итанского вымпела в бухте! Наше великое морское государство было представлено единственным пароходом принадлежавшим частной компании»{226}.
Начало Крымской войны застало британскую армию врасплох. Военный бюджет сокращался уже много лет, и лишь в первых неделях 1852 года, вслед за coup d’etat Наполеона и возникновении французской угрозы в Британии, правительство Расселла смогло получить одобрение парламента на скромное увеличение в расходах. На весну 1854 года из 153 тысяч списочного состава две трети служили в колониях, в различных отдаленных уголках империи, поэтому войска для экспедиции на Черное море набирались в спешке. Без призывной системы французов, британская армия полагалась полностью на добровольцев, стимулируемых начальной выплатой. В течение 1840-х годов база здоровых мужчин серьезно пострадала из-за индустриальных проектов и эмиграции в США и Канаду, заставив армию полагаться на безработных и самые бедные слои населения, например жертв голода в Ирландии, которые записывались в армию за начальную выплату в отчаянной попытке избавиться от долгов и спасти семью от работного дома. Основным местом вербовки в британскую армию были пабы, ярмарки и скачки, где беднота пропивалась и попадала в долги{227}.
Если британский пехотинец происходит из беднейших слоев общества, то офицерский корпус набирался в основном из аристократии — что было практически обусловлено продажей званий. В среде высшего командования доминировало дворянство с хорошими связями при дворе, но малым военным опытом или знаниями; что было полностью противоположно профессионализму французской армии. Лорду Реглану было 65, сэру Джону Бургойну, главному инженеру армии, было 72. Пятеро из высшего командного состава штаба Реглана были его родственниками. Самый молодой из них, Герцог Кембриджский, был кузеном королевы. Это была армия, так же как и русская, чья военная мысль и культура оставались укорененными в восемнадцатом веке.
Реглан настаивал на том, чтобы отправить британских солдат в бой в плотно сидящих мундирах и высоких киверах, которые бы выглядели великолепно при маршировании в строгом порядке на параде, но были совершенно непрактичны в бою. Когда Сидни Герберт, военный министр, писал ему в мае, предлагая ослабить требования к форме и что возможно солдатам не стоит бриться каждый день, Реглан отвечал:
Я смотрю на ваше предложение о введении бород в несколько ином свете и нет необходимости принимать его в настоящее время. Я несколько старомоден в своих идеях и держусь того, что англичанин должен выглядеть англичанином, независимо от того, что французы тщательно стараются выставить себя африканцами, турками или неверными. Я всегда отмечал, что в низших слоях в Англии, первым делом в чистоте является бритье, я смею сказать, что это понятие превалирует в большой степени в наших рядах, хотя некоторые из наших офицеров и завидуют волосатым мужчинам среди наших союзников. Однако, если когда мы двинемся маршем и будем подвержены жаре и грязи и я замечу, что солнце начнет влиять на лица людей, я приму к рассмотрению, будет ли желательным ослабить требования или нет, но тем не менее нам следует выглядеть англичанами{228}.
Запрет на бороды не продержался дальше июльской жары, но британский солдат все еще был нелепо перегружен элементами формы в сравнении с легкой и простой формой русских и французов. Подполковник Джордж Белл из первого (королевского) полка жаловался:
Мундир на спине и смена белья в ранце это все что нужно людям, но они все равно загружены как ослы — шинель и одеяло, затянутые ремни, которые стягивают легкие как смерть, ружье и снаряжение, 60 зарядов Минье, ранец и его содержимое. Жесткий стоячий воротник мы отменили, благодаря Панчу и Таймс. Сорок лет опыта никак не побуждают военные власти позволить солдату не выходить в поле наполовину задушенным и неспособным двигаться под своей ношей пока общественное мнение и газеты не придут ему на выручку. Следующая вещь, которую я бы хотел отбросить в сторону это ужасный [кивер] «Альберт»[37], как его называют, на котором в этом климате в полдень можно жарить мясо из пайка, с верхом из лакированной кожи, которая притягивает в 10 раз больше солнца для того чтобы свести с ума мозг{229}.
Ставшие лагерем на равнинах вокруг Варны британские и французские войска от бездеятельности и в ожидании новостей из Силистрии искали развлечений в питейных заведениях и борделях города. Жаркая погода и предупреждения против употребления местной воды приводили в чудовищным попойкам, особенно к употреблению местной раки, которая была дешевой и крепкой. «Тысячи англичан и французов толпятся в импровизированных кабаках», писал Поль де Молен, «где все вина и напитки наших стран разливаются в шумное пьянство… Турки стоят снаружи и наблюдают без эмоций или удивления за этими странными защитниками, которых Провидение послало им». Пьяные драки были ежедневной проблемой в городе. Хью Фицхардиндж Драммонд, адъютант шотландских гвардейских фузилеров, писал своему отцу из Варны:
Наши друзья горцы, пьют как рыбы, и наши люди… пьют еще больше чем в Скутари. Зуавы самые недисциплинированные и необузданные негодяи которые ты только можешь вообразить; любое преступление за ними. Они казнили человека позавчера. На прошлой неделе венсенский егерь чуть не перерублен пополам одним из этих головорезов, коротким мечом, в пьяном угаре. Французы пьют очень много и напившись теряют субординацию.
Количество жалоб от жителей Варны росло. Город был населен преимущественно болгарами, но помимо этого было еще и значительная турецкая диаспора. Их раздражали солдаты требовавшие выпивку в кафе владельцев-мусульман и переходящих к насилию в случае отказа продать её. Их можно было бы простить за то, что они задавались вопросом, не представляют ли их защитники большую опасность нежели русская опасность, как это видел британский морской офицер Адольфус Слейд наблюдая за происходящим в некотором отдалении в Константинополе:
Французы слонялись по мечетям во время молитвы, разглядывали дам закутанных в платки, травили уличных собак… стреляли чаек в бухте и голубей на улицах, передразнивали пение муэдзинов с минаретов, и для развлечения разбивали тротуарные камни. Турки слышали о цивилизации: теперь они её наблюдали, как они думали, с удивлением. Воровство, пьянство, азартные игры и проституция расцветали под палящим восточным солнцем{230}.
У британцев быстро сформировалось плохое мнение о турецких солдатах, которые стали лагерем рядом с ними на равнинах вокруг Варны. «Из того немногого, что я видел у турок, заставляет меня думать, что они очень слабые союзники», писал отцу Кингскот, адъютант Реглана. «Я уверен, что они самые большие лжецы на земле. Если они говорят 150 000 человек, то на поверку в реальности окажется 30 000. Все в такой же пропорции, и из того, что я слышу, я не могу понять, почему русские еще не разбили их без особого труда». Французы тоже невысокого мнения о турецких войсках, хотя зуавы, среди которых большой контингент алжирцев, установили с ними хорошие отношения. Луи Нуар считал, что отношение британских солдат к туркам было расистским и имперским, из-за чего войска султана их массово ненавидели.
Английские солдаты верили, что они прибыли в Турцию не для спасения ее, а для завоевания. В Галлиполи они часто развлекались приставая к туркам на пляже. Они рисовали вокруг них круг и говорили им, что этот круг был Турция. Затем они заставляли выходить из круга и делили его пополам, называя один Англией, а другой Францией, затем они выталкивали турок куда-нибудь, что они называли Азией{231}.
Колониальные предрассудки ставили границы тому, как западные державы были готовы использовать турецкие войска. Наполеон III считал турок ленивыми и развращенными, тогда как лорд Каули, британский посол в Париже, советовал Реглану, «не доверять ни одному турку» в части какой-либо воинской ответственности, влияющей на национальную безопасность. Англо-французские командующие считали, что турки хороши только в боевых действиях за укреплениями. Они были готовы использовать их для вспомогательных задач, таких как рытье траншей, но считали, это им недоставало дисциплины и храбрости для того, чтобы сражаться на открытом поле битвы плечом к плечу с европейскими войсками{232}. Успех турок в сдерживании русских у Силистрии (который был в большой степени приписан британским офицерам) не изменил подобного расистского отношения, которое станет еще более выраженным во время кампании в Крыму.
По сути турки делали даже больше чем просто сдерживание русских, которые начали последний приступ Силистрии 22 июня. Утром 21 июня Горчаков инспектировал траншеи перед Араб Табией, откуда должна была начаться атака. Толстой был под впечатлением от Горчакова (позже он использует его образ для описания генерала Кутузова в «Войне и мире»). «Под огнем я его видел впервые в это утро», писал он брату Николаю. «Видно, что он так погружен в общий ход дела, что ни пули, ни бомбы для него не существуют». В тот день, для ослабления турецкого сопротивления, 500 русских пушек обстреливали укрепления; огонь продолжался до поздней ночи. Атака была назначена на три часа утра. «Мы все были там и, как всегда накануне сражения, делали вид, что завтрашний день озабочивает нас не более, чем обычный, но я уверен, что у всех сердце немножко сжималось (и даже не немножко, а очень сильно), при мысли о штурме»: