I
16 сентября 1854 г., гидрокрейсер «Алмаз», лейтенант Реймонд фон Эссен
– Ну и кто вы есть после этого? Армеуты, папуасы, колец в носах не хватает! Ну ладно, дома безобразили – могу понять, хотя тоже свинячество. Но здесь-то, перед предками, как вам только не совестно? Вот ты, Кобылин, скажи – как тебя, храпоидола, после такого земля носит?
Летнаб переминался с ноги на ногу. Он старался изобразить крайнюю степень раскаяния, но безуспешно – мешала скошенная на сторону физиономия. Глаз затек, почернел, нос увеличился по крайней мере, вдвое, бровь, залепленная пластырем, набрякла над почерневшим веком. Правую руку, с разбитыми костяшками и опухшим запястьем, Кобылин держал на отлете.
– И какой из тебя наблюдатель? Нам, может, завтра лететь, а что ты таким глазом разглядишь? А ты, Рубахин, не прячься, покажись! Или думаешь, забыл о тебе? Нет, мер-р-рзавец, не забыл! А что рожа у тебя меньше расквашена – так это, знаешь ли, и поправить недолго!
Моторист, прятавшийся от начальственного гнева за широкой спиной летнаба, только икнул. Он, разумеется, не верил, что Эссен прибегнет к мордобитию. Не принято это: выбранить, упечь на гауптвахту, но чтобы в рыло – ни-ни. Не крупа пехотная, не матросики, – авиаторы, белая кость!
Вина этих двоих была очевидна, даже по либеральным меркам, принятым в авиаотряде. Накануне, когда офицеры в очередной раз отправились на корниловский флагман, летнаб с мотористом двинулись в город. Требовалось проследить за тем, как в кузнице военного порта изготавливают опытную партию флешетт (заказы на них с утра распихивали по всему городу). Кузнецы Севастополя, забросив все дела, перековывали подковные гвозди и строительные костыли в грубые стрелки, которым предстояло пролиться смертоносным дождем на головы французов, турок, англичан, сардинцев. Рубахину с Кобылиным доводилось видеть флешетты фабричного изготовления еще на той войне, а летнаб не раз сбрасывал их стрелки на головы турок.
Работа в портовой кузне спорилась, флотский унтер, приставленный следить за заказом, в подгоняльщиках не нуждался. Придравшись для порядку к какой-то ерунде, Кобылин с Рубахиным отправились на следующий «объект» – в мастерские крепостной артиллерии, расположенные в одном из фортов.
Если бы, отправляясь в командировку, авиаторы надели обычную форму – кожаные куртки-регланы, фуражки английского образца, английские же башмаки с кожаными крагами и галифе – глядишь, и обошлось бы. Уж очень отличался этот облик от привычного вида гарнизонных солдат и матросов. В Севастополе каждая собака знала о гостях из грядущего, и ни один патруль не посмел бы их тронуть. Но Зарин, отправляя команды в город, не желал, чтобы те стали предметом повышенного внимания. А потому мотористы и летнабы, в массе своей состоявшие в унтер-офицерских чинах (Кобылин с Рубахиным, к примеру, носили лычки мотористов первой статьи), одевались поскромнее – в робы и форменки. Они и в таком виде отличались от местных, но все же разница не так бросалась в глаза. И все бы ничего, если бы «командированные» не собрались отдохнуть от трудов самым что ни на есть российским способом…
Фон Эссен с Корниловичем после совещания съехали на берег. К трем пополудни их ждали в Офицерском собрании, а пока можно было осмотреть город – за полвека знакомые улицы и бульвары разительно поменяли облик. Удалившись от Графской пристани, офицеры перестали что-то узнавать, лишь по немногим знакомым зданиям догадываясь, куда их занесло.
Но заблудиться им не дали. Десяти минут не прошло, как пролетку нагнал верхоконный казак.
– Так что, ваши буянют! В кабаке заперлись, патрулю морды понабивали, грозят стрелить, ежели кто к ним сунется! Вы бы их вразумили, вашбродия, пока до беды не дошло!
До беды и правда оставалось совсем недалеко. За полквартала от места происшествия Эссен услышал сухие, резкие щелчки. Он похолодел, живо представив заваленную телами улицу и пьяного Кобылина, стреляющего по бегущим.
По счастью, летнаб палил в белый свет, как в копеечку, имея задачей не душегубство, а приведение неприятеля в страх Божий. В роли супостата выступал патруль в составе четверых матросиков и седоусого боцмана с линейного корабля «Париж». Морячки попытались изложить офицерам подробности происшествия, но Эссен только отмахнулся. Кобылин, узнав голос командира, пальбу прекратил, отчинил дверь и появился на пороге разгромленного заведения во всем великолепии – форменка разорвана до пупа, физиономия в крови, в руке – дымящийся пистолет. Из-за спины летнаба виднелся Рубахин с кочергой.
История оказалась самой что ни на есть простой. Употребив по две кружки пива, догнавшись «монополькой» и закусив таранькой, «командированные» собрались было уходить, но Рубахин, разогретый казенным хлебным вином, сцепился с владельцем заведения и, по собственному выражению моториста, «заехал ему прямо в бесстыжую харю». На обидчика набросились половые и оказавшиеся рядом кумовья избитого – матросы с фрегата «Сизополь». Ввиду подавляющего численного перевеса неприятеля (все же не французы какие или итальяшки – российские матросы, а с ними в кабацкой драке шутки плохи!) Кобылин прибег к крайнему средству – вытащил «Парабеллум» и принялся палить в потолок. Противник немедленно отступил, но избитый хозяин позвал на подмогу патруль. Драка вспыхнула с новой силой; дрались уже все со всеми, и Кобылину пришлось выпустить по окнам и полуштофам полный магазин. Это возымело действие – поле боя осталось за авиаторами, а патрульные, оценив безнадежность ситуации, послали за подкреплением.
Эссену нестерпимо хотелось прямо тут же, не сходя с места преступления, раскровенить мерзавцам физиономии. Но сдержался – не хватало еще вытаскивать непутевых унтеров с гарнизонной гауптвахты! Пострадавшим патрульным и хозяину кабака были выданы за обиду наскоро накорябанные расписки на пять рублей каждая; Корнилович поймал извозчика, и они во весь опор понеслись к Графской пристани, где дежурила гичка с крейсера.
История этим не закончилась. Доктор Фибих не успел обработать ссадины и раны бузотеров, а к «Алмазу» уже подошел вельбот. Адъютант командира порта передавал распоряжение – отныне нижних чинов и унтер-офицеров «гостей» станут выпускать в город только в сопровождении специально отряженных полицейских чинов. Каковые будут дежурить в караулке на Графской пристани, и как только возникнет надобность – сопроводят в город. Во избежание.
Позор был велик. Тем более что Зарин и сам понимал: следовало сразу же попросить провожатых, нечего его людям, не знакомым со здешними порядками, напрашиваться на неприятности.
– Ну что, допрыгались, соколики? – продолжал Эссен. – Теперь ахти вам, по срамным девкам да кабакам не побегаете!
Кобылин осторожно шмыгал сломанным носом, Рубахин переминался с ноги на ногу – до того было неловко.
– А вот узнают матросы, из-за кого им теперь, как ворье, под присмотром городовых по городу расхаживать! То-то вас отблагодарят…
Провинившиеся испуганно уставились на лейтенанта. Угроза была нешуточной – виновных в позорище ждала суровая, но заслуженная расправа сотоварищей.
– Да мы, вашбродие, не хотели вовсе! – неуверенно начал Кобылин. – Федор честь по чести хотел расплатиться, а тот денег не берет! И вопит, как резаный, будто деньги у нас какие-то… турецкие!
– Так что в точности! – вставил Рубахин. – Я трешницу сую, а он повертел, на свет глянул, да как заголосит: «Мошенник, деньги ненастоящие!» А как же они ненастоящие, коли я самолично их у господина ревизора получил? Под роспись? Что мне, терпеть, кады всяка лярва худая срамит?
– А ну-ка, дай сюда свою трешницу! – распорядился Эссен.
Рубахин порылся в кармане и протянул лейтенанту зеленовато-серую с розовым купюру.
Эссен повертел банкноту в руках.
– Болван ты, братец! Оглобля, гузно деревенское, а не авиатор! Смотри, что тут написано?
– А что? – не понял моторист. – Как надо, так и написано! Что я, трешниц никогда не видел? Да вы не сумлевайтесь, вашбродь, мы и на трешницу-то не нагуляли, все честь по чести…
– А ну читай! – взревел фон Эссен.
Рубахин съежился.
– Государственный кредитный… – начал он, раздельно выговаривая слова.
– Ниже!
– …разменивает кредитные биле…
– Еще ниже!
– …Управляющий… вашбродь тут неразборчиво!
– Я те дам «неразборчиво»! – окончательно взъярился фон Эссен. – В самом низу что написано?
– Так ничего тута нет, тока год значится!
– А какой год, лошак?
– Тыщща девятьсот пятый, вашбродие!
– А тут какой год?
– Верно! – Кобылин хлопнул себя по лбу и скривился от боли в разбитой руке. – Ты, Федька, ассигнацию ему дал, а тут таких нет – вот он и полез на рожон!
– Доперло наконец! – буркнул лейтенант. – А я уж боялся, вам окончательно мозги отшибли. Но Арцыбашев хорош – надо было додуматься и выдать такие деньги тем, кто отправляется в город! Непременно с ним побеседую, тоже мне, ревизор… А сами-то куда смотрели?
– Так ить мы не сообразили сразу… – начал оправдываться Рубахин. – Где ж тут дотумкаешь – такой, понимаешь, оборот!
– Должен был дотумкать! – наставительно поднял палец Эссен. – Не пехота, в авиации служишь, а значит, живо соображать обязан. Ладно, пошли вон с глаз моих! А ты, Кобылин, ступай-ка снова к доктору Фибиху. Придется замену искать, какой ты наблюдатель с таким глазом?
II
В море возле Одессы, ночь, 16 сентября 1854 г., Капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
Черноволосый парень с серьгой в ухе старательно налегал на весла. Тоже племянничек, лениво подумал Белых. Они все тут его родственники. Или кумовья. Или знакомцы. Неудивительно – когда занимаешься таким промыслом, без доверия не обойтись. А уж черноморские греки всегда старались держаться друг за друга…
Каплей устроился на корме длинной, выкрашенной в ярко-зеленый цвет шаланды. Весла мерно поскрипывали в уключинах; этому звуку вторили снасти на тонкой мачте, обмотанной парусиной. На носу крупными буквами значилось: «Вера». На редкость оригинальное название; помнится, у Катаева было: «Вера», «Надя», «Ольга»… И непременно чтобы шаланда зеленая…
Лежать на груде сухих сетей было несказанно удобно. Белых вытянулся и закинул ноги в берцах на борт, подсунув под голову пробковый буек. Сидящий напротив дядя Спиро с неодобрением покосился на слишком уж развязную позу пассажира, но смолчал. После захвата турецкого парохода он сменил иронично-покровительственное отношение на боязливое почтение и старался лишний раз не перечить гостю. Да и какой он теперь гость? Скорее уж компаньон, а то и подельник…
Солнце еще не всходило. Небо на востоке окрасилось в оранжевый цвет апельсиновой кожуры, над водой бродили розоватые полосы тумана. Впереди, на темной стороне горизонта проступал высокий, обрывистый берег с черной невысокой башенкой.
– Это что, маяк? – нарушил молчание Белых. – А что фонарь не горит? Вроде самое время…
– Это телеграф, кирие. – отозвался Капитанаки. – В тридцатом году построили, по приказу адмирала Грейга. Линия от Севастополя до самого Измаила.
Белых уже и сам разглядел над крышей башни мачту, канаты и угловатые крылья оптического телеграфа. Вот, значит, как они держат связь по побережью… что ж, неглупо. Одна беда – сообщение может перехватить кто угодно. Правда, потом его надо расшифровать…
– А зачем нам сюда тащиться? Да еще и морем, посреди ночи?
Они около часа гребли вдоль берега от неприметной бухточки, где погрузились в шаланду. Дядя Спиро буркнул только: «Пошли, кирие, Апостолокакис ждет», взвалил на плечо тюк в мешковине и затопал к тропинке, прорезающей береговой откос. До объяснений он не снизошел.
– Никанор Апостолокакис очень бережется, – подумав, ответил грек. – Сказал: «На Молдаванке ушей лишних много, зачем?» Он только вчера пришел из Трабзона, привез одного человека. Говорит: «Пригодится он вам, море знает, пароходы понимает, в военном флоте служил. Нужный человек». Я Никанору верю, зря табанить не станет…
– Ну, нужный так нужный. – покладисто ответил Белых. – Тебе, дядя Спиро, виднее. Говоришь, твой Апостолокакис из Турции притащился? Он что, тоже контрабанду возит?
Старик хитро сощурился:
– А ты решил, что старый Капитанаки один товар с того берега возит? Нет, кирие, у нас этим мало не каждый третий промышляет. И как люди услышали про нашу задумку – все пришли, просятся с нами. Вчера Сандропулос приходил с сыновьями. Сказал: «Я сам стар, руки уже не те, а их возьми. Добрые тебе помощники будут».
– И что, взял?
– Взял. Я сыновей Сандропулоса давно знаю, в море с ними ходил. Помехой не будут. Только скажи, кирие – ты правда веришь, что нам позволят такое дело?
– А почему бы и нет? – хмыкнул капитан-лейтенант. – Закон не запрещает, даже наоборот. Тот же адмирал Спиридов вовсю раздавал грекам каперские грамоты…
– Было дело, – согласился грек. – Родичи моей жены с Архипелага, они в войну восемьсот пятого года по русской бумаге и под русским флагом француза ловили. А потом турку. Дядя ее русскому агенту в Венеции три шебеки с грузом сдал и поимел с того прибыля!
– Вот видишь? Так что зря опасываешься, дядя Спиро, все у нас сладится. Пароход, пушки есть, люди, сам говоришь, просятся, моряк этот твой… Бумагу я обеспечу, устроим господам союзничкам вырванные годы…
Никанор Апостолокакис оказался невысоким, крепким, просоленным дядькой далеко за пятьдесят. В руке он держал жестяной фонарь со свечкой; огонек таял в подступающем утреннем сумраке. Отсветы ложились на темное, изрезанное морщинами лицо, бритый квадратный подбородок, бычью шею. Колоритный персонаж, подумал Белых. Они тут все колоритные, хоть в кино снимай. И похожи – курчавые черные волосы, усы… Знаменитое одесское арго, видимо, еще не сложилось, но отдельные словечки нет-нет да и проскакивали.
Апостолокакис встретил их возле уреза воды. Помог по черноморскому обычаю вытащить шаланду на песок, не спеша вытер руки о штаны и только тогда поздоровался. Трижды обнял Капитанаки, каждый раз хлопая старика по спине; капитан-лейтенанту подал руку – по-крестьянски, дощечкой. Белых пожал, подивившись крепости ладони.
– И где твой найденыш, Никанор? – спросил грек. – Вот, капитан в сомнении – не зря ли мы гребли от самого Большого Фонтана?
Никанор обернулся к откосу, поднял над головой фонарь, дважды взмахнул им и крикнул: «Эла!».[20] Белых как бы невзначай завел руку за спину, к рукояти пистолета за поясом.
В лиловой черноте, заливавшей склон под башней, раздался шорох, посыпалась по склону мелкая галька. Захрустело, будто кто-то невидимый оступился и теперь нащупывает подошвами опору на предательской осыпи.
– Шайзе! Щтейнкштифель…[21]
«Немец? Здесь? А ведь дядя Спиро говорил, что он военный моряк…»
Незнакомец спускался с обрыва. Ноги его, обутые в молдавские постолы, разъезжались на каменной мелочи. Удерживая равновесие, человек взмахивал руками, и при каждом движении длинная овчинная безрукавка расходилась, открывая на обозрение…
«…Ешкин кот, да он в галифе! И рубашка форменная, с накладными карманами!..»
Белых дождался, пока чужак подойдет к лодке, вдохнул, выпятил челюсть и каркнул в лицо новоприбывшему:
– Хальт! Вер зинт зи? Фон вальхэр ваффедатунг? Флигэр? Артилри? Вифль шверэ хаубицн?[22]
Немец вытянулся в струнку. Белых показалось, что он услышал звонкий щелчок, будто вместо разбитых постол на ногах у того были высокие армейские сапоги.
Их бин обер-лёйтнант цур зее Ханс Лютйоганн, херр офицер! Ихь бин…
И осекся.
– Ихь понимайт нихьт вас ист дас… – В бледно-голубых глазах вспыхнуло недоумение, потом гнев. Еще бы, так попасться!
– Значицца, по-русски шпрехаешь. – кивнул довольный каплей. Немецкого он отродясь не учил, а фразы эти позаимствовал из военного разговорника 42-го года издания. Белых приобрел его в Москве, на Вернисаже, у военно-исторических барахольщиков, и с тех пор взял в привычку третировать бойцов лающими немецкими репликами.
Вот и пригодилось…
– Обер-лейтенант цур зее, говоришь? Кайзермарине?
– Яволь!
И уже по-русски: – Простьите, откуда ви знайт?..
В льдистых глазах вместо гнева уже плескался страх.
«…Что ж, закрепим. Да и на место поставить лейтенантика – дело святое».
– Вопросы здесь задаю я! – рыкнул Белых. И добавил, для пущей убедительности: – Штээн зи руихь![23]
Немец, и без того стоявший по стойке «смирно», вытянулся так, что едва не выскочил из опорок. Вот что значит – школа…
– Яволь, херр официэр! Фэтцай мир, херр официэр! Эс вёд них виддер фокоммен, херр официэр![24]
– То-то же, – кивнул Белых. – Ладно, можешь встать вольно.
Чем хороши бундесы, так это неистребимой тягой к субординации. Стоит обозначить старшинство – и все, нет проблем. Даже языка знать не надо, начальство чует спинным мозгом…
Лет десять назад он встречался на очередных антитеррористических учениях с немецкими военными. Правда, там объяснялись по-английски.
– Вы что это раздухарились? – осторожно спросил дядя Спиро. Вид у него был ошарашенный. – Никак, не поделили чего?
– Все путем, дядя Спиро, не боись! Правильно меркуешь, сгодится нам этот фраерок.[25] Скажи Никанору – мы его с собой заберем, потолкуем в спокойной обстановке…
III
Из дневника Велесова С. Б.
«17 сентября. Наконец-то я предстал перед светлы очи. Нет, кроме шуток, одно дело – наблюдать за этими людьми из почтительно молчащей толпы и совсем другое – пожимать руки, беседовать, чертить на карте неровные линии, обсуждая прожекты, более подходящие попаданцу из фантастической книжки.
А я-то кто, если подумать? Он самый и есть.
Итак, Корнилов и Нахимов. Первый – элегантный красавец, утонченный аристократ, такому место на балу. Или на сером в яблоках жеребце перед строем кавалергардов. Корнилов неизменно в парадном сюртуке, треуголке, при шпаге. И холоден как лед, как дамасский клинок, как указ о сибирской ссылке…
Второй – небольшого роста, сутуловат; скуластое живое лицо, отражающее искреннее участие к собеседнику. Голубые глаза, большие, слегка навыкате, добрые, немного ироничные. Сюртук, знаменитая фуражка, ослепительные лиселя… Мне приходилось читать, что Павел Степанович происходит из кантонистов; не знаю, правда это или нет, но контраст с Корниловым разителен.
И при том – черта, о которой пишут все до одного историки и биографы. Для Нахимова морская служба – не важнейшее дело жизни, а единственно возможное занятие. Это во всем – в его вопросах, в живом интересе к любой теме, затрагивающей флот, в поразительной осведомленности в военно-морских делах.
Когда речь зашла о моем предложении – собрать по Черному и Азовскому морям пароходы, вплоть по портово-буксирной мелочи, и снарядить из них минную флотилию, – вице-адмирал с ходу вспоминал названия и характеристики любой из посудин, что бегают на угле и дровах, от Измаила до Новороссийска. И первым поддержал этот проект, выстраданный мною в тишине алмазовской каюты.
Хотя – еще бы не поддержать! Мы передаем предкам «Морского быка» – железный пароход британской постройки 1912 года, с самыми современными по тому времени машинами и механизмами. Для 1854-го – кладезь высоких технологий!
Далее: устраиваем подкрепления палубы под шестидесятивосьмифунтовые пексановские орудия и каронады. Этот сам по себе неслабый арсенал дополняют три противоаэропланные трехдюймовки Лендера и «максим». Из котельного железа и мешков с песком сооружаем противоосколочные траверсы; на уровне ватерлинии, в трюмах «Морского быка» оборудуем дополнительные угольные коффердамы.
Таким образом, несчастному «Дениз бога» предстоит подвергнуться уже третьему «перепрофилированию» всего за четыре года. Сначала из британского карго-шипа в турецкий углевоз; потом из «турка» в русский авиатендер и, по совместительству, плавучую тюрьму, а теперь вот станет вспомогательным крейсером.
Козыри новой боевой единицы – пятнадцатиузловой ход, три мощных прожектора и приличный запас осветительных снарядов и ракет. Ночной морской бой здесь явление редкое, и когда я предложил создать особый отряд для ночных операций, адмиралы задумались. А пока они думали – Зарин выложил на стол примерный расклад по действиям силами сразу двух соединений. Первое строится вокруг «Морского быка»; в него входят пароходофрегаты «Владимир», «Громоносец» и пароход «Бессарабия» с новенькой английской машиной, способной обеспечить одиннадцать узлов. В качестве посыльного судна отряду придается лучший «ходок» Черноморского флота, шестнадцатиузловая «Тамань».
Если хорошенько натаскать команды на ночную стрельбу и маневрирование по указаниям прожекторов «Морского быка» – союзников ждет крайне неприятный сюрприз. Противопоставить этому им нечего, особенно если учесть наличие второго, куда более грозного «дивизиона ночного боя»: «Алмаза» с «Заветным».
Вместо «Морского быка» мы получаем «Херсонес». Адмиралам до слез жаль расставаться с одним из немногих паровых судов, способных нести мощные орудия, но дело того стоит. Я предложил оборудовать пароход двумя пандусами с аппарелями для спуска на воду гидропланов. Если убрать мачты и мостик, он вместит три аппарата из имеющихся пяти. А базу подскока можно оборудовать на побережье, километрах в сорока от Евпаторийской бухты.
За обсуждением «минного» проекта просидели до глубокой ночи. Непростое дело – собирать паровые суда с Черноморского и Азовского театров – поручили командиру парохода «Дунай», Дмитрию Дмитриевичу Шафранову, недавно произведенному в капитан-лейтенанты с пожалованием ордена св. Станислава II степени. Вдоволь походивший на черноморских пароходах, Шафранов, как никто, подходил для такого поручения.
Решено создать минную лабораторию, о чем составили отношение начальнику над Севастопольским портом, капитану первого ранга Ключникову. В «завлабы» прочат мичмана Красницкого, минера с «Заветного». Мичман, кроме Морского корпуса, закончил Кронштадтские минные классы. Ему предстоит заняться взрывателями для шестовых мин; отдельно требуется изготовить небольшое количество адских машин с начинкой из «привозного» динамита и пироксилина.
Припомнили и о работах генерала Тизенгаузена. Его опытный паровой катер с минным вооружением как раз сейчас достраивался на Николаевской верфи. Чтобы довести до ума многообещающий проект, в помощь Тизенгаузену решено откомандировать прапорщика по адмиралтейству, второго механика Кудасова.
Оставалась еще одна забота. В мае из петербургского Ракетного заведения в Севастополь отправили шесть сотен двухдюймовых ракет системы Константинова. Обоз с ними в сопровождении поручика Щербачева, фейерверкера и четырех нижних чинов, «ознакомленных с действием и употреблением боевых ракет», уже прибыл в город.
Пройти мимо такого ресурса я не мог. В «прошлый раз» ракетное оружие в обороне Севастополя никак себя не проявило: произведено несколько ракетных обстрелов с 4-го бастиона, но без ущерба для неприятеля. После чего ракеты сдали на склад, а расчеты перевели в пушкари.
Но я-то помнил, что такие же ракеты хорошо показали себя при взятии Ак-Мечети, осаде Силистрии и на Кавказском фронте. Неплохо представляя себе их недостатки – низкая кучность и слабый боевой заряд, – я предложил переделать ракетные станки в примитивные РСЗО: по густым порядкам пехоты это «вундерваффе» должно сработать как нельзя лучше. «Ракетные пакеты» можно смонтировать на обозных повозках, на манер проектного 22-ствольного «ракетного ящика» времен турецкой войны 1828 года. А полсотни ракет я предложил переоснастить в осветительные и передать в «минный» и «ночной» отряды.
Ближе к полуночи приехал Меншиков, привез карту с текущей оперативной обстановкой. И началось: карандашные стрелы, обозначающие перемещения дивизий, сводки о состоянии артиллерии и боеприпасов, лошадей в казачьих и драгунских частях, нудный перечень обозов со снабжением. Зарин вручил Меншикову рапорт с перечнем всего необходимого для пулеметных команд. Им передавались все пулеметы, кроме двух – один оставили для «Морского быка», другой выторговал для авиаотряда Эссен. Сам он рыскал по городу в сопровождении наряда жандармов, безжалостно изымая по аптекам и москательным лавкам керосин, касторовое масло и спирт высокой очистки. В порту устроили авиамастерские; туда свезли аппараты и оборудование, сколачивали слипы для спуска гидропланов. Мотористы и пилоты ходили, одурев от бессонницы, но клялись к 18-му поднять в воздух все пять машин.
Под конец совещания князь Меншиков поднял щекотливый вопрос: «Что мы, господа, будем докладывать в Петербург?» В кабинете повисло тяжелое молчание. Всем было ясно, что умолчать о таком поразительном событии, как явление целой эскадры «потомков», не получится; но, с другой стороны, я понимал замешательство князя и адмиралов, которым предстояло составить доклад об этом самому Николаю Первому. Лично. В белы ручки Государя всея Великия и Малыя и Белыя…
У меня на этот счет имелось свое мнение, но я благоразумно придержал его при себе. Севастопольские начальники считали меня «техническим специалистом», не имея понятия о том, что нас с ними разделяют по временной шкале не какие-то жалкие пятьдесят лет, а все полтораста. Но – всему свое время, господа, мы еще познакомимся по-настоящему…
Удивительно одно – как это Меншиков и адмиралы до сих пор не отрапортовали самодержцу? При Сталине начальника любого ранга – хоть маршала, хоть наркома, – придержавшего ТАКУЮ информацию, ожидало бы строгое порицание в затылок в размере девяти граммов свинца. Чтобы другим неповадно.
Хотя – где гарантия, что князь не лукавит и все это не спектакль для нас с Зариным? И в Питер летит уже фельдъегерь с пакетом, усаженным сургучными нашлепками…
«Зачем он шапкой дорожит? Затем, что в ней донос зашит. Донос на гетмана-злодея, царю Петру от Кочубея…»
Понять бы еще – кто тут выступает в роли Мазепы, а заодно и короля Карла?
О нашем статусе – как людей, так и кораблей – старались не вспоминать. Будто молчаливо согласились не поднимать тему, пока не будет ЛИЧНОГО распоряжения. А пока князь распорядился о выделении денежных сумм для выплаты денежного довольствия и снабжения наших кораблей всем необходимым. Надо, кстати, поинтересоваться, причитается ли что-то и мне? Я как раз собирался посетить ближайшую лавочку готового платья, но там, боюсь, не принимают карточки Сбербанка…
P. S. Завтра отправляемся искать место для «аэродрома подскока», и я уже знаю, что предложить. Уверен, Эссену и его людям понравится».