Лишившись Палмерстона, на долю Кларендона выпала честь возглавить партию войны. Синоп продемонстрировал, что русские «не имеют никакой склонностью стремиться к миру, даже если турки бы предложили разумные условия», сообщил Кларендон Абердину, поэтому больше нет смысла с ними разговаривать. Он призвал премьер-министра использовать Синоп как «моральный довод», чтобы отклонить австрийские мирные инициативы и принять серьезные меры против России. Настроенный решительно на подрыв мирных переговоров он указал Стратфорду проинструктировать турок ужесточить их позицию и предупредил Буоля о том, что Австрия была слишком мягка к русским. Уже слишком поздно для переговоров, сказал он лорду Каули, британскому послу в Париже, пришло время западным державам «покончить с Россией как с морской державой Востока»{184}.
Для Палмерстона и партии войны в кабинете была крайне необходима французская поддержка. Наполеон был решительно настроен использовать Синоп как предлог для применения к России серьезных мер, частично из расчета использовать возможность и укрепить союз с Британией и частично из веры в то, что император Франции не должен терпеть унижение своего флота, если русские останутся безнаказанными. 19 декабря Наполеон предложил, что французский и британский флоты должны зайти в Черное море и вынудить русские корабли вернуться в Севастополь. Он даже угрожал, что французский флот может действовать в одиночку, если британцы откажутся. Этого оказалось достаточно, чтобы Абердин нехотя капитулировал: его вынудил страх перед возрождающейся Франции, если не страх перед Россией. 22 декабря было решено, что соединенный флот будет защищать турецкие корабли в Черном море. Накануне Рождества Палмертон вернулся в кабинет неоспоримым лидером партии войны{185}.
Однако корни Крымской войны не могут быть поняты без изучения мотивов лишь государственных деятелей и дипломатов. Эта война, первая в истории, началась под давлением прессы и общественного мнения. С развитием железных дорог, сделавших возможным появление национальной прессы в 1840-х и 1850-х годах, общественное мнение стало мощной силой в британской политике, возможно даже затмевая своим влиянием Парламент и даже кабинет. Таймс, ведущая газета страны, давно ассоциировалась с консервативной партией, но она все больше действовала и воспринимала себя ни много ни мало, как национальный институт, «четвертую власть», по словам Генри Рива, её руководителя службы иностранных новостей, который написал о своей профессии в 1855 году: «журнализм это не только инструмент, через который различные группы правящего класса выражают себя, то скорее инструмент которым коллективная интеллигенция нации критикует и контролирует их всех. Это на самом деле “четвертая власть” королевства, не просто двойник и голос говорящей третьей власти». У правительства не оставалось большого выбора кроме как признать новую реальность. «Английский министр должен угождать газетам», жаловался Абердин, консерватор старой школы, который перемещался между дворцом и своим клубом на Пэлл-Мэлл. «Газеты всегда требуют вмешательства. Они задиры и они заставляют правительство быть задирой»{186}.
В этом смысле Палмерстон стал первым современным политиком. Он понял необходимость обхаживать прессу и обращался к публике с простыми словами для того, чтобы создать массового избирателя. Война с Россией давала ему возможность реализовать это. Его внешняя политика захватила воображение британской публики как воплощение её собственного национального характера и популярных идей: она была протестантской и свободолюбивой, энергичной и предприимчивой, уверенной и дерзкой, воинственной в своей защите маленького человека, горделиво британской, и презрительной к иностранцам, особенно к тем, кто был католиком или православным, с которыми Палмерстон связывал наихудшие грехи и излишества континента. Публика любила его слова о приверженности к либеральному вмешательству за рубежом: это укрепляло взгляд Джона Булля на то, что Британия была самой великой страной в мире и задачей правительства является экспорт её образа жизни к тем менее удачливым, которые жили за её пределами.
Палмерстон стал настолько популярным, и его внешняя политика в общественном мнении была настолько тесно связана с защитой «британских ценностей», что любой, кто пытался остановить дрейф к войне, с высокой вероятностью попадал под пресс патриотической прессы. Такая судьба выпала на долю пацифистов, радикальных фритредеров Ричарда Кобдена и Джона Брайта, чей отказ видеть в России угрозу британским интересам (которым бы по их мнению лучше служила торговля с Россией), пресса заклеймила их «прорусскими» и следовательно «неангличанами». Даже принц Альберт, чьи континентальные привычки не любили, попал под огонь прессы как немец или русский (казалось, что многие люди не видели между ними разницы). Пресса обвинила его в измене, в частности Морнинг Адвертайзер (таблоид того времени). после того как появились слухи о том, что двор был причастен к отставке Палмерстона в декабре. Когда Палмерстон вернулся в кабинет, самой непристойной частью прессы муссировались слухи о том, что Альберта как предателя отправили в лондонский Тауэр и толпы собрались вокруг замка чтобы увидеть заключенного принца. Морнинг Адвертайзер даже призывал к его казни, прибавляя при этом: «лучше пролить несколько капель крови виновного на эшафоте Тауэра, нежели получить страну вставшую на дыбы в её желании войны!» Королева Виктория была настолько возмущена, что пригрозила отречением. Абердин и Расселл от имени королевы пообщались с редакторами всех ведущих газет, но ответ который они получили оставил им мало надежды на окончание этой кампании: сами редакторы одобряли истории и в некоторых случаях писали их, просто потому что истории помогали газетам продаваться{187}.
В воображении публики борьба против России заключала в себе «британские принципы» — защиту свободы, цивилизации и свободной торговли. Защита Турции от России ассоциировалась с британской доблестью защиты беззащитных и слабых от тиранов и хулиганов. Ненависть к русским превратила турок в образец добродетели в глазах публики, романтический взгляд, идущий корнями к 1849 году, когда турки дали убежище венгерским и польским борцам за свободу против царского угнетения. Когда туркофил Уркварт основал «Ассоциацию за защиту Турции и других стран от раздела» в начале 1854 года, к ней вскоре присоединились несколько тысяч радикалов.
Вопрос защиты турок-мусульман от русских-христиан составлял основную проблему для англиканских консерваторов Абердина и Гладстона и даже для королевы, чьи религиозные симпатии настраивали её враждебно к туркам (про себя она желала установления «Греческое империи» в Европе вместо оттоманов и надеялась на то, что турки со временем «все станут христианами»){188}. Это препятствие было преодолено радикалами из евангелической церкви, которые указывали, что реформы Танзимат говорят о турецком либерализме и религиозной толерантности. Некоторые лидеры церкви даже утверждали, что турки внесли свой вклад в распространение протестантизма на Ближнем Востоке. Идея базировалась в основном на миссионерской работе протестантов в Оттоманской империи. Под запретом Порты обращать мусульман, англиканские миссионеры концентрировали свои усилия на православных и католиках, и каждый обращенный рассказывал истории об ужасном поведении своих священников. Лорд Шафтсбери поднял проблему в палате лордов на дебатах о подавлении оттоманами греческих восстаний в Фессалии и Эпире. В речи вдохновленной миссионерским евангелическим усердием Шафтсбери заявлял, что балканские христиане такие же жертвы греческого православия и его русских сподвижников, как и турецкие власти. С точки зрения обращения христиан в протестантскую религию, заключал Шафтсбери, турецкое правление было даже более предпочтительно растущему влиянию царя, который даже не разрешал хождение Библии на русском в собственных землях[27]. Если русские завоюют Балканы, точно такая же темнота падет на них и все надежды протестантской религии в этой местности пропадут втуне. Порта же, утверждал Шафтсбери, не была враждебна англиканской миссионерской работе англикан: она вмешивалась ради защиты новообретенных протестантов от преследования другими христианами, и даже присудила статус миллета протестантской религии в 1850 году (он забыл упомянуть, что обращенные из ислама подлежали смерти по оттоманскому закону). Подобно многим англиканам, Шафтсбери изображал ислам дружелюбным, чьи спокойные ритуалы больше напоминали их собственные формы созерцательной молитвы, нежели шумные и полуязыческие ритуалы православных. Подобные идеи часто встречались в евангелической общине. В декабре, на митинге посвященному русско-турецкому конфликту, к примеру, один из выступавших настаивал на том, что «турок не неверный. Он униат». «Что касается русских греков или греческих христиан», писала Ньюкасл Гардиан, «он не сказал ни слова против их вероучения, но они являлись одурманенной, танцующей, ничтожной расой. Он говорил на основании собственного опыта»{189}.
Простого упоминания имени султана было достаточно для возбуждения шумных аплодисментов. На одном из митингов в театре в Честере, например, две тысячи человек с шумным одобрением приняли резолюцию, призывающую правительство помочь султану «самыми сильными военными мерами», на основании того, что
никакой суверен в Европе не достоин поддержки этой страной как султан, никакой суверен не сделал больше для религиозной толерантности, ибо он установил религиозное равноправие в своих владениях. Для англичан это было бы бесчестным, равнять его с Альфредами и Эдвардами, и если нации Западной Европы поддержат его верным образом в текущем кризисе, он добьется для своих владений счастья и процветания и установит торговые отношения к взаимному удовольствию его подданных и Великобритании.