Ты знаешь, Николенька, что время, предшествующее сражению, самое неприятное, это единственное время, когда есть досуг для страха, а страх — одно из самых неприятных чувств. К утру, с приближением момента действия, страх ослабевал, а к трем часам, когда ожидалась ракета, как сигнал к атаке, я был в таком хорошем настроении, что ежели бы пришло известие, что штурма не будет, я бы очень огорчился.
Того, что он боялся больше всего случилось. В два часа утра адъютант принес Горчакову послание с приказом о снятии осады.
«Могу сказать, что это было принято всеми», писал Толстой своему брату, — «солдатами, офицерами, генералами, как настоящее несчастие, тем более, что было известно от шпионов, которые часто являлись к нам из Силистрии и с которыми мне самому приходилось говорить — было известно, что когда овладеют фортом, — а в этом никто не сомневался — Силистрия не сможет продержаться более 2, 3 дней»{233}.
Чего Толстой не знал или отказывался принять во внимание, это было то, что в этот момент 30 000 французских, 20 000 английских и 20 000 турецких войск были готовы прийти на помощь Силистрии и то, что Австрия, которая сосредоточила 100 000 своих войск вдоль сербской границы, поставила царю ультиматум, требуя покинуть дунайские княжества. Австрия в результате взяла на вооружение политику вооруженного нейтралитета в пользу союзников, мобилизуя габсбургские войска с целью принудить русских оставить Дунай. В страхе перед восстаниями среди своих собственных славян, австрийцев беспокоило русское присутствие в княжествах, которое все более и более было похоже на аннексию. Если бы австрийцы напали на русских с запада, то могла бы возникнуть настоящая опасность перерезать линии снабжения на Дунае и преградить русским путь к отступлению, при этом открывая возможность союзническим армиям к наступлению с юга. У царя не было выбора кроме отступления для сохранения армии.
Николай испытывал глубокое чувство предательства со стороны австрийцев, чью империю он спас от венгров в 1849 году. У него развилось отеческое чувство к императору Францу-Иосифу, который был на 30 лет моложе, и он чувствовал, что он заслуживает его благодарности. Заметно опечаленный и потрясенный новостью об ультиматуме, он повернул портрет Франца-Иосифа к стене и собственноручно написал на обратной стороне: «Du Undankbarer!»[38]. Он сказал австрийскому посланнику графу Эстерхази в июле, что Франц-Иосиф совершенно позабыл, что он сделал для него и что, «из-за того, что доверие, существовавшее до сих пор между двумя суверенами к счастью их империй было разрушено, подобные тесные отношения между ними не могут более существовать»{234}.
Царь писал Горчакову объясняя свои причины для отмены осады. Это было непривычно личное письмо, многое говорящее о его образе мыслей:
Как горько и больно это для меня, мой дорогой Горчаков, быть вынужденным согласиться с настойчивыми доводами князя Ивана Федоровича [Паскевича]… и отступить от Дуная после таких многочисленных усилий и потеряв так много храбрых душ без результата — мне не надо говорить тебе, что это для меня значит. Посуди сам!!! Но как я могу не соглашаться с ним, когда я смотрю на карту. Теперь опасность не так велика, поскольку ты со своей позиции можешь наказать дерзких австрийцев. Я боюсь только, что отступление может повредить боевому духу наших войск. Ты должен их воодушевить, ясно показать каждому из них, что лучше отступить вовремя, чтобы мы могли позже перейти в наступление, как это было в 1812 году{235}.
Русские отступали с Дуная, обороняясь от преследовавших их турок, почуявших вкус крови. Русские войска были утомлены и деморализованы, многие солдаты не ели по нескольку дней, и было так много больных и раненых, что их невозможно было забрать с собой всех на телегах. Тысячи были оставлены туркам. При крепостном городе Гиургево, 7 июля, русские потеряли 3000 человек в сражении с турецкими войсками (некоторыми из них командовали британские офицеры), которые пересекли реку от Рущука и атаковали русских при поддержке британской канонерки. Горчаков прибыл с подкреплениями снятыми с осады Силистрии, но вскоре был вынужден отступить. Британский флаг был поднят над крепостью Гиургево, где турки принялись мстить русским, убив более чем 1400 раненых, отрезая им головы и увеча их тела, тогда как Омер-паша и британские офицеры наблюдали за этим{236}.
Турецкие расправы носили явный религиозный характер. Как только город был очищен от русских, турецкие войска (башибузуки и албанцы) разграбили дома и церкви христианского населения, большей частью болгар. Все христианское население покинуло Гиургево с русской пехотой, в спешке упаковав свои пожитки на телеги и направившись на север с их колоннами. Французский офицер описал то, что он увидел и Гиургево через несколько недель после того, как он был покинут:
Уйдя русские оставили только 25 жителей из населения в 12 000 человек! Лишь малая часть домов осталась нетронутой… Мародерам было мало грабежа домов, несколько церквей были разграблены. Я видел моими собственными глазами греческую церковь в ужасающем состоянии. Старый болгарский ризничий расчищал разломанные иконы и церковные окна, скульптуры, лампы, и другие священные объекты, сваленные в кучу в святилище. Я спросил его жестами, кто же совершил эти зверства, русские или турки. «Туркос» он ответил в одно слово через стиснутые зубы и тоном который не предвещал никакого прощения первому же башибузуку попавшему в его руки{237}.
В каждом городе и деревне к русским войскам присоединялись беженцы в страхе перед турецкой расправой. На дорогах был хаос и паника, так как тысячи болгарских крестьян покидали свои деревни со своим скотом и вливались в постоянно растущие человеческие колонны в поисках спасения. Дороги были настолько сильно заблокированы крестьянскими телегами, что русское отступление замедлилось. Горчаков собирался было использовать войска для сдерживания беженцев, но его от этого отговорили высшие офицеры и в конце концов около 7000 болгарских семей были эвакуированы в Россию. Толстой описывал сцену в одной из деревень в письме к своей тетке, которое он отправил 19 июля достигнув Бухареста:
Я ездил из лагеря в одну деревню за молоком и фруктами, так и там было вырезано все население. — И только что князь дал знать болгарам, что желающие могут с нашей армией перейти Дунай и стать русскими подданными, весь край поднялся и с женами, детьми, лошадьми и скотиной двинулись к мосту. Вести всех было немыслимо; князь был принужден отказать тем, которые подходили последними. И надо было видеть, как это его огорчило, он принял все депутации от этих несчастных и лично говорил с каждым из них, старался втолковать им, что это невозможно, предлагал им бросить телеги и скотину, обеспечивая им пропитание до прихода их в Россию, оплачивал из собственных денег частные суда для их переправы, словом делал, что мог, в помощь этим несчастным{238}.
В Бухаресте подобные сцены смятения повторились. Среди разочарованных войск многие воспользовались возможностью дезертировать из своих частей и скрывались в городе, побудив власти потребовать от населения выдачи дезертиров под угрозой наказания. Валашские волонтеры присоединившиеся к русской армии сразу после вступления армии в княжества, теперь разбегались, многие из них бежали на юг, к союзникам. Покидая город русские выпустили воззвание царя к «вероломным валахам»:
Его величество царь не верит в то, что те, кто исповедует ту же религию, что и Православный Император, могут подчиниться не христианскому правительству. Если валахи не могут осознать это, из-за того, что они подпали под влияние Европы, и поддавшись ложной вере, то Царь, тем не менее, не может отказаться от миссии данной ему Богом как вождю православных, забрать из под владычества оттоманов тех, кто исповедует истинную христианскую веру, то есть греческую. Эта мысль занимала царя с самого начала его славного правления, и пришло время когда Его Величество исполнит замысел, который он планировал многие годы, каковы бы ни были намерения бессильных европейских государств из владений ложной веры. Придет время для мятежных валахов, навлекших на себя гнев Его Величества, заплатить за свою неверность.
26 июля воззвание было зачитано Горчаковым перед собранием бояр в Бухаресте, который добавил от себя: «Господа, мы оставляем Бухарест на время, но я надеюсь, что вернемся вскоре, помните 1812 год»{239}.
Новости об отступлении были огромным потрясением для славянофилов в Москве и Санкт-Петербурге, для которых русское наступление на Балканах было войной за освобождение славян. Они были подавлены тем, что они видели как отказ от их идеалов. Константин Аксаков мечтал о славянской федерации под руководством России. Он считал, что война завершится водружением креста над Святой Софией в Константинополе. Однако отступление с Дуная наполнено его «чувствами отвращения и стыда», как он писал своему брату Ивану:
Кажется, что мы отступаем от православной веры. Если это из-за недоверия, или из-за того, что мы оставляем священную войну, тогда с момента основания Руси не было еще более позорного момента в нашей истории — мы победили врагов, но не собственный страх. И что теперь!.. Мы отступаем из Болгарии, но что случится с бедными болгарами, с крестами и церквями Болгарии?… Россия! Если вы оставляете Бога, тогда Бог оставит вас! Вы отказались от святой цели которую Он вам доверил, защищать святую веру и освободить своих страдающих братьев, и теперь гнев Бога обрушится на вас, Россия!