Даша пришла провожать Федю на Графскую пристань. Мичман с утра заглянул в госпиталь, но с Дашей не увиделся – неулыбчивая пожилая добровольная сестра сказала, что Дарья Михайлова сейчас на курсах, устроенных Пироговым для женского персонала госпиталя. Просить, чтобы ее позвали, молодой человек постеснялся, а дожидаться конца занятий не мог – его ждали в артиллерийских мастерских. Оставив для Даши записку, он отправился по своим делам, уже не надеясь увидеть ее до возвращения из Николаева. И каково же было его удивление, когда на ступенях пристани мелькнули знакомые платок и передник!
К счастью, мичман возвращался на корабль один, иначе природная застенчивость не позволила бы ему задержать сослуживцев. Крикнув шлюпочному старшине: «Погоди, братец, я сей же час», он едва удержался, чтобы не кинуться навстречу девушке со всех ног, как в годы гардемаринской юности. Вместо этого Федя подошел и сдержанно (как ему представлялось) поздоровался. Даша, смущенная не меньше его, неумело присела в книксене и протянула юноше узелок с домашней снедью: глечик творога, завернутые в тряпицу пироги, копченая рыбка, ломоть сала, несколько огурцов и головка чесноку. Мичман пытался отнекиваться, ссылаясь на обильный стол кают-компании, но, разглядев неподдельное огорчение в Дашиных глазах, сдался. Девушка немедленно повеселела и принялась излагать последние госпитальные новости. Главной из них был «обеспамятевший дохтур» с «Адаманта»: его доставили в госпиталь несколько часов назад, и Пирогов уже успел осмотреть нового пациента.
Федя знал, что «потомки» (так с легкой руки Эссена стали называть адамантовцев) возлагают надежды на возвращение именно на Груздева, а потому принялся расспрашивать, что да как. Увы, Даше нечем было его порадовать: «Пирогов долго щупал пульс, выворачивал веки, глядел в зрачки, слушал дыхание, а потом так-то тяжело вздохнул да и пошел прочь». На вопросы хирург не отвечал, делался мрачен и переводил разговор на другие темы.
Дела у профессора обстояли неважно. Но молодость есть молодость; мичман, обрадованный неожиданным явлением предмета своих воздыханий, не мог долго думать о грустном. Пирогов, как всем известно, знаменитый врач, а Груздев, в конце концов, жив, дышит, не страдает ни жаром, ни чахоткой, ни каким-либо другим из известных мичману недугов. А что долго не приходит в себя – так они никуда не торопятся. Сперва надо помочь севастопольцам разобраться с засевшими у Евпатории французами и турками, а также с британцами, сбежавшими в Варну и, несомненно, строящими там козни. А к тому времени, как эти проблемы разрешатся – и с Груздевым как-нибудь да наладится…
Мичман неожиданно для себя пылко попрощался с Дашей, заверил смущенную девушку, что будет считать дни до встречи, и поспешил к гичке.
База гидропланов Кача.
4 октября 1854 г.
Патрик О′Лири, бомбардир
Патрик выпрямился, отряхнул с колен песок, скрутил рубаху в тугой жгут и принялся отжимать.
Стекавшие струйки уже не оставляли на воде масляных пятен, но вонь горелого касторового масла еще чувствовалась. Его не мог перебить даже ядреный дух дегтярного мыла.
Авиаторы вернулись в Качу два дня назад в сильно урезанном составе. Два аппарата из пяти фон Эссен забрал на «Херсонес» и усиленно готовил к походу. В ангаре была сейчас только «эмка» мичмана Энгельмейера.
После Альмы Петька-Патрик приобрел репутацию лучшего бомбардира авиаотряда. Сброшенные им флешетты и «ромовые бабы» с ювелирной точностью ложились на вражеские палубы. И теперь, когда требовалось в очередной раз потревожить неприятеля, в кабину вместе с мичманом забирался и юный ирландец. В остальное время он помогал ухаживать за гидропланом с номером 14, готовить его к вылету.
Процедура запуска ротативного двигателя «Гном-Рон Моносупап» давно отработана. Пилот садится в кабину; моторист спрашивает его, есть ли контакт. Услыхав «Контакта нет», проворачивает пропеллер, ставя его на компрессию. После этого командует: «Контакт!» и обеими руками прокручивает деревянную лопасть. В этот момент пилот должен включить зажигание. Если «Гном» не заработает (что нередко случалось с изношенным движком), все повторялось сначала. Если в цилиндрах начинались вспышки, моторист отскакивал в сторону, чтобы не попасть под винт.
Так Патрик и поступил, но вот беда: растянулся, споткнувшись о край дощатого слипа. И раскручивающиеся цилиндры обдали его вонючим душем из горячего касторового масла.
Полетов на сегодня не намечалось, двигатель запускали для проверки, и Патрик, когда все уляжется, собирался сходить вместе с мотористами на хутор. Авиаторы судачили о «гарных дивчинах», подбивая юного ирландца на знакомство с хуторянками. По этому случаю Патрик надел чистую полотняную рубаху, и как назло именно ей и достался смачный касторовый плевок!
Надо было как-то выкручиваться. Запасной рубашки ни у кого не нашлось, и Патрик сломя голову метнулся к каптенармусу. Но когда он вернулся с куском мыла в одной руке и загаженной рубашкой в другой, оказалось, что мотористы ушли без него.
Патрик, конечно, знал дорогу и мог бы дойти сам. Но ему стало так обидно, что он чуть не расплакался. И тут же взял себя в руки – в конце концов, подумаешь, какая важность, пейзанки! Да стоит ему пройти по севастопольским бульварам в скрипящей кожей пилотской куртке, шлеме и галифе…
Рубаху в любом случае надо было отстирать. Времени у Патрика теперь было полно: он нацепил на голое тело кожанку, повесил на шею пояс с кобурой и зашагал вдоль берега. В полумиле от базы, там, где берег вздымается крутым обрывом, он давно заприметил укромное местечко. Крошечная бухточка у самого подножья, песчаный пляж – что еще надо, чтобы в одиночестве справиться с обидой, отстирать казенное обмундирование, а заодно искупаться?
И вот на тебе, одиночество! Не успел Патрик отжать рубаху, как его окликнули. По тропке с откоса спускались трое мальчишек. Старшему на вид лет пятнадцать, младший не достиг и десяти. Босые, в домотканых портках, длинных, до колена, рубахах из казенного полотна, они остановились шагах в пяти от чужака. Тот, что постарше, в упор рассматривал Патрика.
Юный ирландец подобрался. Жизнь в трущобах приучила его к тому, что чужаков не любят нигде. Находись он сейчас на окраинах родного Белфаста – драки было бы не миновать. Но здесь-то все по-другому, напомнил себе мальчик. Здесь он не пришелец из соседнего квартала, которого, согласно уличному кодексу поведения, следует бить, а военный, авиатор. К нему даже севастопольские офицеры линкоров относятся с нескрываемым почтением. А потому мальчик не стал принимать угрожающей позы – сложил руки на груди и, слегка отставив босую ногу, принялся наблюдать за гостями.
– Это наше место! – заявил младший. – Ты чего приперся?
Уличный этикет одинаков что в Крыму, что в Трех Графствах. Беседу начинает самый слабый, а те, что поздоровее, слушают и ждут, когда появится повод прицепиться.
Вот как этот, старший, русоволосый, явно заводила – глядит исподлобья, прикидывая, каков чужак в драке.
Патрик его знал – он был с Александрово-Михайловского хутора. Во время прошлого визита авиаторов в Качу он вместе с остальной хуторянской ребятней собирал на «полигоне» флешетты, разбросанные во время тренировочных вылетов.
Заводила тоже узнал Патрика:
– Слышь, робя, да это ж летун! Он не наш, иностранный, русской речи не понимает. Не понимаешь, да?
– Иностранный, говоришь? – с подозрением спросил другой, пониже и пошире в плечах. Он стоял, уперев в бока сжатые в кулаки руки, и недобро щурился. Патрик сразу признал в нем завзятого драчуна. – Ежили иностранный – так, можа, из хранцузов? Которые Крым хотят у Расеи забрать?
– Не, – уверенно отозвался первый. – Он пруссак. Тятя говорил, что немцы за Россию, против турка и хранцуза. Тятя мой с самим адмиралом Нахимовым знакомый! Ты же пруссак? – потребовал он подтверждения у Патрика.
Тот еще не выучился говорить по-русски – овладел тремя десятками слов и оборотов, необходимых в обиходе. Мотористы, матросы, пилоты его понимали, но всякий раз, заговаривая с кем-то незнакомым, Патрик терялся – его «русская речь» порой ставила собеседников в тупик. А по-английски говорить не стоит, кто его знает, как отреагируют мальчишки, ведь Британия воюет с Россией…
Патрик три раза подряд кивнул и, косясь на ребят, принялся надевать галифе. Хуторские следили за его манипуляциями с растущим уважением. Патрик натянул мокрую рубаху, присобранные в гармошку сапоги. А когда всунул руки в рукава пилотской кожанки – заводила, тот, что обозвал его пруссаком, охнул, не скрывая восхищения.
– А енто у тя шо, ливорверт? – поинтересовался младший, вихрастый мальчуган едва по плечо Патрику. – Давеча на хутор драгуне заезжали, коней напувать – так у ихнего офицера ливорверт на боку висел. Поболе чем у тебя!
Петьке вдруг мучительно захотелось похвастаться перед ребятами. Он выдержал паузу: затянул ремень на две дырки туже, чем обычно, надел шлем со сдвинутыми на лоб очками-консервами, окончательно добив этим заводилу, потом медленно расстегнул кобуру и вытащил «браунинг». Передернул затвор, загоняя патрон в патронник, поискал мишень. Нашел белый, с кулак размером, камень, пристроил его на каменную плиту, на которой только что оттирал рубаху. Жестом велел мальчишкам убраться, сам отошел шагов на десять и вскинул пистолет.
Трижды грохнуло – визг рикошетов, искры, каменное крошево брызнуло во все стороны. В цель он попал лишь третьей пулей. Мальчишки, не дыша, смотрели на дымящийся «браунинг». Младший, вихрастый, вдруг ящеркой метнулся в песок и принялся собирать гильзы. Двое других явно хотели последовать за ним, но они выдержали характер, лишь проводили мелкого завистливыми взглядами.
Впрочем, тот не собирался присваивать чужое имущество – старательно обдув латунные цилиндрики от песка, протянул их на ладошке юному ирландцу. Патрик торопливо помахал ладонью – «не надо», – и обрадованный малец принялся оделять добычей спутников. А Патрик наложил завершающий штрих: нарочито медленно извлек магазин, снова передернул затвор, вщелкнул выброшенный патрон. Вставил магазин в рукоять и убрал «браунинг» в кобуру, не забыв поставить на предохранитель.