Балаклава была только первой из проблем британцев. Грузы не могли быть забраны из порта до тех пор, пока их не отпустили клерки комиссариата через сложную систему форм и допусков, каждую надо было заполнять в трех экземплярах. Ящики с продовольствием и тюки с сеном лежали без движения неделями и в итоге сгнивали на причале еще до того как они были идентифицированы и выданы неэффективными бюрократами[70]. Британцы не смогли построить нормальную дорогу от Балаклавы до лагерей на высотах над Севастополем, поэтому каждый ящик с пулями, каждое одеяло и сухарь, должны были добираться 10 или 11 километров вверх по крутой и грязной тропе на лошадях или мулах. В декабре и января большая часть переносилась на руках, по 40 фунтов за раз, из-за недостатка вьючных животных, которые быстро вымирали.
Это не было вопросом плохой организации. Британские войска не привыкли добывать провианта или заботиться о самих себе. Набранные в основном среди безземельных и городской бедноты, у них не было крестьянских навыков и смекалки французских солдат, которые умели охотиться на животных, ловить рыбу в реках и море, превращать все что угодно в пропитание. «Британские солдаты привыкли к тому», заключал Нуар, «что, им преподносят всю еду, где бы они не находились на войне. С упорством, которое является основой их характера, англичане предпочтут умереть от голода, нежели что-либо поменять в своих привычках». Неспособные к самостоятельности, британские войска очень сильно зависели от солдатских жен в добывании и приготовлении еды, стирке, и многих других необходимых задачах, которые французы выполняли самостоятельно — фактор, который определял наличие довольно большого количества женщин в британской армии в сравнении с французами (среди которых были только маркитантки, но не было жен). Марианна Янг из 28-го пехотного полка жаловалась на то, что английский солдат «имея на руках паек почти умирал от голода, из-за того, что он имея три камня и жестяной котелок, не мог превратить его в сносную еду», тогда как «французы не воротили своего носа ни от чего, что можно было бы превратить в съестное». Они ловили лягушек и черепах, которых «они готовили по своему вкусу», откапывали черепашьи яйца, а из крыс делали деликатес. Хирург Джордж Лоусон увидел как солдат отрезает лапки от еще живой лягушки и упрекнул его в жестокости, но француз «тихо улыбнулся — полагаю, что над моим невежеством — и похлопав по животу сказал, что они для кухни»{385}.
В сравнении с французами британцы питались плохо, хотя у них было достаточно мяса и рома. «Любимая жена», писал 21 октября Чарльз Брэнтон, полуграмотный артиллерист из 12-го батальона королевской артиллерии, «мы потеряли много жизней из-за хореры они умирают как гниющие овцы но у нас есть много еды и выпивки. Нам дают два стокана рома в день кучу соленой свенины и фунт с половиной печеня и могу тебя увереть если бы давали четыре стакана рома это было бы здорово». Когда осень уступила дорогу зиме система поставок перестала справляться с доставкой по грязной тропе из Балаклавы в британский лагерь и пайки стали стабильно сокращаться. К середине декабря исчезли фрукты и овощи в любом виде — лишь иногда сок лимона или лайма, который солдаты добавляли в чай и ром, для предотвращения цинги — при этом офицеры имеющие личные средства могли покупать сыр и ветчину, шоколад и сигары, вина, шампанское, практически все, включая корзинки от Фортнума и Мейсона (Fortnum & Mason — фешенебельный универсальный магазин в Лондоне, который снабжал британских офицеров, включая корзины с набором продуктов), из магазинов в Балаклаве и Кадикое. Тысячи солдат заболевали и умирали от болезней, включая холеру, которая возвратилась с удвоенной силой. К январю британская армия смогла бы собрать под знамена только 11 000 здоровых солдат, меньше половины от того, что было двумя месяцами ранее. Рядовой Джон Пайн из Стрелковой бригады страдал уже несколько недель от цинги, дизентерии и диареи, когда он написал своему отцу 8 января:
Мы живем на пайках из сухарей и солонины большую часть времени, что мы были на поле боя, иногда мы получаем свежую говядину и один или два раза у нас была баранина, но это жалкая вещь, которую и собаке кинуть жалко, но это лучшее из того что есть тут и мы должны благодарить бога за это. Мириам [его сестра] говорит, что солдатам сюда отправляют много германских сосисок. Поторопились бы они их прислать, я думаю я смог бы освоить пару фунтов прямо сейчас… Я буквально голодал последние пять или шесть недель… Дорогой отец, если бы вы могли прислать мне письмом немного порошка от цинги, я был бы вам обязан, потому что меня мучает цинга и я отплачу в другой раз, если бог меня пощадит.
Состояние Пайна ухудшилось и его отправили в военный госпиталь в Кулали под Константинополем, где он умер через месяц. Хаос в управлении был такой, что не было сделано записи о его смерти и только через год его семья узнала, что с ним случилось от одного из его сослуживцев{386}.
Прошло совсем немного времени перед тем как британские войска оказались серьезно деморализованы и начали критиковать военные власти. «Те, кто находится здесь лелеют надежду, что вскоре будет провозглашен мир», писал своей матери 4 февраля подполковник Манди из 33-го полка. «Все это конечно хорошо, когда дома рассуждают о военной дисциплине и тому подобному, но каждый из нас здесь уже хлебнул более чем достаточно, видя как наши солдаты умирают тысячами из-за откровенного разгильдяйства». Рядовой Томас Хаггер прибывший с подкреплениями 23-го полка поздним ноябрем писал своей семье:
С сожалением говорю, что у людей здесь, когда я прибыл, не было даже чистой рубашки в последние два месяца и народ дома думает что войска тут хорошо снабжены но к сожалению с ними обходятся хуже чем с собаками дома и я могу сказать жителям старой Англии что если солдаты тут вернутся домой их уже будет нелегко стронуть и это не страх сражения это хуже обращения с нами.
Другие писали в газеты, чтобы высветить плохое состояние армии. Полковник Джордж Белл из 1-го (Королевского) полка составил 28 ноября письмо в Таймс:
Все виды разрушения против нас: болезни и смерть, и нагота, и неизвестного размера паек солонины. Ни капли рома за два дня, единственное, что может удержать человека на нога. Если его не будет, то все пропало. Связь с Балаклавой невозможная, по колено в грязи всю дорогу в шесть миль. Колеса не крутятся, и бедные измученные, изможденные голодом тягловые животные не имеют силы, чтобы прорваться через эту грязь даже без груза. Лошади — кавалерийские, артиллерийские, офицерские, тягловые умирают десятками каждую ночь от холода и голода. Хуже того, страшно косит людей. Я видел девятерых из первого батальона королевского полка лежащих мертвыми в одной палатке и еще 15 умирающих. Это все холера… У несчастных спины не просыхают, их единственный мундир висит на них обносками, они отправляются в Траншеи ночью мокрые до нитки, лежат там в воде, грязи и талом снегу до утра, возвращаются с судорогами к переполненному госпитальному тенту, разорванному ураганом, лежат там в зловонной атмосфере, чего уже достаточно, чтобы разносить заразу, и умирают там в муках. Никакой романтики, мой долг как командира видеть и выносить это, чтобы уменьшить страдания и лишения моих смиренных, но храбрых товарищей. Я не могу ничего сделать, у меня нет власти. Необходимо практически все в этом госпитальном подразделении, так плохо подготовленном с самого начала. Никто не жалуется так много как медицинские офицеры полков и многие из врачей штаба тоже.
В конце этого письма, которое он закончил следующим днем, Белл добавил личное обращение к редактору газеты, предлагая ему опубликовать письмо и заканчивая его словами: «Я боюсь описывать реальное состояние дел здесь». Сглаженный вариант письма (датированный 12 декабря) был опубликован в Таймс 20-го, но даже этого, как Белл позднее считал, было достаточно, чтобы разрушить его карьеру{387}.
Через отчет в Таймс британская публика впервые узнала об ужасном состоянии, в котором находятся раненые и больные. 12 октября читателей ошеломила новость, которую они прочитали за завтраком, от корреспондента Таймс в Константинополе Томаса Ченери, «не было проведено достаточной подготовки для правильного ухода за ранеными», которых эвакуировали из Крыма в военный госпиталь в Скутари, в 500 километрах от Крыма. «Не хватает не только хирургов, что можно понять и этого было трудно избежать, но не хватает сестер милосердия и санитаров, это может быть дефектом системы и в этом некого винить, но что можно сказать, когда не хватает даже материала для перевязок раненым?» Гневная передовица в Таймс от Джона Делейна, редактора газеты, вызвала на следующий день волну поток писем и пожертвований и привела к основанию сэром Робертом Пилем, сыном бывшего премьер-министра, Крымского фондаТаймс помощи больным и раненым. Многие письма фокусировались на том, что у армии не хватало сестер милосердия в Крыму — недостаток, который многие добропорядочные женщины теперь предлагали исправить. Среди них была Флоренс Найтингейл, управляющая без оплаты в больнице для женщин благородного происхождения на Харли стрит, друг семьи Сидни Герберта, военного министра. Она написала миссис Герберт, предлагая набрать команду сестер для отправки на восток в тот же день когда её муж писал Найтингейл, спрашивая её о том же самом: их письма встретились на почте.
Британцы очень сильно отставали от французов в организации медицины для больных и раненых. Посетители французских военных госпиталей в Крыму и Константинополе были впечатлены чистой и порядком. Команды сестер милосердия, в основном монахинь, набранных из общества св. Викентия де Поля, действовали под управлением врачей. «Мы видим, что здесь все организовано в лучшем виде нежели в Скутари», писал один из английских посетителей госпиталя в Константинополе: