ек назвав свою самую знаменитую фотографию «Долина теней смерти», пустынный ландшафт, усеянный ядрами (которые он сам собрал вместе, для усиления эффекта) — потому, что изображения должны были соответствовать преобладающему мнению викторианского общества о справедливой и праведной войне. Подкорректированное отображение войны в работах Робертсона было сделано больше под влиянием рынка, нежели цензуры, но в случае Фентона, королевского фотографа, которого отправили в Крым частично для того, чтобы сгладить негативную подачу кампании в Таймс и других газетах, у него определенно присутствовал элемент пропаганды. Чтобы убедить публику в том, что британские солдаты тепло одеты, Фентон, к примеру, снял портрет солдат, одетых в хорошие сапоги и тяжелые овечьи полушубки, не так давно отправленные правительством. Но Фентон приехал в Крым лишь в марте 1855 года, и этот портрет не был сделан ранее середины апреля, и к этому времена уже было потеряно много жизней из-за низких температур, а нужда в такой теплой одежде уже давно отпала. В апрельских температурах в 26 градусов солдаты Фендона должно быть плавали в собственном поту{402}.
Если камера Фентона обманывала, то совершенно нельзя сказать подобного о репортажах Уильяма Расселла в Таймс, которые лучше информировали британскую общественность об истинном положении дел на войне. Расселл был самый важный и самый читаемый журналист в Крыму. Родившийся в англо-ирландской семье под Дублином, Расселл начал работать в Таймс в 1841 году, во время всеобщих выборов в Ирландии. К тому моменту, когда он был отправлен редактором газеты Джоном Делейном вместе с Гвардейской бригадой на Мальту в феврале 1854 года, он успел побывать только на одной пограничной войне между прусскими и датскими войсками в 1850 году. Делен обещал британскому главнокомандующему, что Расселл вернется обратно до Пасхи, но журналист провел следующие два года вместе с британской армией, отправляя репортажи с последними новостями из Крыма практически ежедневно и вскрывая многие из провалов командования. Англо-ирландское происхождение Расселла позволяло смотреть отстраненно на английское командование, чью некомпетентность он без колебаний осуждал. Его симпатии были с солдатами, примерно треть которых была ирландцами, с которыми он мог непринужденно общаться и вызывать их на разговор. Генри Клиффорд описывал его как
вульгарного ирландца, отступника-католика … у которого однако был дар болтливости и он использовал свое перо так же хорошо как и язык, он споет песню, выпьет чьего-то бренди с водой, выкурит столько сигар, сколько ему позволят младшие офицеры, и многие в лагере воспринимали его как «веселого молодца». Он был тем парнем, который мог добывать информацию, особенно из молодых{403}.
Военный истеблишмент презирал Расселла. Реглан рекомендовал своим офицером не общаться с журналистом, заявляя, что он является угрозой безопасности. Особенно его злила публикация писем в Таймс писем от офицеров и солдат, вскрывающих печальное состояние войск. Ходил слух, что пресса платит за такие письма, не предназначенные для публикации, но они были переданы в газеты родственниками. Военное руководство которое больше ценило лояльность и послушание перед благополучием войск, было возмущено предательством авторов писем. «Либо офицеры пишут совершенно абсурдные и подлые письма, либо Таймс сама сочиняет их за них, в любом случае это неподобающе для солдата», распространялся майор Кингскот из Шотландской гвардии и штаба. «Я все же настаиваю, что солдаты жизнерадостны и всегда в хорошем настроении. Офицеров я почти не вижу, но могу отметить, что чем больше в них аристократической крови, тем меньше они ворчат, вопреки утверждениям Таймс».
Реглан перешел в наступление. 13 ноября он написал герцогу Ньюкаслскому, военному министру, заявив, что Таймс публикует информацию, которая может быть полезна неприятелю. Были сообщения о том, что настроение русских поднималось от статей Расселла о недостатке поставок и плохом состоянии войск (царь сам читал их в Санкт-Петербурге). В ответ на письмо Реглана заместитель судебного адвоката Уильям Ромейн выпустил предостережение к британским журналистам в Крыму, а Ньюкасл в то же время написал их редакторам. Но Делейн сопротивлялся этим попыткам ограничить свободу прессы. Веря в некомпетентность Реглана, он считал делом государственной важности указывать на плохое управление армии, и не желал слушать про национальную безопасность. 23 декабря, в передовице, Таймс обвинила высшее руководство в некомпетентности, бюрократической летаргии и, возможно самое неприятное в конфликте, который скоро перерос в более широкую политическую борьбу за профессиональные идеалы меритократии против старого мира аристократических привилегий, в очевидном непотизме при назначениях в штабе Реглана (не менее пяти его адъютантов были его его племянниками).
Терпение Реглана наконец лопнуло и 4 января он написал Ньюкаслу, фактически обвиняя Расселла в измене:
Я пропускаю недостатки, которую автор находит во всем и у всех, как бы ни были рассчитаны его строгие замечания, чтобы вызвать недовольство и поощрить недисциплинированность, но я прошу вас подумать, мог ли бы оплачиваемый агент Императора России лучше служить своему Господину, чем это делает корреспондент газеты, имеющей самый большой тираж в Европе… Я очень сомневаюсь, теперь, когда связь стала такой быстрой, может ли Британская Армия долго выдержать в присутствии мощного Врага, если этот Враг имеет под своим командованием английскую прессу, и может передать из Лондона в свой штаб по телеграфу каждую деталь, которая может потребоваться о численности, состоянии и оборудовании сил его противника{404}.
Но Ньюкасл не впечатлился. К тому времени он уже ощущал политическое давление созданное кампанией Таймс. Скандал вокруг состояния армии уже угрожал правительству. Добавляя свой голос к нарастающей критике военного управления, Ньюкасл призвал Реглана уволить генералов Эйри и Эсткорта, квартирмейстера и генерала-адъютанта армии соответственно, надеясь, что это удовлетворит общественность в их охоте за головами. Реглан отказался — ему не казалось, что кто-то в высшем командовании виноват в трудностях армии — хотя он с удовольствием принял отзыв лорда Лукана, которого он обвинил (в основном несправедливо) в гибели Легкой бригады.
К тому моменту как Лукан получил свое увольнение 12 февраля, мощь прессы и общественной критики привела правительство к падению. 29 января две трети Палаты Общин проголосовали за предложение радикального члена парламента Джона Робака создать выборный комитет для расследования состояния армии и поведения правительственных учреждений ответственных за это — по сути, вотум недоверия правительственному курсу ведения военной кампании. Робак не желал падения правительства — его основной целью было заявить о подотчетности правительства Парламенту, но давление на правительство уже вышло за рамки Парламента: оно исходили и от общественности и от прессы. На следующий день Абердин подал в отставку, а спустя неделю, 6 февраля, королева призвала Палмерстона, своего любимого политика, уже в возрасте 70 лет, сформировать новое правительство. Палмерстон был популярен среди патриотичного среднего класса — своей работой с прессой он захватил воображение британской публики агрессивной внешней политикой, которая виделась как воплощение их собственного национального характера и народных идеалов — и теперь они видели в нём спасителя военной кампании от некомпетентных генералов.
«На той ступени цивилизации, где мы сейчас», объявил французский император в 1855 году, «успех армий, какой-то бы великолепный он не был, преходящ. В действительности окончательную победу одерживает общественное мнение». Луи-Наполеон прекрасно осознавал силу прессы и мнения публики — его восход к власти был обеспечен ими — и по этой причине французская пресса находилась под цензурой и контролировалась его правительством во время Крымской войны. Передовицы зачастую были «оплачены» из кармана сторонников правительства и часто они были правыми по спектру, совпадающими с взглядами читателей газеты. Наполеон видел в войне способ заработать для своего режима поддержку народа, и он придерживался этой цели оглядываясь на реакцию публики. Он инструктировал Канробера (известного своей нерешительностью) не отдавать приказа на штурм, «если не будет совершенно видно, что результат будет в нашу пользу, но также не предпринимать попыток, если это приведет с большим человеческим жертвам»{405}.
Восприимчивый к критике публики, Наполеон приказал своей полиции собирать информацию о том, что люди говорят о войне. Информаторы подслушивали частные разговоры, проповеди священников, речи ораторов, записанное собиралось в отчеты местными прокурорами и префектами. По этим отчетам французы были в основном за войну, и, когда армии не удалось добиться быстрой победы, они постепенно теряли терпение и начинали относиться более скептически к её продолжению. Наибольшая часть недовольства концентрировалась на руководстве Канробера и «трусости» принца Наполеона, который оставил Крым после Инкермана и вернулся во Францию в январе, где (подпитывая мнение оппозиции против войны) он он не делал секрета из своих взглядов на то, что Севастополь был «неприступным» и что осаду необходимо снять. К этому времени префекты докладывали о возможности того, что усталость от войны может превратиться в оппозицию к правительству. Анри Луазийон, инженер в траншеях вокруг Севастополя, слышал разговоры солдат о том, что планируется революция, с забастовками и демонстрациями против мобилизации дополнительных войск во Франции. «Ходят самые опасные слухи», писал он своей семье. «Все говорят о революции: Париж, Лион, все главные города окажутся в осаде; в Марселе народ поднимется против посадки на корабли; все хотят мира, и кажется, что они готовы уплатить за это практически любую цену». Нетерпеливый император французов в Париже совершенно не зря боялся революционного насилия — и подготовил детальные планы на случай каких-либо волнений в столице. В центре Парижа были построены здания «с возможной целью размещения там некоторого количества солдат в случае каких-либо волнений», сообщал от королеве Виктории, «а на почти всех улицах уложен макадам