И тут он вспомнил.
Ну конечно! Даша Севастопольская, героиня детских книжек, чей бюст, в числе прочих, украшал здание Севастопольской панорамы! Та самая тихая, остроносенькая девушка, что ухаживает за мичманом Красницким!
Но ведь это ужасно! Знаменитая героиня (ладно, еще не героиня, но ведь это тот же самый человек?) спасает его, здорового детину, – и от чего? От черной меланхолии? Тратит силы, время, отнимая их у других раненых? Срам, стыд…
Беда в том, что мичману совсем не хотелось покидать госпиталь и расставаться с Дашей. За три дня, что они были знакомы, он успел привязаться к ней и с нетерпением ждал, когда «добровольная сестра» войдет в палату. Войдет, присядет, возьмет за руку, и глухая тоска рассеется от звука ее голоса…
Оставалось одно – как можно скорее выздоравливать и бежать! Чтобы к позору от предыдущего провала не добавлять нового. Правда, о нем никто не узнает, но ведь от этого не легче?
Повод для бегства скоро нашелся. Один из служащих по провиантской части – громогласный, очень полный господин с мягким полтавским выговором, коллежский секретарь, до войны состоявший в канцелярии симферопольского градоначальника, заглянул поболтать со знаменитым пациентом. Слово за слово – и Федя, внутренне терзаясь от смущения, стал расспрашивать о Даше.
Собеседник не удивился – усмехнулся, подкрутил висячие малороссийские усы и начал рассказывать. Выходило, что Даша подалась на войну из чисто женского меркантильного расчета. В самом деле, куда деться матросской сироте, оставшейся без средств? В деревню, к родственникам? Крестьянская община, пропитанная домостроевским духом, не примет горожанку. А если и примет – то лишь как батрачку, для горькой, беспросветной жизни. Или и дальше жить в мазанке на окраине, таскать на базар молоко и творог, да рыдать по ночам в набитую соломой подушку, моля Богородицу о каком ни есть муже?
Но Дарья Михайлова не стала ждать милостей от высших сил, а сама занялась устройством своей жизни. Выросшая среди матросов, она отправилась туда, где легче всего отыскать будущего благоверного – на войну. А повозка, бинты, вино для раненых – все это лишь средство привлечь к себе внимание, а заодно защититься от неизбежных посягательств на девичью честь.
«Вы бы поосторожнее с ней, батенька, – усмехнулся визитер, заканчивая свои откровения. – Дашенька девица ушлая и далеко не глупая, а вы по всем статьям завидный кандидат в женихи! Оглянуться не успеете, как окажетесь под венцом! Ваши батюшка с матушкой далеко, посоветовать, уберечь от опрометчивого шага некому…»
Федя слушал и закипал. Ему нестерпимо хотелось заорать: «Молчать! Да как вы смеете!» А еще лучше – ударить этого неприятного типа при всех. Потом, разумеется, требование сатисфакции, вызов. Но даже романтически настроенный мичман понимал, что не дело раненому офицеру дуэлировать со служащим госпиталя, да еще и во время боевых действий!
Но сдержаться он не смог и наговорил чиновнику-малороссу дерзостей: обвинил в цинизме, пошлости и, главное, в нежелании, а то и неспособности понять душу русского человека, готового пострадать за Отечество.
Коллежский секретарь, опешивший от такой отповеди, нажаловался на буйного пациента Пирогову. Тот не стал вникать в суть разногласий, зато сделал единственно верный с медицинской точки зрения вывод: если у мичмана хватает энергии скандалить, то и для службы силы найдутся. На следующий день Федя Красницкий расстался с гостеприимными стенами госпиталя и теперь катил по бульвару в сторону порта. Его ждали работы в мастерских и командировка в Николаев: придется заменить погибшего во время злополучного траления прапорщика Кудасова и помочь генералу Тизенгаузену, достраивающему на тамошней верфи первый в России минный катер.
ПСКР «Адамант».
3 октября 1854 г.
Андрей Митин
Репродуктор корабельной трансляции пикнул четыре раза. Четыре склянки, два часа пополуночи – только благородный звон корабельной рынды заменяет электронный звучок. В ответ – шорох скрытых от глаз вентиляторов, разнотоновое курлыканье сигналов, писки, щелчки помех и отрывистые реплики из динамиков. Вроде бы на русском, но для непосвященного слушателя полнейшая тарабарщина:
Пш-ш-ш… тр-р-р…
– Вомбат, я Князь, чисто.
– Князь, я Любер, отсчет до пяти и вправо, на мягких лапах!
– Принял, Любер.
П-ш-ш… щелк-щелк
– Вомбат, двое из-за правого угла, замри!
– Вижу, Абрек. Как пройдут, меняй позицию. Князь, прикрой Абрека, как понял?
– Вомбат, принято.
Щелк-щелк… пш-ш-ш…
На огромном, в половину стены, мониторе – серо-зеленоватая картинка с камеры ночного видения. Контур крепостного двора испещрен размытыми пятнами: зеленые ореолы с яркой сердцевиной, возле караульных будок и у входа в кордегардию. Факела или масляные фонари. Менее яркие, движущиеся пятна – люди. Вот один что-то сделал руками, мигнула яркая точка. Трубку раскуривает, понял Андрей. Ну и дисциплинка тут у них! Или местный устав караульной службы не против курения на посту?
– А где ваши бойцы? – негромко осведомился Николай Николаевич. Великий князь стоял рядом с Фомченко и Меньшиковым и вглядывался в серо-зеленую сумятицу пятен и полос на мониторе.
Одно из пятен видоизменилось, превратившись в распластанный силуэт, и поползло, держась возле стены. Рядом с пятном дрожала зеленоватая цифра 3.
– Обратите внимание, ваша светлость. На униформе бойцов закреплены особые бирки, которые дают уникальную засветку в ИК-диапазоне. Аппаратура у нас цифровая, на экране отображаются идентификационные номера…
Брови князя Меньшикова поползли вверх.
– Простите, Николай Антонович, боюсь, я не вполне уловил…
– Хм… мы можем различать их отсюда. Видите цифру «три»? Это главстаршина Мирзоев, позывной Абрек.
– Вомбат, я Абрек, готов.
– Принято, Абрек. Как пройдут обратно – работаешь.
– Понял, жду.
«Горизонт-Эйр», с которого шла картинка, висел метрах в пятистах над Константиновской батареей, и слабое жужжание его винтов не доносилось до людей внизу. Леха, бессменный оператор БПЛА, держал разыгрывающуюся сцену в фокусе камеры.
– Изволите видеть, Ваше Высочество, – шепотом пояснил Фомченко, – боец с позывным Абрек укрылся за караульной будкой. Видите, там брусчатка темнее? Это потому, что она меньше нагрелась за день, в тени стены. А командир группы, его позывной «Вомбат», скрывается в нише возле ворот.
– Чего же этот Абрек ждет?
– По двору ходит парный патруль. Сейчас они зашли за угол цейхгауза, но вот-вот появятся снова. Если боец снимет часового сейчас – не успеет утащить тело.
– Тело? Вы что, хотите сказать, он его…
– Нет-нет, что вы, только оглушит. Или усыпит, есть у них спец… особое средство.
Два пятна неторопливо пересекают двор. Часовой возле будки сделал движение, зеленая искорка погасла.
«Ага, спрятал носогрейку в рукав шинели. Значит, все же нельзя…»
Патрульные свернули, подошли к будке, остановились. Постояли секунд тридцать, медленно поползли дальше.
– Абрек, я Вомбат. Что у них там?
– Ничего, вставили пи…лей часовому за курение на посту.
Смешки, прокатившиеся по рубке, стали ответом хмыканью в динамике.
– Ладно, Абрек, жди команды.
– Николай Антонович, вы сказали, что командир группы… как его бишь?..
– Вомбат, Ваше Высочество. Старший лейтенант Маликов.
– Без титулов, прошу вас. Вы сказали, что он спрятался, верно? Тогда как он узнал, что патруль остановился возле будки?
– У него в комплекте аппаратуры связи есть небольшой монитор, ваше… Николай Николаич. Вомбат видит то же, что и мы. И может попросить оператора осмотреть камерой любой участок.
– Абрек, по щелчку. Князь, Любер, готовность пять, два щелчка.
– Принято, Абрек.
– Принято, Любер.
– «Князь» – это прапорщик Лобанов-Ростовский? – негромко осведомился Николай Николаевич.
– Так точно, он. Он тренировался вместе с группой и вот, сами видите, – действует вполне уверенно.
Щелк…
Сжавшаяся в комок фигура распрямилась, метнулась, огибая будку, столкнулась с первой. Ярко-зеленая точка отлетела в сторону, раскидав крошечные искорки.
«Трубку уронил…»
Фигура медленно попятилась в серо-зеленую тень.
«Утаскивает часового…»
Щелк-щелк…
Изображение скачком сместилось, крутанулось, и Андрей успел увидеть лишь конец движения – две бледно-зеленые кляксы рухнули с козырька каземата на патрульных. Короткое мельтешение, и бойцы уже волокут тела через двор.
– Абрек, чисто.
– Любер, чисто.
– Так, разобрались по окнам. На счет «ноль» – заходим.
– Готовятся штурмовать домик коменданта, – пояснил генерал, указывая на строение посреди крепостного двора. – На этом учение заканчивается. В кабинете – проинструктированный офицер, он проследит, чтобы не было недоразумений.
– Вы хотите сказать, Николай Антонович, что часовые не знали, что нападение учебное? Но они же могли…
– Три, два, один, ПОШЛИ!
Экран озарился строенным сполохом, в нем утонули силуэты притаившихся у окон спецназовцев.
– Ну вот и все, господа. – Фомченко снял фуражку и принялся протирать лоб носовым платком. – Больше смотреть не на что. Подождем рапорта командира группы.
– Что же это за балаган такой удумали? – кипятился артиллерийский полковник, начальник Константиновской батареи. – Нет чтобы по-людски сказать: «Так, мол, и так, Петр Васильич, учения!» Я бы солдатиков упредил, чтобы остереглись, да снял бы от греха караулы. А то – налетели, как абреки, арнауты дикие! Нижним чинам морды понабивали, капралу Ерофееву два зуба выхлестали! А ежели бы кого тесаком пырнули – кому отвечать за душегубство? Мне!
Стоявший с краю спецназовец с трудом сдержал улыбку. Да, подумал Андрей, при всем уважении к храбрости севастопольцев опасения эти беспочвенны. Часовые на батарее не то что за тесак схватиться – охнуть не успели. Пострадавшему капралу Ерофееву офицеры по собственному почину компенсировали понесенный ущерб – кто по два, кто по три рубля. А командир спецназовцев одарил безвинно пострадавшего фляжкой с коньяком.