Русские потеряли примерно 12 000 человек в Инкерманском сражении. Британцы насчитали 2610 человек, французы 1726. Это было ужасающее количество убитых всего лишь за четыре часа сражения — огромное количество, практически сравнимое со сражением на Сомме. Мертвые и раненые лежали кучами среди останков тел разорванных бомбами, повсеместно. Военный корреспондент Николас Вудс отметил:
У некоторых головы были отделены от шеи, будто топором; у иных ноги оторваны у бедра; у кого-то были оторваны руки. Были те с попаданиями в грудь или живот, они были буквально размозжены; будто какой-то машиной. На тропе, рядышком, лежало пятеро [русских] гвардейцев[65], которых убило одним ядром, когда они атаковали. Они лежали ничком похожие друг на друга, сжав в руках ружья, все с одинаковой гримасой боли на их лицах.
Луи Нуар считал, что убитые русские, в основном заколотые штыками, несли «взгляд яростной ненависти», застывшей в момент смерти. Жан Клер тоже бродил среди раненых и убитых.
Некоторые еще только умирали, но большинство уже были мертвы, лежа вперемешку, лежа один на другом. Руки торчали из общей желтой массы, будто умоляя о прощении. Мертвые лежащие на спине часто вытягивали вперед свои руки, будто бы пытаясь отвратить опасность или прося пощады. Все имели на себе медали или маленькие медные кулоны, содержащие образы святых, на цепочках вокруг шеи.
Под убитыми лежали живые, раненные и затем погребенные под телами убитых позже. «Иногда из под груды», писал Андре Дама, французский капеллан, «можно было еще услышать дыхание; но у них не хватало сил поднять массу плоти и костей, которая придавливала их, если их стоны можно было расслышать, то проходило много часов перед тем, как до них могли добраться»{357}.
Генерал-майор Кодрингтон из Легкой дивизии был в ужасе от мародеров, грабивших убитых. «Самым отвратительным в ощущениях были отвратительные грабители, мародеры на поля боя, карманы вывернуты наизнанку, вещи разрезаны в поисках денег, искали систематически все ценное — особенно страдали офицеры, с них снимали их одежду лучшего качества, кидая взамен просто хоть что-нибудь, что прикрыть их», писал от 9 ноября{358}.
Союзники потратили несколько дней, чтобы похоронить всех своих мертвых и вынести раненых в полевые госпитали. У русских на это ушло намного больше времени. Меншиков отказал союзникам в перемирии для очистки поля боя из страха, что его войска будут деморализованы и могут даже поднять мятеж при виде такого количества убитых и раненых со своей стороны, в сравнении с потерями противника. Поэтому русские убитые оставались лежать там днями и даже неделями. Клер нашел четырех раненых русских на дне Каменоломенного оврага спустя двенадцать дней после сражения.
Несчастные лежали под защищающей их скалой, и когда я их спросил, на чем они существовали все это время, они указали сначала вверх, на небеса, которые послали им воду и наполнили их отвагой и затем на остатки плесневелого черного хлеба, который они нашли в котомках многочисленных убитых, лежащих вокруг них.
Некоторых из убитых нашли лишь спустя три месяца. Они лежали на дне Родниковой балки, где они замерзли и выглядели как «высушенные мумии», по словам Клера. Француза поразила разница между мертвыми русскими при Альме, которые имели «здоровый вид — их одежда, нижнее белье, обувь были чистыми и в хорошем состоянии», и мертвыми Инкермана, которые «несли на себе отпечаток перенесенных страданий и изнурения»{359}.
Как и под Альмой, русских обвиняли в зверствах против британцев и французов. Говорили, что они грабили и убивали раненых на земле[66], иногда даже калеча тела. Британские и французские солдаты относили это на счет «дикости» русских войск, которые, по их словам, были подогреты водкой. «Они не жалеют никого», писал Хью Драммонд из шотландской гвардии своему отцу 8 ноября, «и это надо представить так, как скандал перед всем миром, что Россия, выставляя себя цивилизованной державой, опускается до таких варварских деяний». Описывая «подлое поведение» русских войск в анонимных мемуарах один британский солдат писал:
Под покровом ночи, они явились неожиданно из тумана, как демоны… С жаждой убийства (ибо честное сражение не в их намерениях), благословленные бесчеловечными священниками, с обещаниями грабежа без пределов, они кинулись на наших солдат. Под Инкерманом мы видели русскую солдатню протыкающих штыками, выбивающих мозги, прыгающих истово по иссеченным телам раненых союзников, где бы они их не находили. Зверства творимые русскими покрыли их народ бесчестьем и представили их как образец ужаса и отвращения для всего мира{360}.
На самом деле эти действия имели под собой больше религиозные основания. Когда Реглан и Канробер написали Меншикову 7 ноября протест против зверств, русский главнокомандующий ответил, что убийства были ответом на разрушение церкви святого Владимира в Херсонесе — церкви, построенной на почитаемом месте, где Великий князь Владимир был крещен, обратив Киевскую Русь в христианство — и которая была сначала разграблена, а затем использована французами в осадных сооружениях. «Глубокие религиозные чувства наших войск» были затронуты осквернением святого Владимира, отвечал Меншиков в письме одобрено царем, добавляя на всякий случай еще, что русские сами становились «жертвами» серий «кровавых действий» английских войск на поле боя под Инкерманом. Некоторые из этих фактов были признаны Сезаром Базанкуром, официальным французским историком при экспедиционном корпусе в Крыму, в его отчету 1856 года:
Недалеко от берега моря, посреди неровной поверхности, где стояли останки генуэзского форта, и который спускался к Карантинной бухте, возвышалась небольшая часовня святого Владимира. Отдельные солдаты, более отчаянные нежели другие, иногда проползали сквозь неудобья к Карантинным укреплениям, которые были оставлены русскими, и уносили с собой все что могло бы пригодиться, либо для укрытия или для костров перед палатками, ситуация с дровами начала ухудшаться. К этим солдатам, уже виновным, присоединялись мародеры, которые есть в любой армии, и хвастали презрением ко всем законам и к дисциплине, в поисках добычи. Они ухитрялись пробираться за линию дозоров, и пробирались по ночам в маленькую часовню, находившуюся под охраной святого Руси.
Однако если русские доходили до зверств из религиозных чувств, определенно здесь сыграли свою роль их священники, провоцировавшие их. В ночь перед сражением на службах в церквях Севастополя, русским войскам говорили, что британцы и французы служат дьяволу, священники призывали их убивать без пощады в отмщение за разрушение святого Владимира{361}.
Инкерман оказался пирровой победой для британцев и французов. Они смогли выстоять против самой мощной попытки русских отодвинуть их с высот вокруг Севастополя. Но потери были столь велики, что общественное мнение с трудом бы вынесло их, особенно после того, как стало известно об ужасном обращении с умирающими и ранеными в госпиталях. После того как новости достигли родины поднимались серьезные вопросы о всей кампании в целом. С такими тяжелыми потерями было невозможным для союзных армий начинать новый приступ против оборонительных укреплений Севастополя, до тех пор пока не прибудут свежие войска.
7 ноября на совместной конференции по планированию действий в штабе Реглана французы приняли от британцев гору Инкерман, в молчаливом признании того, что они стали главным партнером в военном союзе, оставив британцам, силы которых сократились фактически до 16 000 человек, не более четверти траншей вокруг Севастополя. На той же встрече Канробер настаивал отложить все планы штурма Севастополя на следующую весну, когда союзники получат достаточные подкрепления для взятия русских укреплений, которые не только выстояли под бомбардировками, но еще и были усилены с того времени. Французский командующий уверял, что русские получили в большом количестве свежие войска, увеличив их размер до 100 тысяч (на самом деле у них была едва половина от этого после Инкермана). Он опасался того, что они смогут усилить укрепления «пока Австрия с уважением относится к Восточному вопросу, позволяя России отправлять любое количество войск из Бессарабии и южной России в Крым». Пока французы и британцы остаются в военном союзе с австрийцами и отправляют в Крым «многочисленные подкрепления», нет смысла тратить жизни в осаде. Реглаен и его штаб согласились с Канробером. Теперь стоял вопрос о том, как обеспечить поставки союзным войскам, чтобы пережить зиму на высотах над Севастополем, потому, что все что они привезли с собой, это были легкие палатки, подходящие только для летней кампании. Канробер считал, и британцы разделяли его мнение, что «посредством каменного основания под палатками войска смогут переждать зиму здесь». Роуз согласился. «Климат здоровый», объяснил он Кларендону, «и за исключением холодных северных ветров, холода зимой не суровы»{362}.
Идея провести зиму в России наполняла многих тяжелыми предчувствиями: они вспоминали Наполеона в 1812 году. Де Лейси Эванс призывал Реглана оставить осаду Севастополя и эвакуировать британские войска. Герцог Кембриджский предлагал отвести войска к Балаклаве, где их можно легко снабжать и они будут защищены от холода вершин вокруг Севастополя. Реглан отмел все предложения и решил оставить армию на высотах на все зимние месяцы, преступное решение, вызвавшее отставку Эванса и герцога Кембриджского, которые вернулись в Англию, больными и разочарованными, до наступления зимы. Их отъезд стал началом оттока британских офицеров. За два месяца после Инкермана 225 из 1540 офицеров в Крыму отбыли в теплые края, лишь 60 из них вернутся обратно