турецкие проливы, отправной точкой Крымской войны. С осени 1945 года Советы проталкивали требование по пересмотру соглашений Монтрё по нейтральности проливов. Сталин требовал совместного советско-турецкого контроля над Дарданеллами и уступки Советскому Союзу Карса и Ардагана, территорий завоеванных царской Россией, но уступленных туркам в 1922 году. Наблюдая за ростом советских войск на Кавказе, Соединенные Штаты отправили свои корабли в восточное Средиземноморье в августе 1946 года. В этот момент Сталин потребовал внесения изменений в фильм Пудовкина: фокус сместился с Нахимова как человека на Нахимова-командующего, ведущего против иностранного врага. Британия была изображена как враг России, которая использовала турок для преследования своих имперских целей на Черном море, в то время как Сталин заявлял что американцы делают тоже самое на начальной стадии Холодной войны